бретенного мною с такими покатыми трудностями, раздвигающими ноги смыслу, птицу, чье деятельное участие в делах людских оправдывает горе, радость, все вещи, все жизни, все смерти рода человеческого, птицы, заметив которую единственно только и следует падать ниц, склонять как можно ниже голову, ломать шапку эпиграфа, молить о критическом всепрощении, производить бичевание, плоти, лишь только коснется стих твой царственных крыл колибри, умерщвляющей всякую продуктивную способность воображения, последнюю возможность плотского с нею единения, которое одно только может подлинно существует, присутствует, кроме которого нет ничего здесь, теперь и сейчас в котором заключено, о котором собирается и обсуждает ночные шорохи и постельные скрипы повседневность. О, колибри, улети, драгоценным цветком, из моей книги, быть может, дотронусь я сейчас до своих половых органов и ты, трепещущая, вся излучающая любовь, невозможность соединенья, источающего не только всякое сношение, но и саму способность к нему, открытое веселье тела, лишь в сношении только повреждающего свою идеальную ровную поверхность, невыносимую для невоспитанных чувств, лишенных конуры нутра, исчезнешь и появишься, сохраняясь и покоясь, вечная и неизменная, похотливо взирающая и расстегивающая, и застегивающая и находящаяся возле, вблизи, между, рядом, около, и исчезнешь и больше не возвратишься, мноуступчивая, сущесгвующая не собой, а пестрым моментом времени, обретающаяся только лишь в моем мышлении. Покоящийся в кровати, замысливший то, как должно сбыться событие прорыва моих сомнений в существовании разговора с родителями о службе в армии к самому этому разговору не потревожив его сущности, о том, как сделать это, улучив момент, когда обманут себя притворяющиеся спящими те мои мысли-соглядатаи, раки-впечатления, пауки в банке представлений, которых полным-полно в доме моим языком из самого себя самим собою возведенном, предназначенном не для языка, но для господ, так чтобы осветив иным мирам неземные пространства цивилизации, открылась, залежавшись в вещах, стонущая там, невиданная в своих собственных глазах, израненная враждующая, кусающая любовников в губы и насильно не измеряющая им затылки, настилающая мотив и прокаливающая медь способности суждения, хранящего в себе припоминание того, как существует мышление в письме, бьющая в истерическом восприятии письменности иероглифом письмо тарелок из фарфора, которые затем бережно склеивает незадачливый муж или стареющий, любовник, увеличивается В размерах, одна из всего существующего, застывшего в неподвижности, колибри. Сомнения эти ушли, и я лишился чувств, которые существовали лишь в качестве копий комбинаций, рекапитуляции этих событий-сомнений конспективный набросок которых совершался непосредственно в самом теле разговора с родителями о службе в армий, каково же было мое удивление с которого, как говорили древние, и начинается философия, с которого как с ветки на ветку прыгает действительность, придерживая краденые мысли двумя своими конечностями, мыслящей и протяженной, ускользающая от тянущегося за нею, сминающего секвойи и секвенции ветки логического дерева алгоритм, утверждающий мышление посредством существования и обратно. Отчуждение чувств совершенно отчетливо произошло из-за отсутствия сомнений в действительности разговора с родителями о службе в армии, действительности, потерявшей меня из виду, забросившей меня, отказавшей мне в заботе, впервые поглощенной собственными мыслями, чувствами, переживаниями. У меня осталась одна только колибри тело которой воплошало в себе то, что не способен вместить ни один куб, то оно в себе вмещало, ни одна кубическая вселенная, ни даже буква "А", она вмещала в себе заботу, развоплощающуюся в этом вмещении, превышающую по силе и достоинству всякую иную заботу, придающую ее предмет и смысл ее собственного существования, устаивающую мир через заботу, соединяющую заботу с заботой, обретающую и подбирающую заботу для заботы, создающую заботы друг для друга, то есть заботу обо мне, ту одну единственную нить, подвешенную и протянутую к неизвестной мне точке, нить, единственно обладающую существованием, видимую, касающуюся пальца, нить-волос, которых пока еще достаточно на голове. Услышав движение этой нити, ворох, неосторожно себя с нею связывающий, я засыпаю. Мне снится, что утро следующего дня как-то продуманно совместилось с той неистовой фреской, как мой исход в армии с призывного пункта в неблизкий путь спекающегося преследования, запекшейся крови от вырванного с корнем волоса, корень которого, брошенный на.