то ее и не было, открытый конец, так же, как и моя история с Томэром, – открытый конец, как облако, последнее весеннее облако, плывущее по яркому небу в жаркий хамсинный день, оно не может пролиться дождем, но и раствориться тоже не может…
Телефон зазвонил опять, и я вздрогнула: Томэр перезванивает, передумал, решил, решился… Нет, звонил Давид. Он писал контрольную по Танаху и получил восемьдесят баллов – такой высокой оценки он никогда раньше не получал.
И тут же в дверь позвонил Бэнци. Мы не виделись с Пурима – на Песах они с семьей уехали за границу, а потом Бэнци почему-то долго не приезжал домой или приезжал, но не звонил. Да и я перестала звонить, хотя часто хотела ему рассказать о том или ином событии, но чувство неловкости между нами все росло, мы отдалялись, и я не знала, что с этим делать, да и все остальные чувства, кроме любви к Томэру, притупились. Последний раз мы говорили недели две назад, и я рассказала Бэнци про Давида. Мне казалось, ему будет приятно, что я захотела помочь мальчику только потому, что он напоминал мне маленького Бэнци, но Бэнци сказал, что я сумасшедшая и когда-нибудь доиграюсь, а я обиделась и удивилась, что он не понимает, кажется, вообще перестал меня понимать, слишком рано становится рассудительным и осторожным. На это он зло ответил, что если бы был таким, как я описываю, то не стал бы мне звонить. И повесил трубку.
А сейчас он вдруг явился. Уже второй раз появляется именно в тот момент, когда мне плохо из-за Томэра, как будто чувствует. Увидев Бэнци в глазок, я испугалась: придется врать, объясняя, почему у меня зареванная физиономия, ведь не рассказывать же ему про Томэра и девушку в солдатской форме… Но врать не пришлось. Бэнци обнял меня, потом слегка отстранил, вгляделся в мое лицо и, сжав кулаки, процедил: «Я его убью!» Он так искренне и просто это сказал, что я опять заплакала, а Бэнци прижал меня к себе и гладил по волосам, приговаривая: «Бим-бам-бом», – а потом совсем тихо сказал: «Ло нора, хавэр». За весну я еще вытянулась и почти доросла до Бэнци, но он прижимал мое лицо к своему плечу той же рукой, которой гладил волосы, так что его лица я не видела, но по тому, как он сказал это слово – «друг», – не меняя мужского рода, но с очень определенной, непередаваемой интонацией, я почувствовала, что я для него совсем не друг, и одновременно – что такого друга у меня больше никогда не будет. Я вдыхала знакомый запах лосьона после бритья (Бэнци с бар-мицвы его не менял), и мне становилось лучше и лучше, но как раз когда мне стало почти хорошо, Бэнци резко отпустил меня, отошел к столу и взял первый попавшийся предмет – фотографию Давида, подаренную благодарным учеником еще накануне Дня независимости.
– Ты расистка, Мишка! – сказал Бэнци обыкновенным голосом. – Он совсем на меня не похож! Ты так решила только потому, что мы оба черножопые.
– Дурак! – сказала я, тоже как ни в чем не бывало. – Ты просто его не видел в жизни, он очень на тебя похож: взглядом, мимикой… Особенно когда злится.
– Разве я когда-нибудь злюсь? – спросил Бэнци, и мы оба расхохотались.
– Держи. – Майка вручает мне бутылку недорогого красного вина из промышленного района Баркан рядом с Ариэлем. – Ты совсем у меня большая. Поаккуратней с этим напитком, слышишь? И вообще, поаккуратней, особенно с огнем. Я бы сказала: «Не делай того, что не сделала бы я», – но придется сказать ровно наоборот: «Не делай того, что я бы сделала!»
– Всегда ценила твою честность, – смеюсь и пытаюсь вспомнить, почему у меня с этим словом неприятные ассоциации. – Единственное, что мне хочется, – это потушить костер так, как это делают мальчики, но вряд ли получится.
– А, это! – ухмыляется Майка. – Это я пробовала, не советую…
Она чмокает меня в щеку, весело машет рукой, бросается ловить такси и тут же громко ругается с водителем. Раньше она никогда не целовала меня на прощание – становится сентиментальной…
Спустя неделю после злосчастного Дня независимости, бросив взгляд на утренний выпуск «Едиот Ахронот»[90], принесенный навестившим нас дедушкой Сёмой, я чуть не умерла. Точнее, мне показалось, что умерла, что сердце разорвалось: с титульной страницы на меня смотрел Томэр в военной форме. «Убит… похороны… Томэр, завернутый в израильский флаг… Вот и конец… Больше уже никогда…» Страшные слова пронеслись в моей голове быстрее скорости выстрела, но когда я опять посмотрела на газету, то заметила, что фотография не в траурной рамке. Пульс забился чуть медленнее, я вспомнила, что надо дышать, выдохнула и перевела взгляд на заголовок. Оказалось, Томэр – герой: он убил двоих террористов и предотвратил теракт с десятками жертв, в том числе детей…
Я заплакала от радости; захотелось схватить мобильный и набрать его номер. Но не смогла, и плакать захотелось еще больше. А в школе Офир расхаживал по коридорам с газетой под мышкой, показывал всем желающим (и нежелающим) статью, хвастался тем, что Томэр получил аж две «грамоты с благодарностью», ведь он спас много жизней: никто не может точно сказать сколько, но теракт на шоссе, ведущем в Нецарим, планировался ранним утром – как раз автобус с детьми должен был выехать из поселения на экскурсию… В автобусе по дороге домой написала Томэру эсэмэску, всего лишь одну фразу: «Как хорошо, что ты жив!» Томэр сразу позвонил.
