ой у Ширы, а я – тем гномом, который вечно спал, и пришла в школу в пижаме… А потом, когда папа ушел, а мама провалилась в депрессию и в течение нескольких лет не только не интересовалась моими костюмами, но даже не всегда знала, какой сегодня праздник, Пурим или Йом-Кипур, всеобщее, всенародное веселье только подчеркивало грусть, повисшую, как паутина, в нашем доме, грусть, которую невозможно было вымести ни одной метлой. Тогда я и перестала любить Пурим. А когда мама поправилась, но я продолжала ожидать рецидива, подвоха, чувство пуримской оголтелой радости, бесшабашного веселья так и не вернулось. Однако говорить все это Томэру не хотелось. Я молчала.
– А я так надеялся получить от одной рыжей девушки мишлоах манот[77]… – продолжил Томэр.
Я тут же вспомнила, как в младших и средних классах мы обменивались на Пурим мишлоах манот, но помимо этого каждая семья посылала пакет со сладостями одиноким солдатам – так у нас называют солдат-сирот или тех, чьи родители за границей. Мы с мамой ходили и выбирали шоколадки, печенье, мятные конфеты, стеклянные бутылочки с виноградным соком, потом мама это все упаковывала, а я в мишлоах манот солдату всегда вкладывала нарисованную пастельными мелками открытку, в которой писала: «Спасибо, что ты нас охраняешь!» Мне и сейчас хотелось сказать так Томэру, я и в последний месяц про это думала, только с упреком, мне хотелось, чтобы он охранял не нас, а меня – лично меня, и не по долгу службы, а по любви, которая долгом быть не может. Я сказала:
– Ты – не одинокий солдат!
– Еще как одинокий! – запротестовал Томэр. Я поняла, на что он намекает, но решила не сдаваться, опять промолчала. – Как я могу быть не одиноким, если перестал получать твои письма? – наступал Томэр.
Я почувствовала, что еще чуть-чуть и сломаюсь, и сказала:
– Мне было некогда. И сейчас тоже некогда.
Скомканно попрощалась и нажала на кнопку отбоя. Вроде я должна была порадоваться своей выдержке, но никакой радости не ощутила. Наоборот, хотелось плакать. Я села писать Томэру письмо в свою тетрадку, и сразу стало легче.
Я не врала: мне правда было некогда. За неделю до Пурима у мамы случился очередной эпизод депрессии – впервые за последние два года, даже больше. Случилось то, чего я так боялась. Мне казалось: как только это случится, я перестану бояться, расслаблюсь, ведь зачем бояться, когда уже свершилось, произошло, поэтому я одновременно боялась и ждала. Но тем утром, когда мама вялым голосом сообщила, что у нее нет сил вставать с постели и на работу она не пойдет, и я заметила знакомый отсутствующий взгляд, я совсем не расслабилась и никакого облегчения оттого, что мои страхи сбылись, не наступило. Я сразу позвонила Сарит, и та приехала, а я подумала: хорошо, что издательство принадлежит ей и она сама решает, когда ей не работать, не будет ругать маму за пропуск работы…
Я была страшно благодарна Сарит: не знаю, как бы справилась без нее. Баба Роза была слишком занята здоровьем дедушки Сёмы и постоянно ходила с ним по врачам. А Сарит привозила нам еду, иногда даже что-то готовила, но главное, постоянно находилась рядом с мамой, даже ночевала у нас, чтобы не оставлять маму одну. В эти дни, когда я приходила домой и ощущала знакомый «запах пепельницы», я не только не сердилась, но чувствовала облегчение и почти с нежностью смотрела на разбросанные по всей квартире зажигалки. Слишком громкий прокуренный голос Сарит меня теперь тоже умиротворял и успокаивал: мама почти не разговаривала, а от постоянной тишины мне становилось жутко… Я всегда понимала, что Сарит – преданный человек и хорошая подруга, но такого не ожидала.
Я немножко успокоилась, как будто передала маму с рук на руки. Но часть быта все равно легла на меня. Поэтому мне было некогда. Еще я мучительно думала о причине маминого рецидива, о том, что могло спровоцировать возвращение грусти: неужели встреча с папой на похоронах дедушки? Я поделилась своими предположениями с Сарит, но она уверила, что иногда нет конкретных причин: «Это просто стресс, детка. Стресс, усталость… Человек ходит, не замечает, а потом раз – и свалился. Ведь твоя мама не умеет заботиться о себе. Но мы поставим ее на ноги, детка, не волнуйся!» В одном из разговоров Сарит призналась, что винит себя: «Зря я поручила твоей маме издать новую серию – думала, ее это заведет, вдохновит, а она, бедняжка, загнала себя из-за дедлайна! Идиотка старая, вот я кто, детка!» Последнюю фразу я горячо опротестовала, но, вероятно, Сарит была права. Мама не любила пользоваться их дружбой для того, чтобы получать поблажки (за исключением позднего прихода на работу), и наверняка ничего не сказала Сарит, когда поняла, что не справляется. Внутренняя паника зацепила щупальцами депрессию и вытащила ее из глубин маминого сознания… На счастье, рецидив был недлительным – к началу апреля мама уже пришла в себя. Я отделалась легким испугом.
