– Папа, а ты не мог бы мне рассказать… Меня просто очень волнует… Что произошло? У тебя ведь все было очень серьезно…
– Еще бы! Я в армии уже ходил в кипе и вставал еще раньше положенных шести утра, чтобы успеть надеть тфилин[97]…
– Так что случилось?..
– Я прочитал «Братьев Карамазовых».
– Ты шутишь?!
– Нет. Совсем не шучу. Когда читал, находил параллели между собой и Алёшей…
Я фыркнула.
– Не смейся! Я был таким еврейским Алёшей, очень наивным, почти до идиотизма… И когда старец Зосима умер и «пропах», я так это прочувствовал – разочарование Алёши, его ужас, я даже запах гниющего тела чувствовал, буквально! И почему-то представлял себе главного рава нашей ешивы… Хотя в иудаизме и нет таких поверий, но… Я стал спрашивать себя: а вот вера в то, что Машиах – это такой вот мужик на осле, который придет и построит третий Храм, – это что? Могу ли я в это поверить буквально и слепо? А тут еще по поручению нашего рава зашел в раввинат, а там испортился туалет, что-то с канализацией, и этот запах смешался с запахом пропахшего старца Зосимы, который я уже чувствовал физически. Я вдруг увидел параллели между израильским институтом раввината и Великим инквизитором – ограничения, за которыми не стоит ничего, кроме механического выполнения, – увидел насилие, ханжество, потому что многие из этих уважаемых раввинов берут взятки, воруют, но при этом строго следят за кашрутом… А тут еще у знакомого – я у него проводил все шаббаты – дочь выгнали из женской религиозной школы, из ульпаны, потому что одна из учительниц увидела ее на улице обнимающейся с мальчиком, и ее мама рыдала, как будто дочка – шлюха. Дочка сбежала из дома и так и не вернулась. Это было последней каплей… Мне стало очень плохо. Запах гнили преследовал меня, я стал чувствовать этот запах, когда молился, когда учился, мне казалось, так пахнет от учебников, от свитков Торы в синагоге, от моей кипы и от моего талита[98] – от всего… Я медленно сходил с ума. Я ушел из ешивы, не забрав вещи, и, поскольку была весна, сразу подал документы на факультет славистики в Иерусалимский университет. В последнем туре было интервью. Когда меня спросили, почему хочу изучать именно Достоевского, я рассказал все как есть и по реакциям сразу понял, что всё хорошо, возьмут…
– А почему ты не мог как-то проще, не так резко, что ли?.. Почему у тебя была такая ненависть, что ты даже слышать не мог о религии и с Гершоном порвал?..
– Не знаю. Тогда мне казалось логичным, а сейчас не могу понять. Наверное, боялся. Боялся, что меня опять засосет, что я слишком привык, и любил это все, и…
– Даже еврейского имени у меня нет, – сказала я с укором. Мы как раз въехали в Иерусалим.
– Есть… Твоя мама очень хотела, она настояла…
– Что?!
– Мория. Мы назвали тебя Мория Мишель. Но записали только Мишель.
– А почему я об этом не знаю?!
– Так получилось…
– Так получилось, что я до сих пор не знала, как меня на самом деле назвали?!
– Прости. Прости, Мория Мишель.
Бросаю бутылку вина в рюкзак, туда же вперемешку кидаю финики, чипсы, фисташки, абрикосы и плитку шоколада. Открываю застекленный шкаф на кухне и достаю оттуда два красивых винных фужера. Тут меня окликает мама, и я вздрагиваю: не думала, что она дома.
– Не волнуйся, мам, я заверну бокалы в вату, потом в бумагу и еще в несколько целлофановых пакетов, так что они не разобьются…
– Не заговаривай мне зубы, Мишка! Зачем ты вообще выносишь бокалы из дома?! И с кем собираешься пить?
– На какой вопрос ответить сначала?
– На первый.
– Когда пьют из красивых бокалов, не напиваются. Поэтому не хочу пить из пластмассовых стаканчиков, а тем более из горла.
– Кто тебе такое сказал?
– Уди. У него свой виноградник под Бейт-Шемешем. Уже тридцать лет.
– А с кем ты собираешься пить и с чего вдруг?!
– Мам, это уже слишком много вопросов, ты почти как бабушка Роза, стареешь, что ли?
– Да нет, вижу, что ты отбилась от рук. – Голос у мамы серьезный, но глаза смеются.
– Да ладно, я же специально планирую не напиться. Я ведь с Давидом буду пить, правда, ты не знаешь, кто это…
– С тем кудрявым мальчиком, похожим на маленького Бэнци, который приходит к тебе учиться?! Он же совсем маленький! Зачем ты его спаиваешь?!
– Ну, мам… я ему совсем немного налью, полбокала. Ему уже почти двенадцать… И детям надо давать пробовать вино, чтобы они не выросли алкоголиками.
– Это тоже Уди сказал?
– Да. Кстати, я не думала, что ты замечала Давида…
Мне и правда казалось, что в последнее время мама все больше углубляется в свой мир, но, оказывается, она все засекла…
– Зря. А еще я заметила, что Бэнци стал гораздо реже бывать у нас.
– Он же в Хайфе учится…
– Не делай из меня маразматичку, Мишка. Он давно в Хайфе, но в прошлом году регулярно тебя навещал.
Я смотрю в пол. Мама продолжает:
– Бэнци всегда мне нравился. Тебе, кажется, тоже.
