– Зато Рахель знала, что это она сделала Рабби Акиву тем, кем он стал, она все это время знала, когда слава о нем доходила до ее деревни, знала и гордилась, и это ее держало…
– Очень насыщенная жизнь! – фыркает Майка.
– Внутренне – да.
– Какая ты наивная! И я очень надеюсь, что ты эту историю в качестве модели для подражания не усвоила…
– А ты циничная!
– У тебя все циничные…
– Не все, только ты и Гили.
В ноябре Гили ушла от папы. Они не скандалили, не ссорились, и даже особых разногласий у них не было, потому что папа всегда с Гили соглашался (что было невероятно – с его-то упрямством!). Просто в один прекрасный день она сообщила папе, что не может больше с ним жить, ей важно развиваться как личность, а папа уже давно не развивается и вряд ли к этому способен. И стала собирать чемоданы. Остолбеневший, убитый горем папа молча наблюдал за тем, как она складывает свои вещи, не упрекая, не уговаривая, пытаясь отчаянно найти что-то, за что можно ухватиться, какой-то жест или слово, способное Гили остановить, и вдруг понял, что то, чего он ищет, не существует. И заплакал. Тогда Гили обняла его и сказала: «Тебе кажется, что ты меня любишь, но на самом деле ты любишь не меня, а некий образ, который сам же и создал. У нас было много хорошего, и ты всегда будешь в моем сердце, но так лучше, поверь». «А как же Гай?» – сдавленным голосом спросил папа. «При чем тут Гай? Наши отношения – это наши отношения, а Гай – это Гай, мы как были его родителями, так и остаемся. Я постараюсь снять квартиру недалеко, чтобы он продолжал ходить в тот же садик. Кстати, пора его забирать. Ты поезжай за ним, а я дособираю вещи и поеду к родителям. Пусть он пока поживет с тобой: тебе это нужно, а то ты совсем расклеишься…» «Но я… но я… – папа стал заикаться, – я же никогда с ним так надолго не оставался… Я ведь даже омлет приготовить не могу…» – «Так самое время научиться! Иначе как ты будешь потом забирать его к себе? Или ты планировал отделаться походом в “Макдоналдс” раз в две недели? Зээв, ты сейчас не можешь это оценить, но наше расставание – лучшее из того, что с тобой случилось, у тебя наконец появился шанс стать отцом!» Вот так пересказал мне эту сцену папа, слово в слово. И, зная Гили, я уверена, что все было именно так.
Папа позвонил тем же вечером – спросить, как варят макароны. И когда я удивленно спросила, зачем ему понадобились эти знания, он не выдержал и все вывалил, вставляя после каждой фразы восклицание: «Прости, но мне больше некому рассказать! У меня осталась только ты!» Вообще-то, хотела я сказать, у тебя есть еще родители, сестра, брат, с которым ты двадцать лет не общаешься, многочисленные приятели и коллеги… Но тут же сообразила, что ни с кем из них он не мог бы говорить о Гили, и поняла, что он прав: в каком-то смысле у него осталась только я. Тогда я спросила:
– А что делает Гай? Ты это все при нем рассказываешь?!
– Нет, – вздохнул папа, – я сделал ему бутерброд и включил мультики.
– Ну хоть бутерброд ты умеешь делать, пап! Это уже кое-что…
– Не издевайся, – мрачно сказал папа и вдруг завопил: – Ой! У меня вода вскипела и залила всю плиту. Почему ей не сидится в кастрюле, а?!
Я посоветовала уменьшить газ и посолить воду, но поняла, что он не слушает. Мое подозрение подтвердилось, когда папа перебил меня:
– Как я буду без нее жить? Я безумно ее люблю. И как я буду жить один? Я никогда не жил один!
– А до мамы? Ты что, так долго жил с бабушкой и дедушкой?
– Я снимал квартиру с Хаимом, моим армейским другом, и он занимался всеми этими… ну там готовкой, стиркой…
– Понятно.
– Доченька, скажи мне что-нибудь хорошее, ободряющее, приятное.
Я не знала, что сказать, и ляпнула первое, что пришло в голову:
– Я начала читать «Братьев Карамазовых». – И после долгой паузы добавила: – Мне нравится. Очень.
На следующий день я набрала номер Гили, волнуясь больше, чем волновалась, когда звонила Томэру.
– Мишка! Я знала, что ты позвонишь. – Голос Гили был ровный и веселый. – Ты на меня сердишься? Очень?
– Нет… но просто… папе плохо, он страдает.
– Это закономерно.
– Ему правда плохо. И он не справляется с Гаем.
– Пусть преодолеет себя, иначе так и будет не справляться. В конце концов, Гай не младенец, ему два с половиной года. Пусть Зээв учится…
– Но он так переживает из-за того, что ты ушла…
– Послушай, Мишка, ты очень хорошая дочь. Слишком хорошая. Ты не несешь ответственности за своих родителей. Перестань заниматься своим папой и его любовными драмами: он взрослый, он справится. Тебе почти шестнадцать, самое время для собственных любовных драм. Кстати, как твои дела с Томэром?
– Но…
– И еще одно: наших с тобой отношений это никак не касается. Ведь правда? Мы же останемся подругами? Ты всегда можешь мне звонить, по любому поводу, даже среди ночи, не сомневайся.
– Спасибо, Гили, я очень это ценю, – сказала я сухо, отметив, что впервые позволила себе по отношению к ней сарказм. И повесила трубку.
