Время и комната — страница 10 из 15

Петеру Штайну

Пьеса в пяти актах^{26}

Der Park. Schauspiel; Für Peter Stein

Перевод М. Рудницкого

* * *

Представим себе: прилежное современное общество, почти одинаково далекое как от святых идеалов, так и от нетленных красот поэзии (да к тому же еще и порядком подуставшее), вместо очередного мифа или идеологии подпало вдруг магии великого произведения искусства. Увиденные в таком ракурсе, персонажи да и само действие этой пьесы вдохновлены и одержимы, вознесены и одурачены духом шекспировского «Сна в летнюю ночь». И точно так же, как ни один из нас не в силах вести собственную жизнь, а лишь такую, что подчинена неисчислимому и непостижному торжеству «структурных» условностей и правил, предустановлений и традиций, — точно так же и действующие здесь современники оказываются фигурантами и идеологами древней и непостижимой в своей прелести комедии. Подобно цветочному соку, которым Пэк и Оберон орошают вежды уснувших в афинском лесу влюбленных, здесь само произведение искусства впрыснуто в мысли и чувства персонажей, мороча им головы и сбивая их с толку. Однако превращения свершаются взаправду, преображая людей, духов и само действие, — «Сон в летнюю ночь» все длится и длится без конца, и никому не дано своим бодрствованием развеять его чары, найти волшебное противоядие и избавить всех от наваждения.

Действующие лица

Элен.

Георг.

Хельма.

Вольф.

Титания.

Оберон, он же Нефакт.

Первенец.

Учтивец.

Киприан.

подростки

Черный мальчик.

Девочка.

четырнадцати-шестнадцати лет

Первый мальчик.

Второй мальчик.

Третий мальчик.

Акт первый

Сцена первая

Городской парк. Справа, на переднем плане, — кусты бузины в человеческий рост. Красноватые ветки обнажены, как зимой. В них застрял и висит всякий мусор: бумажки, банки из-под пива, рваные колготки, туфля, трепещущий обрывок магнитофонной ленты из разломанной кассеты и т. п. До поры до времени сцена погружена в темноту, лишь луч прожектора скользит во мраке по верхушкам кустарника и этому мусорному фризу. Слышно зверей в цирковом зверинце. С левой стороны — песочница с грязным песком. За ней — раздвоенный пурпурный занавес. В преем между его полотнищами падает яркий свет. Там же видна покачивающаяся туда-сюда пустая трапеция.

Впереди на краю песочницы присела Элен в искрящемся блестками цирковом костюме воздушной акробатки. Она дрожит и курит сигарету.

Справа из-за кустов появляется Георг.

Георг. Добрый вечер. Ну, как поживаем?

Элен. Ай… Как… Да так… Помаленьку.

Георг. Решил вот опять к вам заглянуть.

Элен. Хм. Что ж, похвально.

Георг. Ну, и как дела в искусстве? Вы довольны?

Элен. В искусстве, да? (Стучит себя пальчиком по лбу.) Это у них, что ли? Ой, ё-моё! Это у них-то — искусство? Искусство — это совсем другое. А то, что они делают, — какое это искусство? Так, художественная самодеятельность.

Георг. Что ж вы на холоде сидите? Почему в репетиции не участвуете?

Элен. Я? И не собираюсь участвовать. Вот в этом, участвовать — да ни за что!

Георг. Что, с партнерами поругались? Это вы с ними больше не хотите работать или они с вами?

Элен. Они — со мной? Ну, знаете. Да они примут меня с распростертыми объятиями! Ноги мне будут целовать, стоит мне только к ним прийти и сказать: «Вот, глядите, о-ля-ля! (изображает телодвижения), так и быть, сделаю вам храбрую гуттаперчевую Элен на доске с гвоздями или девушку-птицу или еще что-нибудь этакое». Но там, наверху, на трапеции, там они вечно всем недовольны. То им, видите ли, ритм мой не подходит, то я им ростом мала, то, наоборот, великовата — словом, всегда найдут к чему придраться. У-у, what the fuck, I am not such a dumb little cutie[3], чтобы помыкать мной как вздумается.

