Шилов СергейВремя и бытие
Сергей Шилов
Время и бытие
Радость, отчеканенная в слове, излившись в него, Быстрая, оставляющая в душе след, подобный тому, Который придает стиль писца таблице писца, Возмутительница того спокойствия, что неподвластно душе, Кормилица, выращивающая мысль из молока, хлеба и трав, Разыскивающая оброненное ребенком имя среди звезд, Превращающая внутреннюю часть его глаз в две раскрытые Створки перламутровой раковины, внешнюю же их часть - Во внешнюю часть раковины, так что глаза ребенка Смотрят на мир так, как раковина лежит на дне, в толще Воды, и в ней зреет жемчужина, Повелительница мыслей, которой ради они не ведают, что Творят, знают, что ничего не знают, видят то, что слышат, Растут внутрь земли, плывут против течения, летят без Крыльев, разыскивают имена, преданные забвению всерьез И надолго, прикармливают животных, умерщвляют людей, Настоятельница сердца, прикосновением всецелого своего Креста к губам моего стиха поцеловавшая меня и сделавшая Меня видимым, заслонив Крестом зеркало души моей, Совпавшим с ним как ключ совпадает с замком той Двери, что приоткрыта из одной половины бытия в другою, Доносящая до меня бесценную амбру, аромат моего ума, Свидетельница предвиденных и возлюбленных мною движений Тела, слагающихся в медоточивый рассказ о длительности Тех испытаний, которым оно себя подвергает в неслиянности, Исследовательница того, что предстоит мне видеть и слышать, Заботливая и корыстная, красноречивая и ясновидящая, Источник раздоров, взаимных обвинений, слабоволия, беззаботности, Сильных прикосновений, приоткрытости, рта, крупного носа, Толковательница сновидений, вручаемых из рук в руки, О, радость, как утаить тебя в последующих строках? Истина заключается в том, что все мы, как и то, что С нами происходит, случается, сбывается, встречается, Нас движет, разделяет, сливает, над нами властвует, С чем мы сталкиваемся, во что упираемся, выдвигаемся, В чем растворяемся, плаваем, летаем, барахтаемся, Это есть ряд слов, который не создал никто из богов, Никто из людей, но он всегда был, есть, и будет, Ровным, неподвижным, чистым, неизменным бытием, Которое слагается из стесненных друг к другу слов Примыкающих друг к другу, обнимающих друг друга, Просвечивающих друг через друга, мыслимых друг с другом, Причастных друг другу, подобных друг другу, стоящих Друг за другом, плотно пригнанных друг к другу, Сообщающихся друг с другом, виноватящих друг друга, Скрепленных взаимной обидой друг с другом, Проторяющих колею друг для друга, лежащих друг на друге, Слышащих, видящих поедающих плоть друг друга. Я, который есть вместе с этим рядом, чист от него и Есть, когда задаю вопрос: "Сколько должно быть слов, Прилегающих друг к другу, чтобы было бытие, о котором Известно, что оно сложено из слов, и есть их ряд?" Почему же я должен биться за одно слово в противовес Другому, коль скоро мне известно, что они расположены В один ряд, стоят друг друга, уравновешены на весах Божественной асимметрии полушарий мозга, левого и Правого, верха и низа, имеют равные права на человека? Нет ничего такого в нас, чего бы не было в словах Слова вкатываем мы на душу, поворачивая, и оттуда Радостно следим, как скатываются они вниз, к началу, Оборачиваясь, потому что желаем иметь дело с камнями, Есть камни, принимать в себя и содержать в себе камни, О, радость, многоглазая из теснившихся друг к другу Рыб, зеркальных карпов с чешуями ногтей, загоняемых Под ногти, на тыльной стороне ладони поселившееся Животное, питающееся беззвучием рукопожатий, Голос, доносящийся, тихо смеющийся изнутри уха, Раздающийся из-за движений бровей, и более всего Из-за глаз, полагающих смысл, заботящихся о теле, Звучащий во взаимодействий национальных языков С коренными зубами вытянувшихся лиц, Очищающий полость рта Бога эмалью их мыслей, Миротворец, фараон, философ, терновым венцом Плодоносящий куст, как лицо плодоносит мыслью И мысль коренится в лице жизнью губ и безжизненностью Подкожным кровообращением внутренней формы щек, О, радость, покоряющая неизвестным ей самой смятением Память, неизмеримое сродство тел, сливающихся в свете Распускающихся волос, в звуке ласкающих рук, Исчерпывающая себя в присутствии одного тела в другом, Длящаяся столько же, сколько длится смена дня и ночи, Изъявляющая желания быть представленной в толкованиях, Ткущих из нее клетчатку произрастающих, земноводных, Двигающаяся только прямо вперед или оборачивающаяся, Воспринимающаяся с мечтательностью всякого внимания, Выпадающая числом не менее числа видений, произрастающих Из семени зрачка через роговицу к возлюбленным, Смиряющая врожденной своей гневливостью Тяготы вопрошания, прокладывающего себе путь к победе Над смыслом, разделяющим слова на звуки, звуки на мысли, Накатывающаяся и откатывающаяся с удесятеренной силой, С которой расширяется зрачок на гончарном круге лица.