произвол судьбы, решил разрастись в нечто иное, способное зародить в своих недрах пыльцу опыта, раздвигая трещиной ту часть головы, которой касаясь мысль обретает значение, смысл, и становится под-верженной языку, как растение и солнце заключают договор, обманывая всех своей призрачной друг другу необходимость, узаконивающих на деле некоторый таинственный вид кражи, и лишь в эпоху взаимного истощения, бесстыдно и беспредельно ограничивающих свои притязания, как мы, отправляя естественные потребности, осмысленно задерживаем какую-то часть их результата в себе, утверждая, что форма показывает себя как метод, результат самоистолкования содержания. Во сне Армия вошла в меня, втянулась часть за частью, отвечая на все приветствия, подобная мозгу милой старой тетушки, где все упорядочено, слова блоками сложены, как поленница дров для весело потрескивающего в атеросклеротических сосудах камина, и цель находится в экране точного видения, совместно-разделенного дневного и вместе ночного, выбираясь положением безбожно разделенных безбожницей-веселой-тетушкой вертикального и горизонтального времени, рыскающей этим своим видоискателем в поисках смысла бытия, а на деле в поисках колибри, той, что, смирив тени своих крыльев, скользящих по стенам сознания, застыла В бреющем своем полете: кинокамеры перед входом в отверстие Армии, не улетела, не перепугалась, что настраивает и настроило меня во сне на веселый лад, до самой до улыбки во сне. Совершенно замечательные вещи происходят. Перестает быть представимым город и исчезает в среде пустоты, производящей его так, как вынимают из кармана монету, на которой отчеканен философско-политический профиль истины, города больше нет, его проспект и центральные части и площади пропадают сначала в дворике доверия, исподлобья завешенном деревьями, но не сумрачно, в котором никак не могло произойти мое детство, затем заходит за горизонт дворик и, наконец, последним заходит дерево, утягивая за собой смех, которым я окружал его, собираясь выкурить его, как сигару, заходит на западе снаружи, на востоке внутри, и на западе и на востоке одновременно, заходит единственно так и потому, что собирается через отмеренное мне время службы мною самим и моим поведением в отношении веры в разговор с родителями о службе в армии, от качества этой веры и образцовости поведения в зависимости, открытой тайной взойти, рассеять ночь и еще более день, протуберанец опыта письменности. Сон есть такое отсутствие чувств которое есть их вложение за горизонт, уход и впоследствии из-за вращения моего Я, которое в свою очередь происходит по вере в разговор с родителями о службе в армии, шаровидное в телесности своей веры, поворачивающее появившееся впервые в этом повороте бытие силой времени, образовавшей мое священство из туманных масс письменности, восходящих в своей прежней непосредственности и чистоте, заполняющих объемы грудной клетки вселенной под тенью крыла колибри, живущей внутри своей новости музой самого космоса Армией, постоянство которой вращается внутри колибри как космонавт вращается в полости космического корабля, вложенного в полость самого космоса. ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Каковы те законы, что с точностью описывают вращение Меня вокруг своей оси-разговора с родителями о службе с армии, образовывания Меня под воздействием солнца моего собственного мышления из гуманных клубящихся масс письменности рассеянных в космосе пылинок опыта, из которых можно осведомиться о том, когда придет, наконец, присутствие чувств, омывающих Меня, на которого спустился сумрак, которые единственно и могут ответить, как должны вести себя мысль, слово, представление, чтобы, вырвавшись с поверхности Я, отправиться на встречу к другим мирам, превратиться в пылинку опыта в космосе мышления, законы, из которых явствует, какое возможно безопасное приближение к излучающему мышлению? Я же в недрах своих есть представление об устройстве вселенной мысли, неизменней сферы, в порах, просветах которой сменяются, прорываются пламень и искры бытия, которое заполняет себя воздухом, обводит пестрой корой воды, вдыхая кубы воздуха своими бесконечными легкими, целиком содержится в каждой из своих частей, вместе сосуществующих семян, из которых произрастает опыт разговора с родителями о службе в армии, превышающий силой и достоинством саму действительность, которая существует лишь посредством этого произрастания. Таково Я, музой которого является Армия, башня постоянства и несоизмеримости, в которой заточены забота и чистота мышления, служение которой проистекает из понимающего знания того, что вселенная мысли скрепляет напластования полей, ее образующих, массам письменности предшествует, внутренней формой ничто, истекающего с него спермой, является, обозначивает себя в качестве музыки. Служение это происходит во сне, вне действительности Армии случается, свергается в нем. Понятийно схваченное, замеченное только жрецами Армии, движение, в своем повороте свершаемое во сне, когда выбрано было уже направление на призывном пункте, и вместе со мной отправились мои родители, свершилось. Место это было мне знакомо. Представление, имеющее бредовое название, подвергающееся забвению при всяком припоминании "Дома Культуры", в отношении которого совершилась невиданная конструкция, так что задняя стена его и часть этажей была разобрана, сохраняя один только фасад с окончаниями этажей, осмысливалось нами, втекающими в него через двойной проход из четырех дверей, раскрывая, открывая, придерживая, отворяя и прикрывая одну из четырех половинок, но предварительно, вопрошая, всматриваясь, понятийно схватывая, получая доступ, выбирая какую именно, многослойность и многовидность которых каждый из нас, попадающих в пространство между ними, обретясь в нем беспомощно и бесконечно долго, лишенном свойств и времени, воспринимал, обращаясь в чудовищного многорукого пророка, размахивающего, вьющего, раздвигающего, проходящего своими извивающимися изломанными руками сквоз