– Расскажешь? В газете без подробностей…
– Я еще сам толком не переварил.
– Тогда не надо.
– Нет, я хочу. Хочу тебе рассказать. Это случилось под утро, еще до рассвета. Понимаешь… есть такой тепловой радар, он распознает тепловые волны и показывает их на экране. Белый цвет обозначает стандартную температуру обозреваемого пространства, но если видишь черную точку – это животное или человек, потому что тепло тела выше. Ну вот. Кто-то на другой вышке недалеко от нас заметил две темные точки, они двигались в направлении Нецарим. На шоссе быстренько остановили движение и дали разрешение стрелять по ним, но это оказалось невозможным. Расстояние около километра, в темноте прицелиться нереально. А от нашей вышки эти точки были на расстоянии двухсот метров… Та, другая вышка связалась с нами. Я посмотрел с помощью ночного прицела и сначала ничего не обнаружил, а потом вдруг увидел двоих, ползущих в сторону шоссе. Говорю командиру, что вижу, а он такой: «Чего ждешь?! Стреляй!» Я начал стрелять. Такими специальными пулями с веществом, которое светится в темноте, чтобы видеть, куда стреляешь. Они сразу легли… Пришлось несколько обойм в них выпустить – в лежащий объект очень сложно попасть… Пока стрелял, почему-то подогнали танк, но танк поджег куст, что меня ослепило и помешало… Потом меня послали вниз, спать, а утром пришли расспрашивать – для протокола. А у тех, кого я… кого я нейтрализовал… у них у каждого было по калашникову и одна противотанковая граната. Думаю, они хотели открыть огонь по машинам на шоссе и по солдатской будке, а потом швырнуть гранату в армейский джип – видно, рассчитывали на то, что он подъедет…
– А что ты ощущал, когда… когда стрелял в них?
– Не знаю… не помню.
– Как такое может быть?
– Мишка, это не французский роман, это жизнь… В такие моменты ощущениям нет места – просто делаешь то, чему тебя учили.
– А сейчас?
– Ну… не знаю.
– Чувствуешь себя героем?
– Не смеши меня. Я сделал то, что должен был сделать.
– И тебя не колбасит?
– Нет. Сказать, что я рад тому, что мне пришлось убить? Нет. Но тому, что спас жизни, – да. Однозначно.
– Но тебе уже не дадут построить Храм…
– Что?..
– Неважно.
– Мишка, с тобой всё в порядке?
– Этот вопрос я тебе должна задать, а не ты мне…
– А все-таки?
– Когда ты говорил про точки, имея в виду движущиеся объекты, я подумала, что никак не могу поставить точку с тобой. То одно, то другое.
– А разве обязательно ставить точку?
– Хочется.
– Есть и другие знаки препинания. Многоточия, например.
– По́шло.
– Ну тогда запятые.
– Не знаю… У меня одни вопросительные…
– Мне надо бежать, Мишка. Целую.
Целую?! Раньше он такого не говорил. Наверно, не подумав, машинально ляпнул, хотя как он может – мне?! Но он может, именно он может, потому что не придает этому слову такого значения, как я… В этом моя главная проблема – я придаю всему слишком много значения, не умею быть легкой, точнее, забыла, как это – быть легкой, или не была такой никогда… Конечно же, разговаривая с Томэром, я пропустила остановку! Выскочив из автобуса, побрела назад и, случайно подняв голову, увидела, что на небе ни одного облака, а солнце очень высоко, как будто полдень, хотя уже намного позже. Я даже не заметила, как началось лето. И вдруг я ощутила неожиданный прилив веселья – чисто летнего веселья, когда между ступнями и землей – только тоненькие сандалии и они еле удерживают тебя, потому что сила притяжения – фантом, иллюзия и чуть что, ты можешь улететь вместе с тяжелым летним ветром, хамсином, улететь в дюны и барханы или в море, пока еще свободное от медуз, пока еще прохладное и освежающее. Я почувствовала себя легкой и дерзкой и позволила себе быть такой – просто потому, что устала от себя и своих переживаний, просто потому, что время пришло. Есть какой-то предел страданиям – есть черта, за которой больше не страдается, потому что уже невозможно, истрачен запас, выделенный на это дело. Значит, есть предел и у любви? Или просто любовь меняется, видоизменяется, перетекает в иное свое качество, где страданиям нет места?
Надо будет почитать с Давидом Экклезиаст, специально выделить время и почитать… Вот именно: время! Там очень точно – про время. Время убивать, и время врачевать, время разбрасывать камни, и время собирать камни, время обнимать, и время уклоняться от объятий, и главное, мое любимое: время молчать, и время говорить! Я столько переживала насчет своих писем – своего «говорения» с Томэром, – что замолчала, а сейчас до меня дошло: я имею на это право, даже если ему это не нужно! Достаточно, что это нужно мне. Необходимо говорить, иначе задохнешься, захлебнешься собственными словами. Необходимо рассказывать, чтобы самому не забыть. И это не только про меня, а про весь мой народ, так мы и делали веками: была письменная Тора, и была устная и сотни, тысячи рассказов, передающихся из поколения в поколение, потому что если не рассказал, то события будто и не было, и тогда все бессмысленно. Мне обидно, что я так долго молчала, мной повелевали страх, обида, стыд, а теперь мой рулевой – любовь, и я делаю то, что хочу. Сейчас время говорить, я точно знаю! Сейчас