Георг. Но они вас там наверняка ждут.

Элен. Не-а. Я сорвалась.

Георг. Что?

Элен. Сорвалась. Сверху вниз. Грохнулась. Упала.

Георг. С каната?

Элен. С трапеции.

Георг. С сеткой?

Элен. Без.

Георг. Так вы, наверно, расшиблись сильно?

Элен. Мне не подняться уже. Туда, наверх. В этом все дело. Это самое страшное, что может случиться. Делаю простое сальто — и лечу вниз. Я даже двойное сальто умею! Без страховки, без ничего! А тут — руку Паскаля не поймала. Даже не дотронулась. Просчиталась. Лечу вниз на песок — и больше наверх уже не поднимусь. Я сразу поняла: все, не смогу. А в цирке, даже в таком паршивом балагане, как этот, все равно — каждый знает: если сразу снова наверх не влез, все: пиши пропало.

Георг. Элен, я отвезу вас в больницу. Пусть вас осмотрят.

Элен. Нет, нет. Оставь. Ни к чему. Отмоюсь вот только. (Снимает с ноги туфельку и высыпает из нее песок.) Какой-то говенный балаганчик! Только время с ними терять! It’s a sheer waste of time. They’re just a bunch of would-bes[4]. Дилетанты несчастные! Треску много, а толку чуть! (Встает.)

Георг. Пойдемте. Выпьем что-нибудь.

Элен. Вот как? Ну что ж, я не против.

Георг накидывает ей на плечи свой пиджак.

Знаю я цену всем этим суперзвездам. Клянусь вам, ни один из них вот ни на столечко не лучше меня! They can’t top me by a fart — none of them. Big mouth — no go[5]…

Сцена вторая

Из кустов появляются головы Оберона и Титании.

Титания. Так быстро — и назад, мой Оберон? И снова охранять свою пропажу?

Оберон. Смейся-смейся, злючка Титания…

Титания. Я зла ничуть не более чем ты, ревнивый господин мой.

Оберон. Даже комковатая почва под нашими ногами не в силах умерить твою похотливую поступь.

Титания. Как и твоя не утихает ревность, меня влача по городам и весям, а не по высям облачным, как прежде. Земля и небо говорят со мною одним и тем же языком погони.

Оберон. А ты останься подле мужа и блюди семейный облик наш на радость горожанам. Раздоры вечные роняют нашу славу.

Титания. О да, мой Оберон, но наш… порок, увы, не сделал нас миролюбивей.

Оберон. На свой порок я сетовать не стал бы.

Титания. Я тоже нет, однако ж, Оберон, божественность моя страдает в этом теле. В границах этих тесных. Мне больно.

Видение исчезает. Слева прогулочным шагом появляются два весьма нервных господина — это Первенец и Учтивец.

Первенец. Не обижайся и не сердись: досюда и ни шагу дальше. Дальше я не пойду.

Учтивец. Как, уже здесь? Прямо здесь вот и начинается?

Первенец. Давай-ка повернем. Не к добру все это…

Учтивец. Да мыслимое ли это дело?! Ты боишься ночью через парк пройти, а в грёзах, словно какой-нибудь бык, мечтаешь загнать женщину в кусты и зверски ее изнасиловать!

Первенец. Да, толстуху…

Учтивец. Толстуху! Это ту самую, что живет с этим чудаком, тощим, как фламинго?

Первенец. «Живет»? Жила! Умер тощий.

Учтивец. Уже?

Первенец. Уже.

Учтивец. То есть как умер?

Первенец. А вот так!

Учтивец. И от чего же он умер?

Первенец. От чего, от чего? Тощий, который изо дня в день все тощает, в один прекрасный день исчезает, и дело с концом. От чахотки умер. От вируса. От чахоточного вируса. А может, еще от какого-нибудь вируса, науке не известного.