(C)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
За целый год до армии начал я с одного мгновенно свершившегося решения свои попытки избежать ее, уклониться от нее неожиданно, и выразительно. Все мое предшествующее, предваряющее только, дожизненное бытие, остановившееся в своем непосредственном отношений к жизни с момента потрясающего основы восприятия рождения самосозидающейся сознательности, собиралось в этой попытке, и чем более независимой от мыслей о предстоящей службе в армии я был, тем очевидней и насущнее, тем значительней становила себя эта тема в моем мышлении, неизмеримо более расширяя мой человеческий опыт, чем прочитанная и выведенная за скобки книга, чем человек, вызывающий приязненные чувства. Ничего не было во мне, кроме одной только мысли об уклонении от службы в армии, мысли, обратившей меня ко времени человеческого бытия так, что она постепенно вытесняла само время, становясь им сама; означала его, была самым надежным его знаком, причиной, основанием, истоком. С другой стороны присущая мне невыносимость характера и смысла, выражающаяся в способности к уязвлению и повреждению даже самих сердцевинных основ временного опыта в отношениях с теми же лицами, были телом этой мысли, ее осязаемым присутствием в природе, а больше ничего во мне и не было мне не свойственного. С третьей стороны, мои попытки избежать службы в армии превращались, сообразуясь с течением временного опыта, в одну единственную огромную попытку, которая не была уже попыткой какого бы то ни было действия, но была попыткой каких-то неочевидных длящихся вечно и продолжительных объяснений, затруднительность которых многократно усиливалась тем, что они по преимуществу не носили сколько-нибудь заметного оттенка благородящейся оправдательности и кающейся изначальности. Ничем из известного мне, - ни молитвой, ни желанием, ни судьбой, ни целью, - не была эта попытка; неизменно логичными, исполненными замечательной повествовательной силы были эти объяснения. Все мое Я было ничем иным, как едва заметным колебанием каких-то неглавных струн души от легкого дыхания развивающейся в какой-то другой области, в среде понятий, литературы, письменности, попытки мыслить то, что скрывалось, шевелилось за службой в Армии, что посредством нее утаивалось. Никогда не верил я в хаос, всегда был он для меня красным словцом, непревзойденным украшением речи, но именно за понятием "службы в армии" находился, основательно так размещаясь хаос, выхваченный к изъятый этим понятием из природы, его лишившейся, неистребимо влияя на мысль, связывающую понятие с космосом, он стремился подменить собой, вытеснить эту мысль, эту связь. Это было сознание - автор идеи "службы в армии", криптограммы на поверхности бытия, осознание, которое представлялось мне ранее фантазмом, заполняющим стихиями воды и воздуха пространство мышления, оказалось существующим существеннейшим образом, и начинало обнаруживаться во всем, присутствие чего вызвало как легкий смех, так и священный трепет одновременно. Суть этих моих попыток заключалась, как мне сейчас очевидно, а ранее только брезжил свет и некоторая приязненная природная неловкость, леность этой очевидности, заключалась в том, чтобы найти действительный способ, окольный путь и в ходе его разведения обойти стороной это явление, в которое испаряется страх всех жизненных явлений, мне еще не ведомых, но в том, чтобы сделать повседневной, поверхностной саму мысль о службе в армии, не способствовать такому, продумыванию этой мысли, в котором проявила бы она свою необходимость, всеобщность, окружилась бы сокровенным смыслом, оказавшись в его сердцевине, в центре миростояния смысла бытия. В любезную сердцу привычку, исполняемую нередко с торжественностью, присущей лишь чтению, достигающему наивысшего своего воплощения в том непререкаемо-церемониальном чтении, которое сопровождает обиход древних и священных книг, превратились мои выходы из комнат в кухню, где всегда можно было встретить матушку, отдающую кухне пристойную для нее дань, начинавшие разговор от моего молчания, которому я нисколько не старался придать общеизвестной внимательной выразительности, продолжавшегося со всей присущей ему силой естественного установления еще недавнего, необходимо предшествующего такому выходу времени занятий с книгами в собственной комнате, видоизменяющих, поглощающих и прорабатывающих само это время; молчание это, будучи потревожено или повреждено даже кухонной деятельность, и само как-то вдруг приходило в движение, поглощалось вырастившими на глазах, в самом сознании, предметами обихода, заполнялось живостью бытовых, кухонного толка вопросов, ответы на которые с изумительной легкостью извлекались из самих этих вопросов так, что молчание неожиданно для себя самого в себе самом обнаруживало некоторый вполне определенный разговор, становилось тем в словах, фразах, предложениях, восклицаниях и огорчительных подробностях, что в них от них самих оставалось, имелось в наличии в разговоре, употребляясь в нем, делало его хотя бы сколько-нибудь осмысленным, т.е. превращало в рулетку, лотерейную игру, законы которой существенно образуют быт, его многоукладность, известны проигрывающим, представляют собой чудную суть игры самой по себе, вечно сущей, отыгрывающей время у бытия, загадочно-серой, покоящейся между черным и белым равно посредине. Молчание выходило на разговор о способах, попытках, случаях уклонения от службы или хотя бы разносто