– Да нет. – Шира таращит на нас глаза, которые, кажется, накрашены (не смыла макияж перед сном?). – Я никогда не видела здесь Дафну. А что?
– Мы узнали, что она здесь живет, неподалеку.
– Дафна?! – ржет Шира. – Вы с ума сошли? Она себе не может позволить даже одну десятую дома в этом районе, ее муж играл на бирже и проигрался, они продали квартиру, чтобы покрыть все долги, а потом развелись…
– Странно. Я сегодня говорила с ее мужем, он точно упомянул трехэтажную виллу.
– Может, в белой горячке. Он еще и алкоголик.
– Бедная Дафна! – искренне говорю я.
– Откуда ты это все знаешь? – взрывается Бэнци и делает такое угрожающее движение в сторону кровати, что Шира невольно накрывается одеялом.
– Что ты так злишься? – хнычет Шира. – Мне что, папу позвать?! Или брата? Оба дома, учти, Бэнци.
– Да я ничего не собирался… Просто не понимаю, откуда ты все это…
– Они с моей мамой дружат. – Шира пожимает плечами. – Они давние подружки, учились вместе.
Шира невинно хлопает глазами. Мне хочется ее удушить. Но я сдерживаюсь. Только выдавливаю:
– А почему ты раньше не сказала?!
– Так вы не спрашивали… – Шира сбрасывает одеяло и встает, кокетливо демонстрируя нам (особенно Бэнци) свою легкую летнюю пижаму. Ногти на ногах Ширы покрашены ярко-зеленым лаком.
Точного адреса Шира нам не дала: клялась и божилась, что не помнит, – а впутывать маму Ширы нам не хотелось, да ее и не было дома. Но Шира сказала, в каком районе Дафна снимает квартиру, и это уже кое-что. Даже больше, чем кое-что. Правда, Бэнци настроен скептически: всю дорогу бубнит, что Дафна ничего нам не скажет, что у нее нет такого права, особенно сейчас, что она наверняка запугана мамой Рони… «Но она хоть никуда не уехала, – говорю, – у нее нет на это денег». «И все равно мы ничего не добьемся, увидишь…» И вдруг, под ворчание Бэнци, я слышу голос Дафны. Нет сомнений: это ее голос, прокуренный и низкий. Бэнци сначала твердит, что у меня глюки, но потом тоже слышит его. Мы не дошли до ее района, нам просто повезло, крупно повезло – спасибо, Вселенная, или Бог, или кто там есть, что услышали меня!
Слева у дороги небольшая детская площадка: по ней носятся бешеные мальчики лет десяти и восьми, а Дафна стоит у скамейки, курит и время от времени покрикивает на детей. На ней темные очки, хотя день не такой уж солнечный. Кажется, она похудела, что еще больше подчеркивает ранние морщины и пигментные пятна на лице, на шее, на руках. Сначала она нас с Бэнци не узнает. Потом рассеянно приветствует – она уверена, что мы оказались здесь случайно. Но когда мы переходим к делу, Дафна сразу замыкается.
– Я никак не могу это с вами обсуждать, никаким образом. – (И затягивается еще сигаретой.) – Не лезьте в это, всё уже позади. Очень тяжело, большая травма. После каникул – добро пожаловать ко мне в кабинет, будем прорабатывать травму. Но в дела Рони лезть не надо. В дела семьи – тем более.
– Значит, ты не отрицаешь, что Рони ходила к тебе на прием?
– Я этого не говорила, я говорю, что не надо вам в это лезть.
– Рони была моей подругой. Лучшей.
– Но она же тебе про это не рассказывала. Может, она не хотела, чтобы ты знала? Тебе не приходило это в голову? Желания друзей, и даже мертвых, надо уважать, особенно желания мертвых друзей.
– Я думаю, она не успела, она… я должна знать. Дафна, у меня есть предположения. Кое-что Рони говорила, кое-что я знаю. Ты ничего не рассказывай, просто скажи, правда или нет.
– Не дави на меня, Мишель. Я тебе ничем не обязана. Сейчас отпуск, у меня тоже, черт возьми, отпуск. Мне непросто. У меня непростая неделя была перед каникулами, непростой год, непростые пять лет. Что вы от меня хотите, черт побери?! – Дафна переходит на крик. И сразу орет сыновьям: – Лиор! Эйтан! Вы сейчас раздолбаете качели к чертовой матери! А ну, оставьте качели!
Ее мальчиков крик не удивляет, они даже не реагируют. Но я понимаю, что пробила броню. Я на верном пути и задаю правильные вопросы. Вот только… Вот только… Как же добить ее окончательно? Как хорошо, что в иврите нет формы обращения на «вы», как по-русски, – на «вы» я бы не могла вот так напирать на Дафну… Вспоминаю взрослые фильмы, которые смотрела. Что говорят в таких случаях? Что бы сказала Гили?
– Я сама видела, как ты плакала у дверей кабинета! Ты мне не обязана, ты обязана себе! Расскажи мне правду, и тебе станет легче, и ты сможешь себя простить…
– Ты совсем обнаглела, Мишель, полностью с катушек съехала! Мне нечего себе прощать; если ты не уберешься, я вызову полицию! Да, вызову! Ты не имеешь права!
– Это я съехала с катушек?! К тебе на прием пришла девочка, которую насиловал брат…
– Заткнись! И не ори!