Учтивец. То-то я все время удивлялся: чего ради этот тонюсенький, почти до неразличимости тощий господин ходит с этой круглой, как шар, толстухой. Не иначе, они нашли друг друга по объявлению.

Первенец. Брачная контора с фототекой!

Учтивец. Компьютерный выбор!

Первенец. Познакомились в банке данных!

Учтивец. Гармоничная парочка, нечего сказать!

Первенец. Комики! Пат и Паташон!

Учтивец. Давай-ка поворачивать.

Первенец. Видишь, я же сразу сказал: давай лучше повернем.

Оба уходят влево. Из-за кустов показывается Оберон и направляется в сторону занавеса. Справа выходят Первый мальчик и Девочка. Он в брюках от комбинезона с нагрудником, на ней очки с толстыми стеклами, рваные кроссовки, майка с Микки-Маусом на груди, джинсы с прорехами на коленках, цепочка на щиколотке, щека и колени размалеваны, под мышкой игрушечная плюшевая собачка. Они несут ящик пива.

Первый мальчик. Сколько же может этот разнотык продолжаться! Неужели тебе трудно к моему шагу приладиться?

Девочка. А почему бы тебе не приладиться к моему шагу?

Оба уходят влево. Справа выходит Хельма. В этот миг в кустарнике возникает Титания. Она распахивает свой плащ и показывает себя. Хельма испуганно отшатывается, не в силах оторвать глаза от белого, словно гипсовая статуя, тела с густой, какой-то звериной шерстью в низу живота. Потом подбегает к Оберону.

Хельма. Послушайте! Ой, извините… но там в кустах женщина, женщина в кустах! Я в жизни ничего подобного не видела. Отвратительно! Женщина, и чтобы так обнажаться… Она распахивает плащ, нет, вы послушайте, — ой, я, наверно, очень напугалась! Вызовите же полицию! А если это увидит ребенок? Если ребенок такое увидит, о, Господи!

Оберон.

«Есть холм в лесу: там дикий тмин растет.

Фиалка рядом с буквицей цветет,

И жимолость свой полог ароматный

Сплела с душистой розою мускатной:

Там, утомясь веселою игрой,

Царица любит отдыхать порой;

Из сброшенной змеей блестящей кожи —…»

(Внезапно распахивает свой плащ и показывает себя.)

Хельма, зажав рот кулачком, убегает.

Сцена третья

Титания. Не слишком-то ты с нею преуспел, мой господин.

Оберон. Ты тоже не особенно.

Титания. Передо мной она стояла дольше, она смотрела дольше на меня.

Оберон. Мгновенье девой запечатлено, посмотрим, как откликнется оно.

Титания. И все ж мы что-то делаем не так. Когда мы обнажаемся, им страшно. Я не увидела еще ни одного восторженного лица, ни искры от моего сияния не вернулось ко мне обратно. Как будто мне для собственной красы и не нужны людские восхищенья. Они проходят мимо и молчат. А то еще пугаются, кричат. Да где ж в них вожделение тогда? И ведом ли вообще им голос плоти?

Оберон. О нет, не знают люди вожделенья, неведомо им сладкое насилье, с которым существа с иных планет и звезд сливаются в объятии сладострастном. От наших свадеб приняли они лишь жалкое и скудное подобье; и даже то, что кажется им избытком чувственных радостей, на наш-то взгляд, всего лишь судорожное и скудоумное пользование божественным даром, который можно сохранить и преумножить лишь в расточительстве. Их вожделению так же далеко до нашего, как болотной саламандре — до дракона. А теперь даже и оно, судя по всему, сходит на нет и скоро совсем угаснет, если мы не вернем его к жизни.

Титания. Так что же предпринять намерен ты? Все, что ты можешь здесь, в земной юдоли — это себя внезапно обнажать в обличьи непритворном. Ибо силы твои бессильны здесь и безнадежно тщетны деянья неземные на земле. Похоже, основательно увязли в божественной мы миссии своей.