Я, конечно же, соврала: я очень сердилась. И мое сердце было разбито почти так же, как папино: я не очень верила в то, что сказала Гили. Она молодая, она еще наверняка выйдет замуж, а даже если нет, кто я ей – дочка бывшего мужа? Сестра сына? Что нас теперь связывает? И еще неизвестно, как посмотрит папа на наши отношения. А ведь Гили стала для меня незаменимой, особенно с тех пор как умерла Рони. Она была первой, кому я все рассказывала, главным моим слушателем и советчиком. По сути, Гили была моей лучшей подругой, и поняла я это только в момент, когда потеряла ее.
Мой день рождения 1 декабря пришелся в этом году на начало ханукальных каникул. Я старалась не позволять себе думать о том, как Томэр поздравит меня, хотя несколько раз специально упоминала об этом в надежде, что он запомнит. Но, конечно же, иногда я «отпускала» себя и вовсю фантазировала, как Томэр устроит сюрприз – придет, повезет куда-то, желательно на пляж, и мы будем целоваться на фоне израильского зимнего заката, и тот наш разговор в машине, конечно, не имеет значения, когда есть настоящие чувства, а они есть, с его стороны – тоже, несомненно, он просто сопротивляется… Но Томэр не приехал. Он написал шутливый, легкий, очаровательный имейл, довольно нежный, но я уловила в нем некоторую снисходительность, как будто он писал любимому, немного капризному ребенку. Помимо всего прочего, он желал мне любви – эту фразу я прочла раз двадцать недоумевая. Он желает мне любви с ним? Но в таком случае он бы выразился иначе… Получается, он желает мне любви с кем-то другим – отфутболивает меня, хочет отделаться, но изящно, элегантно…
Я ожидала, что Томэр устроит сюрприз, но сюрприз устроил Бэнци. Мы не разговаривали с Йом-Кипура, и в любое другое время я бы насторожилась, что так долго в ссоре со своим лучшим другом, но переживания, связанные с Томэром, притупили горечь ссоры с Бэнци… И вот в девять утра меня разбудил звонок с неопознанного номера: мужской голос с ужасающим русским акцентом просил к телефону Мишель Аронсон, чудовищно коверкал язык и придумывал фантастические грамматические конструкции. Мне потребовалось минут пять, чтобы понять: это звонит Бэнци, – а когда я узнала его, он гомерически расхохотался, и тут же раздался звонок в дверь (оказывается, все это время он стоял под дверью). Бэнци ухмылялся. Вручил мне букет, составленный из моих любимых молочных шоколадок мекупелет, а также гигантское ведро (которое я потом использовала как урну), доверху набитое сладостями. Я успела подумать, что даже не заметила, когда у него так изменился голос: новый тембр звучал почти незнакомо. Зато Карамазов Бэнци узнал: выбежал навстречу с громким лаем, бросился на него и стал лизать лицо. Бэнци заметил, что на морде у Карамазова появились седые шерстинки, и стал гадать, сколько ему лет. Ведь мы не знали, сколько лет ему было в тот день, когда мы его нашли. Бэнци предположил, что он немолод, что ему лет восемь, может, даже десять. Я почувствовала, что к глазам подступают слезы и сдавленным голосом сказала:
– Когда Карамазов умрет, я этого не переживу. Он последнее… Последнее, что у меня осталось от того времени… Карамазов – это целая эпоха. И никто меня не любит так, как это существо.
Я ожидала, что Бэнци меня обнимет, как он это делал раньше. Но он просто сказал:
– Ничего, Карамазов – крепкий старичок, протянет еще.
О прошлой ссоре Бэнци тоже не упоминал (как и всегда после примирения) – и на том спасибо.
Хотя я радовалась визиту Бэнци и нашей возобновившейся дружбе, но все ждала Томэра и волновалась, представляя, что случится, если он придет и будет неловкая сцена (Томэру я про Бэнци не рассказывала, как будто его не было, хотя сама не понимала почему). Бэнци, который хорошо меня знал, не мог не заметить моего напряженного отстранения и в конце концов не выдержал и спросил:
– Ты кого-то ждешь?
– Нет, – неуверенно сказала я, а потом вдруг невольно улыбнулась. – Может быть…
Бэнци иронично поднял вверх левую бровь – знакомый и родной жест.
– Это тот, о ком я думаю, чье имя ты запретила мне упоминать? Прямо Волан-де-Морт из «Гарри Поттера» – точно, теперь я так буду его называть… Ладно, ухожу, а то ты меня сейчас укусишь и я заражусь бешенством…
Своей пружинистой походкой он за два шага отскочил к двери и улетучился прежде, чем я успела ответить. Я вздохнула с облегчением: он больше не ревнует меня к Томэру, смирился с его существованием… А вечером получила имейл от Томэра и чуть не заплакала. День рождения был испорчен. И стало понятно, что устраивать вечеринку точно не буду – я и так колебалась, потому что последний раз отмечала день рождения с классом в одиннадцать лет и отвыкла от этого, но теперь праздновать окончательно расхотелось. Меня даже не порадовали поздравления от родных и то, что мама купила мне абонемент в мой любимый театр Камери. А вечером позвонил папа: они с Гаем спели мне в трубку «С днем рождения», а потом папа спросил, не могу ли я взять к себе на несколько дней Гая: ему надо срочно уехать на конференцию, заменить заболевшего коллегу, а Гили на каком-то семинаре в Амстердаме. Я сразу согласилась, даже не спросив у мамы.