ножая, но и преуменьшая, разводя по тупикам лабиринта, число существований, изображаемых диалоги, состоящим из двух ударов, одного, наносящего рыбе удар, лишающий ее наискосок головы и части тела, причем делать все это необходимо так, чтобы не срезать с нее слишком много мяса не затормозить также излишне скрупулезными движениями текстовую работу, ведь за оба прегрешения последуют внушения от местного писателя, обрекающего на дневальничание противоестественной смены дня и ночи, обрекающего на постижение сущности армии или того хуже, на рукоприкладство литературного критика, с помощью которого и постигается феномен рукоприкладства в армии, себя-в-самом-себе-обнаруживающий, для того чтобы связать которое с ее сущностью не хватило бы и Аристотеля, и уж конечно не каждый на нас способен был воплотить в себе как Фому, умеющего не тормозить текстовую работу, так и Августина, умеющего не срезать с рыбы двумя ударами встречного диалога слишком много мяса, другой же удар хранил в себе тайну общения с письмом-разделкой-расчленением-литератур-критикой, когда рыба как бы сама, под воздействием нежного прикосновения к своей грубой кольчатой чешуе, отбрасывала наискосок хвост, умелостью этого жеста расширяя-пространство чистилища с двумя большими ваннами, одной архимедовой, где рыба была уже очищенной, и можно было начинать науку, другой эпикуровой, где рыба еще не была очищена, подшиваясь вспоротом брюхом ко времени так, что прояснилось представление о факте неоспоримой полезности того, чтобы вся служба еще два года происходила в этой комнате, если только еще иметь здесь магнитофон, и то была та мысль, которая позволила мне прочесть этот эпизод классического романа, описывающего невероятные условия труда молодых ребят, подневольных детей и перевернуть страницу, веря в эту мысль и даже заронив внешним своим, спокойствием эту замечательно бредовую мысль в других, которые тоже вдруг поверили, что они готовы бы были просидеть здесь, пусть даже читая эту страницу классического романа, и когда мы это поняли, мы ее перевернули, хотя в комнату не раз заглядывал, злобно шипя, оказываясь карликом больших истолковывающих глаз литературного зрителя, критика, который и должен был эту работу выполнять, и на которую нас отправили по негласному распоряжения Борхеса, Дкжойса, Пруста и еще бог знает кого, с которыми литературный критик, а это был Сартр, имел какие-то дела или просто был нужным с точки зрения логики человеком, нашедшим свое бытие в столовой, до кладовых особенно охочи прапорщики, что я подлинно узнал, когда под водительством Джойса отправил нас, избранную группу литературных героев, в расположение отдаленно от столовой кладовые, где нашей задачей стало развесить, предварительно застраховав, на кроки в холодильной камере, с десяток огромных мороженных туш, страхованием которых был поглощен Рубенс, совершить заморозку письма так, чтобы безболезненно были из него удалены все виды литературы в спекшемся единообразии ее жанров и чтобы осталась одна только чистая риторика, мороженные мясистые куски и туши которой мы несли по двое, сгибаясь в коленях, символах, в которых внутренней жизнью зарождался миф, и укладывая их себе на ноги, так если бы мы некоторое время сидели за ее столом из риторических перетаскиваемых нами фигур, за которым тосты на мате произносил прапорщик, и уже общими усилиями иногда с риторической поддержкой прапорщика, автора романа, подвешивали натужно снизу руками его подхватывая этот кусок риторики на крюк заботы разгоряченные в курорте холодильника и покачивающихся и раскачивающихся мясных туш, мы идем за следующим куском риторики, оказывающемся в холодильнике горячими дымящимися кусками совести, так, что когда эта работа завершается, то я понимаю, что мы имели дело со ртом профессора-метафизика, ведущего свой семинар у закадычных своих студентов, и даже прапорщик, наш автора, утирая пот со лба, в белом с пятнами мясных волокон халатике, с налитым и отполированным изнутри и снаружи водкой крепким лбом, указывает, что чтение этой нашей текстовой работы, будет описанием законов бытия, которые начали господствовать в полную меру, когда помещение столовой оказалось на ремонте, и пищу приходилось возить на некоторое расстояние к заросшей поляне на окраине части, и когда сам Пруст следил за правильностью отпуска порций масла, сливочных кружочков расположенных сотнями на употребляемых с этой целью протвинях непомерной величины, которые вместе с хлебом погружались в грузовик, который следовал это короткое расстояние, В котором обреталась часть наряда по столовой, и каково же было удивление Пруста, когда он узнал о забракованной одной поездке масла, итого деликатеса, по той причине, что один заступивший в наряд по истолкованию и переводу текста литературный герой то ли от сотрясения грузовика, то ли от невиданной силы поворота, его изнутри толкнувшей, в прожиренной с темными пятнами своей рабочей форме в сапогах с комьями глины, очутится заскользив ногой на противень в попытках исполнить на ней варварский танец живота, на разъезжающихся ногах проститутки, и