– Да-да, – подхватываю, – даже по радио говорили о мерах предосторожности…
– И кому это поможет? Каждый год предостерегают, и что, стало легче? Что ни Лаг ба-Омер, то пожар, ожоги второй или третьей степени…
Майка права. Каждый год звучат сирены пожарных машин… Самый травмоопасный еврейский праздник. Но и самый веселый. И легкий. Во многом оттого, что он незадолго до летних каникул. Маленький огрызок мая, первая декада июня – и всё.
– Но, пожалуй, это лучше, чем скорые в Песах, когда кто-то опять объелся, – продолжает Майка.
– Серьезно, что ли?
– Вполне серьезно. Я, когда парамедиком подрабатывала, чего только не видела. В ночь Седера машины скорой всегда начеку. Веселый мы народ, и пожрать любим, ничего не скажешь…
Я и забыла, что Майка дежурила на скорой. Одна из ее многочисленных временных работ…
– А ты? Будешь жечь? – интересуется Майка.
– Буду.
– С друзьями из нового класса?
– Не-а. У меня там особо нет друзей. – (Вру, чтобы не вдаваться.)
– До сих пор?! Это потому, что ты всех сравниваешь с Рони, а с ней – учти – никто не сможет сравниться, с мертвыми конкурировать трудно…
Майка, конечно, сильно изменилась, но многое все еще при ней, прежде всего вопиющая бестактность, которая роднит ее с моим папой, но, если ей сказать об этом, обидится. Правда, в отличие от папы, она не углубляется, перескакивает с темы на тему. Не успеваю вспомнить Лаг ба-Омер трехлетней давности, вдвоем с Рони, в тяжелый для меня период маминой затянувшейся депрессии, а Майка уже спрашивает:
– А как твой маленький триполитаи, похожий на бычка, как его?
– Бэнци, что ли? Ничего себе маленький, он так вымахал, еще позапрошлым летом – я теперь на него смотрю снизу вверх…
– У вас с ним в итоге что-то было или вы так и притворяетесь, что дружите?
– Майка! Мы не притворяемся, а правда дружим. Только после восьмого класса он не пошел со мной в «Блих»[59], он в военном интернате под Хайфой, хочет стать летчиком.
– Не мальчик, а мечта! – фыркает Майка.
– Не смешно.
И правда не смешно. Мы с Бэнци даже поссорились, когда он вдруг сообщил, что уезжает: это было спустя всего несколько месяцев после смерти Рони, и я не могла понять, как он может вот так бросить меня одну, а главное, почему раньше не посвятил меня в свои планы. Я рыдала, обвиняла его, устроила настоящую сцену, а Бэнци оправдывался: попробовал наугад, был уверен, что не поступит, и не о чем было рассказывать, а теперь вот так вышло, и невозможно отказаться, он страшно хочет стать летчиком – с тех самых пор, как понял, что знаменитого футболиста из него не выйдет…
– Так почему у тебя все еще нет друзей? – вдруг неожиданно вспоминает Майка. – Ты ведь уже почти два года там учишься… И разве никто больше из твоего класса в «Блих» не пошел?
– Ну да, Шира, например, только это меня не обрадовало… Еще человек восемь, но они оказались в параллельных классах. У меня есть приятели, я тусуюсь, не переживай. Но вот друзья, чтобы с ними хотелось сидеть у костра…
– Как-то ты романтизируешь Лаг ба-Омер… Костер есть костер. Картошка – это картошка. И паленое маршмеллоу – просто паленое маршмеллоу. Ну а под гитару всегда кто-нибудь да споет, пусть и фальшиво. Эх, Мишка, любишь ты усложнять, для тебя все имеет особенное значение…
– А для тебя – почти ничего.
– Да, я старый циник! – хохочет Майка. – А ты, между прочим, сноб.
– Да ну. Мои одноклассники – отличные ребята, нормальные. Просто у меня с ними не так много общего. Вот если бы меня приняли в «Тельма Елин»[60]…
– Фу-у-у… Тебя правда тянет ко всей этой золотой молодежи? Они там все возомнили себя великими художниками, музыкантами, актерами, тебя бы стошнило через два дня…
– Откуда ты знаешь, Май? Ты же там не училась!
– Ты тоже. Провалила экзамен, и слава богу. Курила бы травку и клянчила у папы деньги на шопинг в бутиках на Шенкин[61]…
– Да ты что, Майка! Там, наоборот, в основном на блошином рынке покупают одежду – из принципа.
– Да знаю, коммунисты. Но если вдуматься, такой же выпендреж.
– Ну да! А про травку – кто бы говорил!
– Так поэтому и говорю. – Майка смеется. – Но я уже три месяца не курила, ты что, я ведь даже с обычных сигарет слезла, и вот результат – долбаный чупа-чупс сосу… Я же пытаюсь забеременеть, Миш.
– Я тебя не узнаю. Верните мне мою тетю, куда вы ее дели?!
– Ладно, ладно тебе…
– Еще немножко, и ты станешь святой.
