его братом, и за одно это я была почти готова Офира полюбить.
Точной даты приезда Томэра я не знала, но со второй половины каникул стала ждать звонка. Он все не звонил, и я решила: возможно, его все же не отпустили. Потом появилась навязчивая мысль: а что, если он потерял мой номер, а еще раз узнавать его у Офира не хочет? Неужели из-за каких-то дурацких принципов пропущу шанс увидеть его? В последний день каникул я не выдержала и набрала мобильный Томэра. Он признался, что дома, и сразу стал оправдываться: дела, родственники замучили… И сразу в своей шутливой манере спросил, не ясновидящая ли я, потому что как раз собирался позвонить и предложить погулять. Я страшно разозлилась и нарочито холодным тоном сказала, что мне некогда и у меня планы на вечер, просто хотела узнать, как у него дела и жив ли он. Последнее, конечно, было лишним, но я не удержалась. Томэр прекрасно уловил мой сарказм и сразу ответил: «О, насчет этого не волнуйся, если что, узнаешь из газет». Я повесила трубку и разрыдалась.
На следующей неделе Томэр позвонил как ни в чем не бывало – поддразнивал, называл зверьком и полностью растопил, спев песню Beatles «Michelle, ma belle» (после разговора я полезла в интернет, распечатала слова и перед сном перечитывала, представляя, что Томэр адресует их мне – как он во мне нуждается, любит и хочет… Эту песню можно было бы практически считать признанием, если бы Томэр не пел ее в своей неуловимой, шутливой и ни к чему не обязывающей манере…). Потом он опять пропал. Я твердо решила не звонить ему больше, что бы ни случилось.
Поскольку мне не хватало общения с Томэром, я решила последовать его давнему совету и прочитать наконец «Братьев Карамазовых». Конечно, одолеть эту книгу на русском мне слабо: по-русски я читаю довольно медленно и не понимаю значения многих слов, но я утешала себя тем, что ведь и Томэр читал книгу в переводе на иврит. Я читала не спеша, подробно, не пропуская ни строчки, даже пространные и сбивчивые рассуждения персонажей о религии и о Боге, хотя мне, ничего не знающей о христианстве, через это было сложнее продираться. Но именно поэтому эти страницы я читала наиболее внимательно, чтобы потом в разговоре с Томэром не выглядеть дурой. Читая, я старалась угадать, что больше всего понравилось Томэру, какие строчки вызвали восторг, а какие – внутреннюю полемику. Я чувствовала, что общаюсь с ним через книжку, и поэтому все глубже погрязала в ней. Я читала ее не как обычную книжку, и даже романтическая линия Лизы и Алёши (несмотря на то что Томэр, когда мы только познакомились, сравнил меня с Лизой) волновала меня не так сильно, как попытка разгадать книгу, точнее, попытка найти в книге ключ к Томэру. Я читала нарочито медленно, медитируя над каждой строчкой, переосмысливая каждую строчку и даже делая пометки (хотя папа с детства внушал мне, что писать в книгах – святотатство и преступление). Иногда я перечитывала одну страницу несколько раз, и казалось, никогда не закончу, да я и не хотела…
В школе на уроках истории мы как раз в очередной раз отвлеклись от евреев и проходили краткую историю Европы. (Хотя опять же большую часть программы занимала история евреев в Европе – гонения и преследования. В моей голове уже был готов план реформации школьной программы по истории, чтобы по окончании школы особо впечатлительным личностям не захотелось повеситься…) Меня заинтересовало Средневековье с его тяжелой жизнью, эпидемиями, высокой смертностью, неистовой религиозностью и кучей церковных запретов. Я попросила учительницу дать почитать что-то дополнительное про Средневековье, и она принесла книжку по-английски и сборник статей. В одной из них я вычитала, что у средневековых людей шел вечный, нескончаемый диалог с Богом, и все окружающее – события и предметы – были ценны не сами по себе, а как символ этого разговора, символ отношений со Всевышним. Я ухватилась за эту мысль, несколько раз перечитывала абзац, не понимая, чем он так меня захватил, а потом наконец дошло: ведь у меня точно так же с Томэром. Жучок, митохондрии и хлоропласты, закат на море – все то, о чем пишу Томэру, – символ отношений с ним, точнее, их отсутствия, символ моих чувств и страданий. Получалось, я живу в созданном собою средневековом мире, а мой Бог – Томэр, а моя Библия почему-то – «Братья Карамазовы»…
Развешиваю Майкины мокрые, вызволенные из брюха стиральной машины шмотки, но их так много, что на нашей заоконной сушилке для белья они не помещаются. Развешиваю и на стульях. А Майка нервно поглядывает на часы.
– А куда ты так торопишься? До вечера еще далеко… Твой бар не скоро откроется!
– У меня масса дел! До свадьбы – месяц!
– Как хорошо, что в дни счета Омера[71] ни один раввин вас не поженит, а то у тебя свадьба была бы сейчас или сразу после Песаха, и ты бы поехала крышей от стресса!
– Не смешно.
– Очень даже смешно: когда человек был убежденным противником брака, а потом так торопится, как будто завтра – конец света, хотя даже полгода со дня знакомства не прошло…
– Такое бывает, когда встречаешь правильного человека. Вырастешь – поймешь. Если повезет…
Мне уже повезло, подумала я. И одновременно не повезло.