– Мам! Ты же никогда меня не донимала, ну блин!.. И вообще, пальцем в небо: у нас с Бэнци своя история, он мне как брат.
– Да ладно… – насмешливо говорит мама, но тут же осекает себя: – Впрочем, как хочешь. Лучше скажи другое: вот ты даже разрешения не спрашиваешь, считаешь себя совсем взрослой, но почему ты думаешь, что я не только отпущу тебя жечь костер с мальчиком из криминальной семьи, но и разрешу взять с собой вино и хрустальные фужеры, которые твоя бабушка вывезла из России?
– Потому что я отнеслась с пониманием к тому, как ты хочешь прожить свою жизнь, и ты позволишь мне прожить свою, как того хочу я. А я сейчас так хочу. Очень.
Мама долго оценивающе смотрит на меня, улыбается и говорит:
– Не забудь плотно утрамбовать камни вокруг костра. И с этим Давидом тоже аккуратней, он не игрушка, ты несешь за него ответственность.
Три дня назад я вернулась домой часов в девять вечера, после того как провела полдня у бабушки с дедушкой: когда мама отсутствовала, а мне было лень готовить, я обычно шла к ним вместе с Карамазовым. На лестнице Карамазов залаял, и я никак не могла его успокоить. Когда попыталась открыть дверь своим ключом, то обнаружила, что она открыта. Я испугалась, что в квартиру забрались воры и поэтому Карамазов лает: я твердо помнила, что запирала дверь. Но из кухни доносились знакомые голоса, и я с удивлением обнаружила там не только маму, но и папу. Они пили то самое вино из виноградника Уди и очень мило беседовали. Папа не был дома с тех пор, как ушел пять лет назад, и маму с тех пор он видел второй раз (первый – на похоронах дедушки). Увидев меня, мама с папой немного смутились, а я продолжала стоять как вкопанная, в тихом шоке. Я решила не давать им возможности опомниться и попытаться что-либо объяснить, чтобы не спугнуть, сказала, что у меня болит голова и я иду спать, и быстро прошла в свою комнату, где на самом деле быстро уснула.
Утром встала, сразу вспомнила события предыдущего вечера и, не успев почистить зубы и принять душ, ворвалась в мамину комнату, рискуя получить нагоняй – мама очень не любила, когда ее будили по утрам, и обычно приезжала на работу часам к одиннадцати. Но мама не спала, она лежала и писала что-то, может, дневник, а может, идею для новой детской повести.
– Мама! – Я бросилась к ней в кровать, как делала в детстве. – Что это вчера было?
– А что вчера было? – улыбнулась мама и потянулась, как кошка.
– Ты шутишь? Вы с папой распивали вино и друг с другом кокетничали!
– Ну-у-у… не преувеличивай.
– Мама!
– В чем дело? Я думала, ты будешь довольна, что мы общаемся.
– Но я хочу знать… как именно вы общаетесь!
– Как хорошие друзья, у которых когда-то было много общего и до сих пор есть кое-что общее – любимая дочка, например.
– А мне вчера показалось, что… Что, может быть, вы опять… – Я не могла скрыть разочарования.
– Что мы опять поженимся, что ли? Мишенька, такое только в кино бывает. Время проходит, люди меняются…
– Мам, я знаю папу, он с женщинами не дружит, и если он пришел к тебе с бутылкой вина, то…
– Ну хорошо, Мишка, твой папа, может, и хотел бы все вернуть. Но это невозможно. По многим причинам.
– Например?
– Например, Сарит.
– При чем здесь Сарит?
– Я ее люблю.
– Я тоже, ну и что?!
– Ты не понимаешь, Мишка?
– При чем здесь твоя подруга?!
– Она не подруга. У нас романтические отношения. Мы пара.
Я застыла. И на какое-то время онемела. Мама рассмеялась и потрепала меня по волосам.
– Мишка, это не я тебя должна образовывать, а ты меня. Сейчас начало двадцать первого века, в конце концов!
– Да знаю я все, просто… То есть… то есть папа сделал тебе настолько больно, что тебе стали нравиться женщины?
– Ой, Мишка, какая ты!.. – Мама расхохоталась. – Не могу даже подобрать слова… Я тебя обожаю, Мишка! Может, мне всегда нравились женщины. И мужчины, и женщины. Просто сначала я встретила папу, а потом – Сарит, понятно теперь?
– Не особо.
– Разве ты не рада за меня, что мне хорошо?
– Рада, просто… Не обижайся, но… Мне трудно про Сарит думать вот в таком роде…
– Потому что она не красавица?
– Ну-у-у… потому что ты красавица, мам.
– Спасибо, Мишка, мне очень приятно. Знаешь, я сначала тоже не думала про Сарит в таком роде, но… У нее такие веселые, добрые глаза. И она горячая – буквально: от нее идет жар. А когда она грубовато обнимает меня и говорит басом: «Ничего, детка, прорвемся!» – я ей верю, и от этого мне очень хорошо…
– О боже, она и тебя называет «деткой»? Попроси ее хоть при мне этого не говорить…
– Мишка, на что ты злишься? На то, что у меня отношения с женщиной, или на то, что рухнула твоя детская мечта, что мы с папой будем вместе?
– Да не было у меня мечты, даже думать не смела о таком, это вы сами вчера… Теперь чувствую себя полной дурой! Почему, блин, я ничего не знала про тебя и Сарит?!