– Ну должно же было что-то хорошее случиться за этот чертов год…
Да. Год и правда был не из легких… Начинался-то он как раз хорошо, особенно по сравнению с прошлым годом, когда я даже не делала попыток подружиться с кем-либо из нового класса, мысленно разговаривала с мертвой Рони и писала тоскливые письма Бэнци в Хайфу. Лишь в начале года я смирилась с тем, что учусь не в «Тельма Елин», где даже на переменках трындят о художниках и театре, с тем, что не с кем обсудить новую книгу Этгара Керета, не говоря уж о переводных англоязычных романах, и с тем, что мои одноклассники не устраивают богемных вечеринок с распитием вина на крыше пентхауса в Тель-Авиве и еще недавно исправно ходили в Цофим[62], носили форму цвета хаки, зелено-желтые галстуки и учились ставить палатки. Я даже пару раз сходила с одноклассниками в поход и простила им фальшивое пение под гитару у костра, а они мне – что ничего не знаю про походы и гожусь только для чистки картошки. Одному Офиру моя беспомощность в походных условиях не давала покоя. Он все время поучал меня, наставлял, один раз даже спросил: «Как же ты будешь в армии?» – на что я буркнула: «Как-нибудь разберусь!» (Можно подумать, самый важный навык для армии – умение ставить палатку и разжигать костер!) Из всей нашей компании, в которой я незаметно оказалась, Офир был единственным, кого я недолюбливала: он все еще состоял в Цофим вожатым, важничал, задавался и все время хвастался братом, служившим в элитных боевых войсках Гивати[63], в самой опасной горячей точке – Газе. Можно подумать, сам Офир там служил! Правда, ни на секунду не сомневался, что его возьмут. На летних каникулах ездил в специальный армейский лагерь, где тренировался бегать на длинные дистанции с тяжелым вещевым мешком за плечами, а ночью вставал по команде и полз в песках с фонариком в зубах. Обо всём этом он рассказывал всем вместе и каждому в отдельности не менее шести-семи раз, а еще вспоминал отдельные эпизоды – по поводу и без повода (преимущественно без повода). Рассказ обрастал деталями, и число километров, которые Офир пробежал с тяжелым грузом за спиной, тоже все увеличивалось. Я обреченно понимала, что через год, когда начнут приходить первые повестки, он ни о чем другом, кроме армии, говорить не будет…
Но именно Офир устроил в середине сентября, накануне Рош а-Шана (еврейского Нового года), вечеринку у себя дома. Офир жил в большом доме с садом недалеко от Ширы (они были знакомы с детства, хотя ходили в разные школы), а его родители уехали в Эйлат на шиши-шаббат[64]. Цахи, наш неофициальный лидер, пообещал достать дешевое малоалкогольное пиво, чтобы совсем по-взрослому. «Слава богу, хоть что-то!» – подумала я, поскольку вполне можно было представить, что мы собираемся, чтобы попеть под гитару и поджарить маршмеллоу на разожженном в саду костре… К моему удивлению, вечеринка походила на настоящую – «как в американском кино», точнее, почти – с оглядкой на нашу ментальность. Например, пива было слишком мало, но никто особо и не переживал. А из динамиков громко звучали не только хип-хоп и техно, но и наша специфическая «восточная» музыка, а также довольно дикая смесь этой восточной музыки с хип-хопом. Зато народу было навалом: не только наша компания, но и ребята из параллели, из старших классов и даже люди, которых я не знала. У бассейна целовались парочки. Вполне можно было представить, как сейчас кого-то столкнут в бассейн прямо в одежде…
Но только я успела обрадоваться, что я тоже, даже без снобской «Тельма Елин», посещаю настоящие вечеринки и живу полноценной жизнью старшеклассницы, как увидела Ширу. Можно было предположить, что Офир пригласит ее, но мне стало досадно. Хотя мы никогда особо не враждовали, периодами даже дружили, и Шира (хоть и своеобразно) помогала в расследовании смерти Рони, она меня страшно раздражала. (Если честно, меня многое с начала года раздражало – мама, смеясь, говорила, что у меня запоздалый подростковый период, ведь долго было не до этого из-за развода родителей, маминой депрессии, потом – смерти Рони, а теперь все устаканилось – и нате, мои гормоны решили, что пора о себе заявить.) Я постаралась быстро войти в дом, пока Шира меня не заметила, но было поздно: она окликнула меня по имени и шла навстречу, широко улыбаясь и демонстрируя большие зубы, которые раз в год отбеливала у дантиста.
– Мишель, давно тебя не видела! Красивые джинсы – новые? Какая фирма? Не знаешь?! А как тебе мой загар? Мы летом отдыхали в Испании, там совсем другой загар, чем у нас, дольше не сходит… А на Суккот[65] поедем на Карибы… А как твоя мама себя чувствует? Ты не расслабляйся, у депрессивных бывают рецидивы. И вообще, никогда не знаешь, на что человек способен, я это после смерти Рони хорошо усвоила…
Загораживаясь рукой от Ширы, как от слишком яркого солнца, я нагнулась – якобы поправить сандалии. (Она этого, впрочем, не заметила и переключилась на кого-то другого.) Настроение было испорчено. Я вошла в дом, надеясь, что он пуст, так как все на улице. Но мои надежды не оправдались: в зале под громкую музыку танцевали, кто парами, кто вперемешку, а на кухне незнакомые мне люди толпились вокруг бутылок вина и разливали его в пластмассовые стаканы. Я решила войти в одну из комнат и посидеть там, пока не приду в себя. Толкнула наугад первую попавшуюся дверь, надеясь, что не обнаружу за ней обжимающуюся парочку…