– Не заткнусь! И буду орать! Ты как последняя идиотка сообщила ее маме, а мама пришла, все отрицала и набросилась на дочь: мол, она позорит семью, потому что репутация для нее важней дочери, и ей проще было сделать вид, что ничего не происходит, и ты допустила это, позволила им уйти, и той же ночью девочка наглоталась таблеток, а ее мать и это теперь отрицает, потому что…
– Заткнись! – еще раз говорит Дафна – уже не кричит, а говорит, даже еле слышно говорит. И оседает на скамейку, как будто у нее закончились силы. Она машинально тушит сигарету о скамейку и бросает окурок в песок.
Я так же машинально поднимаю его и выбрасываю в урну. Но потом опять возвращаюсь к скамейке.
– Ведь так было, Дафна? Правда? Ведь именно так все было?
– Нет! – опять кричит Дафна из последних сил. – Нет! Нет! Не так!
– Тогда расскажи, расскажи, как было на самом деле, иначе…
– Он ее не насиловал. Не насиловал… – Дафна молча плачет, точнее, беззвучно рыдает. Бэнци вопросительно смотрит на меня: ему сложно поверить, что мы так просчитались, так ошиблись. Но я понимаю, что на самом деле стоит за словами Дафны:
– Значит, он делал все остальное, да? Не насиловал, а трогал, «просто» трогал. Зажимал ее, лапал, может, заставлял трогать его?
– Он ее не насиловал, не насиловал… – Дафна повторяет ту же фразу как попугай и плачет. Она сняла солнечные очки и вытирает слезы тыльной стороной ладони, как девочка. Под ее огромными заплаканными глазами – черные круги. Ее мальчики-хулиганы притихли, перестали носиться по площадке, подошли к скамейке и смотрят на нас угрожающе. Мне все ясно, я готова уйти.
– Стой! – кричит вдруг Дафна. – Стойте! Вы не знаете госпожу Брейман. Она очень страшная женщина. Не говорите с ней, умоляю. Она вас уничтожит. И меня заодно. Если вы ей расскажете… пожалуйста! Я не могу потерять работу: у меня Лиор и Эйтан, их отец не платит алименты, и я… я ни в чем не виновата, клянусь, я просто не успела, я не ожидала, не знала, что делать, под таким напором… Вы не знаете госпожу Брейман, не знаете…
– Я очень хорошо знаю госпожу Брейман, – тихо говорю я, подойдя вплотную к скамейке. – И сама решу, говорить с ней или нет. Но ты не волнуйся, от тебя я ничего не слышала.
Мы с Бэнци подходим к моему дому и держимся за руки. Точнее, он меня поддерживает, иначе я упаду. Я уже пять дней не сплю и почти не ем и остаток сил потратила на Дафну. Я как воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Даже хуже: воздушный шарик, в котором прокололи дырку, и теперь меня нельзя больше надуть. Воздушный шарик, который никогда больше не полетит. Бэнци поддерживает меня за руку и что-то при этом ласково бормочет. А это совсем ему не свойственно, обычно он меня подкалывает и провоцирует. Бэнци прикасается ко мне, я это регистрирую каким-то участком мозга, но не реагирую, как будто это не мое тело, а чужое. У самого дома, перед тем как мы расстаемся, я говорю:
– Я не знаю, что со всем этим делать. Мне нужно время. Позвоню тебе завтра вечером…
Я и правда не знаю, что делать дальше. Все это время, все последние дни, мне казалось, что главное – узнать, понять, и, как только я пойму, как только узнаю правду, мне станет легче. Но легче не стало. Наоборот. Меня мучает досада на собственную эмоциональную тупость: могла и раньше сложить «один плюс один», могла и раньше догадаться. Если бы только была чуточку повнимательней… И тогда… О господи! А еще меня переполняет гнев. Хочется встретиться с «госпожой Брейман», высказать ей все, что о ней думаю, обвинить ее в смерти Рони и… но ради чего? Зачем? И станет ли мне легче? Или опять только хуже? С этими мыслями я ложусь в кровать, зная, что на сон нечего и надеяться.
В понедельник утром мне звонит Майка, приглашает на кофе. Понятно, задание от папы: в последнее время, с тех пор как она вернулась из путешествия по Индии, Майка редко вспоминает о племяннице – слишком бурная у нее жизнь. Она теперь ходит на курсы по философии и преподает йогу. Правда, йога – это для души, так что по вечерам она все еще работает в баре. Конечно, Майка не подает вида, что знает про Рони (все-таки папа поумнел, или боится Гили, или и то и другое). А мне как раз нужно развеяться, хотя бы просто выйти из дома, так что соглашаюсь.
Майка в очень короткой кофте с длинными рукавами-колокольчиками. Демонстрирует проколотый пупок.
– Ну, как тебе?
– Ничего. Но… тебе не надоело? Мне казалось, что в твоем возрасте уже…
– Нахалка! Мне еще нет и тридцати! Вот захочу и буду до старости делать пирсинг, буду такой бабушкой в пирсинге и тату! – И Майка показывает мне язык. Он тоже проколот.
– Слушай, Май… А ты случайно не знаешь, почему у моего папы такие обширные познания в области иудаизма, от которого его «трясет»?
– Случайно знаю. – Майка слизывает сливки с капучино своим длинным проколотым языком. – Ты только сейчас заметила?
– Ну да.
– Ну, тогда пришла пора открыть тебе очередной «страшный секрет» нашей шекспировской семейки. Только моему братцу не рассказывай, он меня убьет. Дело в том, что высокочтимый профессор Аронсон, также известный под именем Володя Аронсон, а также под именем Зээв Аронсон, в юности и ранней молодости был… та-дам!.. талмид-хахам[54]