Оберон. Но я беду читаю в стольких лицах, такую несказанную беду! Они хотят, чтоб мы к себе их взяли, и знаю, чую: близок этот миг. Рассудок и дела так иссушили в них голос плоти, что иные сами уже с мольбою к древним божествам взывают. Мы будем первыми, кто вновь в них оживит их на корню загубленные чувства и льдины трезвомыслия растопит. А коли так, когда мы достучимся до их тоской изъеденных сердец, они нам поклонением ответят, какое и не грезилось другим богам, — тем, что придут за нами следом.

Титания. И мы не будем парой жутких пугал стоять в кустах и мерзнуть на ветру, подобно непотребной классной даме, что, в наказанье за ее бесстыдство, обречена весь век разоблачаться и всех своею наготой пугать.

Оберон. Терпение, Титания. Что делать? За ночь одну невозможно превратить законопослушных граждан в трубадуров, а в инструкторе автошколы пробудить «Песнь песней» царя Соломона. Но я надеюсь, для начала мы собьем их с толку, а когда в их тусклых душах хоть лучик изумления блеснет — мы сможем отразиться в этом свете. Поверь, мне этот отблеск нужен ничуть не меньше, чем тебе…

Титания. Постой! Кто там идет?

Оберон. Твой Черный мальчик, Титания, а следом за ним бежит художник Киприан.

Титания. Пусть этот твой художник прекратит бегать за моим дружком, слышишь, Оберон!

Слева появляется Черный мальчик в комбинезоне уборщика при парке. Он везет за собой маленькую тележку, в которую собирает всякий мусор. За ним тенью следует Киприан, пожилой мужчина, примерно шестидесяти лет в серой рабочей блузе. У него высокий лоб, худое лицо и густые, курчавые волосы.

Киприан. Норман! Кекоу! У тебя найдется для меня минутка?

Черный мальчик, не двигаясь с места, качает головой.

Но когда?

Черный мальчик передергивает плечами.

Не хочешь ко мне зайти? Ты ведь обещал.

Черный мальчик молча уходит за кусты.

Ну что такого умеет она? Белые рубашки из земли извлекать? Подумаешь. Зато я могу делать маски, вырезаю статуэтки, которые тебе так нравились… Но теперь ты на все на это и смотреть не хочешь. Титания с луны! Ты обкрадываешь нищего, постыдилась бы! А ты, столь непостижимо прекрасный, и заикнуться ей не смеешь, что тебе все еще люб этот вот старикан! Прежде мы всюду ходили вместе, а теперь я вон ногу стер, за тобой гоняясь…

Слева появляются Девочка и Второй мальчик и садятся на переднем плане на край песочницы.

Как этот куст,

что грязен, болен, пуст…

Но что сквозь тени я читаю:

Во всех глазах мерцает месть.

Там сбилась крыс густая стая

И короля мечтает съесть.

(Уходит влево.)

Второй мальчик. Некоторые вот хотят одиночества — но им этого не дано, а есть такие, кто поневоле от одиночества мучится. Не знаю, к какой категории тебя отнести.

Девочка. Я из тех, которые хотят…

Второй мальчик. Гм.

Девочка. Чего я терпеть не могу, так это когда делают вид, будто все в полном ажуре.

Второй мальчик. Да, это, конечно, из всех вариантов самый отвратный.

Девочка. Или когда, например, едешь в круиз.

Второй мальчик. У-у-й!

Девочка. Ты при этом думаешь: зато теперь я все время среди людей.

Второй мальчик. Вот тоска…

Девочка. Ну да. И хотя ты и вправду все время среди людей, но на самом деле ты неразлучен с самим собой, болячки-то почти у всех одни и те же…

Второй мальчик. Нет, если уж совсем припрет, — надо рвать когти куда-нибудь на крайний север, хотя бы в Финляндию, этак на полгода, и чтобы у тебя только хижина и сауна, а вокруг ни души.

Девочка. Там комары заедят.