– Слушай, напомни, пожалуйста, почему мы вообще Лаг ба-Омер празднуем? Смахивает на что-то языческое…
– Боже, Майка, ты же училась в израильской школе!
– А я плохо училась. Ты, по-моему, сама не знаешь…
– Да знаю я: в этот день прекратилась эпидемия, которая унесла жизни сотни учеников Рабби Акивы. Надеюсь, ты хоть не будешь спрашивать, кто такой Рабби Акива?
– Как ты все-таки похожа на своего папу… А что за эпидемия? Холера? Наверно, холера, в Средние века все от холеры подыхали…
– Рискну тем, что ты опять упомянешь папу, но Рабби Акива жил не в Средние века, а в конце I – начале II века…
– Ну прости, эти подробности меня не интересовали никогда, как и все его изречения, и вклад в священные тексты нашего народа, и бла-бла-бла…
– Знаешь, в чем твоя проблема, Майка? Ты очень предвзята. Раз Рабби Акива – рабби, так для тебя эта история – автоматически только про религию, и ты не можешь посмотреть на нее по-другому…
– А как еще на нее смотреть?
– А вот так: человек, который до сорока лет был безграмотным пастухом – буквально, даже букв не знал, – потом становится одним из величайших еврейских мудрецов и толкователей Торы. Это же потрясающе! Знаешь, что я думаю? Это как наш идеал в каком-то смысле. Рабби Акива – это как бы наша еврейская «американская мечта» – галутного[72] толка, но все равно. И это доказывает, что всегда ценились мозги, интеллектуальные способности – не из нищеты в богатство, а из безграмотного невежды в мудрецы, но тем же способом: человек, который сам себя сделал, добился всего упорным трудом…
– Твоя теория слегка притянута за уши, Мишка. Да и галутная мечта давно неактуальна. Лучше обрати внимание на израильскую «американскую мечту». Знаешь какую? Свалить в Америку…
– Ну перестань. Совсем не у всех…
– Просто не у всех есть «американская мечта». Но у многих, Мишка, у многих…
Зная Майку и ее некоторый цинизм, пусть напускной, но неизменный даже после знакомства с Рафаэлем, я хотела скрыть то, что больше всего волновало меня в этой истории. Но не сдержалась…
– Вот еще что, Майка… Это все произошло с Рабби Акивой неслучайно, ему вполне нравилось пасти овец, он, вероятно, так бы и пас их всю жизнь. Но Акиву увидела Рахель, единственная дочь иерусалимского богача, чьих овец он пас, человека по прозвищу Кальба Савуа (Сытая Собака). Она увидела, как он заботится о стаде, как целенаправленно выпускает на выпас сначала ягнят, потом старых овец, а потом уже всех остальных, и полюбила его – за справедливость и милосердие. Рахель полюбила его и сделала ему безумное предложение: если он поклянется учить Тору, она, Рахель, выйдет за него замуж. В те времена это было невероятно: и то, что девушка первая заговаривает о браке с мужчиной, и то, что дочь богача выбирает себе такого мужа. Тем не менее Акива согласился, и они тайком поженились в какой-то деревне… Отец Рахели был в ярости, прогнал ее и лишил наследства, поэтому молодые жили в сарае, где не было ничего, кроме соломы, в дикой бедности; им было холодно, голодно, и первенца они пеленали в соломе… Первые несколько лет Акива работал, а потом пошел в хедер вместе со своим трехлетним сыном – осваивать алфавит… Уже позже он отправился в ешиву в другой город и спустя годы стал великим мудрецом и главным раввином Бней-Брака… Прошло много времени, и он вдруг осознал, что уже двадцать четыре года не был дома и не видел жену. Он собрался в ту деревню, где до сих пор жила Рахель (уже не в сарае, но в бедности). За ним последовали все его ученики – все двадцать четыре тысячи, чтобы не упустить ни одной драгоценной минуты, проведенной в обществе учителя. Эти ученики заметили бедно одетую женщину, которая пыталась протиснуться сквозь толпу к учителю, и оттолкнули ее, но Рабби Акива сразу узнал Рахель и крикнул: «Оставьте ее, все, что я знаю, – благодаря ей, это она дала мне Тору!» Я всегда на этом месте плакала… Понимаешь теперь?
– Не очень.
– Ну как? Эта история еще и про то, что человек способен измениться ради любви! Он же ради нее учился, для того, чтобы стать достойным ее…
– Думаешь? Я вижу, что она его подтолкнула к саморазвитию и он потом самозабвенно развивался, оставив жену в бедности и двадцать четыре года – двадцать четыре, Мишка! – не вспоминая о ней и не навещая…
– Он посылал ей деньги… Работал ночами и посылал деньги…
– Двадцать четыре года, Мишка! Такое только тебе в твои шестнадцать может казаться романтичным. Ты представляешь себе, что такое двадцать четыре года – лучшие, молодые годы – ждать мужа и прозябать в одиночестве и бедности под кривотолки и насмешки соседей…
– Но она сама этого хотела!
– Не верю. Не может женщина этого хотеть. А если может, то не должна…