При этом настроение было подавленным, казалось, еще немного, и в депрессию впаду я, и впервые задумалась о том, может ли она быть наследственной. Но обсудить это было не с кем. Гили моталась по разным семинарам по самоусовершенствованию, с мамой я не могла это обсуждать по понятным причинам, а с папой – по другим, но тоже понятным. Я была одинока как никогда: Томэр больше не звонил, отношения с одноклассниками оставались натянутыми, а вдобавок и Бэнци исчез после моего дня рождения. Когда я написала ему о смерти дедушки Фимы, Бэнци позвонил в тот же день, выслушал сбивчивый рассказ про похороны и стал часто названивать, но почему-то избегал видеться, когда приезжал домой на каждые вторые выходные: то они поехали в гости к дяде, то к ним приехали родственники из Хайфы…
После Ту би-Швата Бэнци опять пропал и позвонил только перед Пуримом, после того как я пригрозила, что буду вынуждена справиться о его делах у его родителей. Разговаривал он неохотно, на вопросы отвечал односложно, признался, что у него проблемы с учебой – трудно концентрироваться и приходится усиленно заниматься, чтобы не завалить все предметы, особенно математику, поэтому в ближайший месяц он точно не приедет домой, а может, и дольше… Выяснилось, что проблемы у Бэнци не только с учебой, но и с дисциплиной: ему сделали выговор и предупредили, что еще одно нарушение – и его исключат. Я не удивилась: Бэнци, когда злится, становится упрямым, яростным быком, хотя давно вытянулся и уже не так похож на бычка, как в детстве. Рассказать, в чем дело, он отказался. Настолько отдалился от меня. После этого разговора Бэнци не звонил. Да и я перестала, смирилась. К тому же я смутно подозревала, что причиной его проблем была я, что это я выбила его из равновесия, но думать об этом малодушно не хотела…
А потом, незадолго до пасхальных каникул, меня обокрали. Даже больше – можно сказать, я подверглась вооруженному нападению. Но это стало лучшим из всего, что случилось за весь год.
– Слушай, мне надоело! – взрывается Майка. – Они до вечера не высохнут, а мне пора! Давай ты отберешь, что тебе нравится, а остальное я на днях заберу!
– Давай, – сразу соглашаюсь.
– А ты не могла сразу предложить? – злится Майка. – Я потратила на тебя кучу времени!
– Так ты тоже могла сразу предложить! – не выдерживаю и смеюсь.
Майка подозрительно на меня смотрит.
– Ты так и не сказала, с кем будешь разжигать костер.
– В жизни не догадаешься.
– О, Мишель, у тебя появился парень? Так и знала! Больно ты радостная.
– Нет, Майка. Совсем не то…
– Ну ладно, можешь не говорить, если не хочешь.
– О боже, Майка, с тех пор как ты собралась замуж, ты стала невыносимой! Думаешь только об одном.
– Сейчас я тебя избавлю от своей компании и своей невыносимости…
– Подожди, Майка! Май!
– Что тебе от меня надо?!
– Надо. Одолжение. Давай зайдем в супер и ты купишь мне бутылку вина.
– Что?! После того как не хочешь рассказать мне про парня?
– Нет никакого парня.
– Ты, что ли, собираешься одна вылакать бутылку вина?
– Ну…
– Ничего себе.
– Ну Майка, ну пожалуйста! На память о прошлой Майке!
– Что значит «о прошлой»? Я не настолько изменилась! С одним условием: ты скажешь, с кем ты будешь разжигать костер.
– Ты все равно не поверишь.
– Испытай меня.
– О’кей. С малолетним преступником.
– Что-о-о?!
– Я же сказала: ты не поверишь!
Незадолго до пасхальных каникул, в среду вечером, я возвращалась домой от Даны, мы с ней готовили конспекты по истории – в июне всему нашему классу предстояло сдавать первые экзамены для багрута[78]. У нас говорят просто багрут, а слово теуда[79] опускают, получается забавно: зрелость по математике, зрелость по Торе, зрелость по ивриту, по физике и так далее… Первоначальное значение слова уже подзабыли, что и забавно, и грустно: с десятого по двенадцатый класс слово «зрелость» ассоциируется только с тем, как напишешь экзамены… После подготовки конспектов мы ели мороженое, смотрели кино и болтали. Потом я посмотрела на часы и оказалось, уже десять. Пока доехала до Рамат-Илана, было одиннадцать. И от остановки домой шла почти в полном одиночестве: после девяти-десяти вечера по будням в небольших пригородах жизнь замирает. Конечно, вокруг университета наверняка слонялись люди, но в нашем районе было темно и тихо.
Я шла, напевая что-то себе под нос, впервые за долгое время в прекрасном настроении оттого, что наконец удалось хоть ненадолго отвлечься от Томэра и мыслей о нем… Шла и пела совершенно безмятежно и уже почти подошла к дому, как вдруг чей-то полудетский, еще не начинавший ломаться голос произнес:
– А ну стой!
Я остановилась – скорее от неожиданности, чем от испуга.
А голос продолжил:
– Давай деньги.
– Какие деньги? – растерялась я.
– Из кошелька, дура! – рассердился голос.