в экстазе от этого танца весь вскоре оказавшийся на протвине, как на резвом коньке несясь по катку протвиня по всей непомерной ее величине из края в край и обратно, усиливая красоту исполнения, на которую мы все взирали с остервением и спасались, своими срывающимися движениями, тонкой пленкой распространяя масло по черному квадрату протвиня, светочувствительной пленкой в фотолаборатории крытого грузовика, где и проявляется негатив литературной критики, на который попадает свет литературы, щедро и всецело распространяемый указывающий в своих артикулах на необходимость ускорения поставок котлов с кашей и чайников с улицы через окно во внутреннее помещение столовой по небольшой лестнице, к окну приставленной, особенность статей которых, объединяющихся в одну авангардную массу в простом указании, нацеливающем на вещь, имеющую с их точки зрения самостоятельное метафизическое звучание, и тем самым вырывая эту вещь из привычных бытовых связей, устанавливающихся в кропотливой филологической работе в специальной овощной комнате по такому очищению картофеля, которое минуя все эти совершенные лингвистические средства обработки клубней, изломанных в истолковании картофелины как многогранника, выходящем на дилемму квадратуры круга, вооружившись многочисленными, по числу существований, ножами, срезающими пеструю кору действительности стойкую с непосредственного бело-желтого ядра истины, что все в целом завезено и прижито в России и Германии, ручную безо всякой литературы, обеспечить всю культуру литературными героями, хотя откровенности ради надо заметить, что большая часть картошки в бессилии ее очистить, хотя ряды филологов все увеличивались, снимаемые Джойсом и Прустом неизвестно откуда, выносилась на свалку, прикрывая в ведрах статьями картофельных очистков, что и было обнаружено вошедшим на этот раз через какое-то зияние на территорию части, под утро, когда господство литературы все более рассеивалось, Шолохова в обличье седого подполковника, курирующего в штабе нашу часть, сильного, честного, правдивого старика, о котором все думали, что он уже умер, и всегда неожиданно после отбоя или перед подъемом появлявшегося в части который быстро обнаружил нас как источник художественного творения в лабиринте помещений столовой и хотя вокруг него прыгал Джойс, заходя за него и заглядывал ему в глаза, утверждая, что он мертв, и хотя надувал губки Пруст, он сумел задать нам вопрос, вытянувшимся перед ним, так как мы были быстренько выстроены Борхесом по приказу Джойса, о мере нашей ответственности за состояние литературной критики на территории, хотя картошка-то выкидывалась наверное тоннами, а не парой каких-то ведер, и мы, старательно обходя этот факт, разъяснили ему дело таким образом, что мы занимались переводом знаменитых картофелин на язык филологии, на немецкий, сохраняя ее в целости и в тайне холодного двора, в темноте которого таилась свалка, и не подвергая ее высокой литературе варки-чтения и бережно укрывая клубни философскими статьями, ведь то, о чем мы молчали было не ничто, а нечто, вот это, после чего Шолохов ушел, и больше НЕ возвращался, по крайне мере, за время моей службы, и вместе с его уходом закончился наш наряд по столовой, как заканчивается производимое под грохот и вонь моторов тракторов половое сношение, узаконенное в опыте писцов совершающееся всегда вопреки, образовывающееся из клубящихся масс письменности безо всякого провиденциального вмешательства литературы, которой поклоняются Джойс и Пруст, Борхес, литературы, чистым, вечным и неизменным предметом которой является Шолохов, образовываются планеты письма, выходит из-за бугра Шолохова солнце чтения и образуются горизонты значений, и совершаются самые последние задачи литературы, как отмываются руки, забываются зонтики, и я отправляюсь в увольнение и город, веселье мое есть лишь свидетель того, что я не стрелял несчастных по темницам, натирающий свои ботинки, уже покупая в магазине, мне доподлинно известном, кефир и какую-то сладость, а также целый батон, заходу во внутренний двор известного мне дома, в котором много деревьев, и думаю только о том, что если этот дом офицерский, мне будет под черепом неприятно, туда нечто попадет и будет мешать, сажусь там на резко-серую маленькую скамейку со столиком и устанавливаю на них продукты, ожидаю окончания службы в армии, устраиваюся, поглощая их перед фасеточным глазом застекленных окон здания, показывающегося многогранником, если оно офицерское, ничто, если в нем прописаны и живые литературные герои, нет ничего во мне, кроме одной только мысли, перебирающей каждую букву всей литературы XX века в поисках того, что от нее останется, и что В ней только на деле существует, от чего в качестве эманации происходит ее эпизоды, слова, строки, абзацы, и т.д., и никуда больше в городе не направляюсь, пока мне наконец не прочитывается на экране моего сознания, не проступает строчка, о существовании которой я тогда еще и не подозревал: "не стрелял несчастных по темницам", и мне нет нужды куда-либо двигаться, потому что нахожусь я сейчас более чем в ц