Второй мальчик. Ну, это кому как…

Девочка. Тоже мне удовольствие — все время отбиваться…

Второй мальчик. Есть еще одна проблема, которая для людей вроде нас с тобой, где бы мы ни находились, в Финляндии там или еще где, — всегда остается проблемой. Если начистоту — это проблема человеческой сексуальности.

Девочка. Вот как? Ну-ну. Не знаю.

Второй мальчик. Нет уж, нет уж, давай честно. Только совсем честно!

Девочка. Да я и так честно.

Второй мальчик. Так я тебе и поверил.

Девочка. Но ты же никак не можешь знать, честно я говорю или нечестно!

Второй мальчик. Я сам из того же теста, что и ты, я знаю все твои примочки.

Девочка. Если ты из того же теста, что и я, то должен знать, что я примочками не пользуюсь.

Второй мальчик(встает). Нет. Бесполезно. Не хотел бы я быть тобой, оставаясь с собой наедине. Ты даже азов одиночества еще не прошла.

Оба уходят влево. Вскоре после этого из-за кустов появляется Оберон, подходит к занавесу и стремительно его раздергивает: Титания лежит в обнимку с Черным мальчиком.

Оберон. Что ты делаешь!

Черный мальчик убегает.

Что ты творишь!? Ты образ разрушаешь, ореол… Иди сюда. Да встань же, наконец…

Титания. Тебе! Тебе нужны людские алтари и слава! Но за что меня ты запихнул в людской скелет? За что страдаю я? Домой хочу! Хочу в свои небесные чертоги!

Оберон (хватая её за шкирку). Ты должна уметь являться, но не встревать. Ты перестанешь быть Титанией с луны, утратишь всю свою ночную силу, когда к любви людской, несовершенной, привыкнешь…

Титания. О да, мой Оберон. Пусти, мне больно.

Слева появляется Первый мальчик.

Оберон. Ты образ разрушаешь, весь наш блеск божественный, в котором наша сила…

Титания ускользает из-под его руки и подбегает к Первому мальчику.

Титания. Извините, вы не скажете, который час?

Первый мальчик показывает ей часы, Титания перехватывает его руку и целует ее.

Тебя ждала я, одного тебя! Возьми меня, возьми меня с собою!

Оберон. Держите же ее! Совсем шальная. Ну ничего, пройдет. Благодарю.

Первый мальчик уходит вправо.

Титания. Ну всё, с меня довольно. Насмотрелась и знаю всё. Лишь смерть способна больше рассказать. Домой хочу, где все само собой и мы живем в согласии друг с другом.

Оберон (усаживая ее на край песочницы). Послушай же меня внимательно, Титания! Вернуться мы сможем не тогда, когда хотим, а лишь тогда, когда людские очи и чувства худосочные людские раскроются, вобрав в себя наш образ и тем самым вернувши людям радость вожделенья, — вот тогда мы сможем избавиться от тягот телесной оболочки неуклюжей (тем паче, что и здесь такое же раздолье воцарится, как в тех краях, где эльфы и сильфиды обитают, и ты свои владения расширишь…). Но покуда ты не соизволишь быть со мною вместе святым и чистым радостным виденьем, божественным и светлым образцом, — покуда не оставишь ты в покое мальчишку чернокожего, который принадлежит по праву Киприану, но только голову ему морочит спесью, капризами, холодностью своей, и моего слугу совсем замучил, вместо того, чтоб радовать его, — покуда ты пороки эти в нем поощряешь, разве не они суть злейшие враги заботы нашей?

Титания. О да, мой Оберон.

Оберон. Тогда послушайся меня и отступись от этого мальчишки. Препоручи его моим стараньям. Его для страсти воспитаю я и передам бедняге Киприану в награду за услужливость его.

Титания. О да, мой Оберон.

Оберон. Ты вечно скажешь «да» — а будет «нет». Не я повинен в холодности общей и в том, что эта полная луна не превращает никого в сомнамбул; что дурман блаженной летней ночи уж не сводит с ума влюбленных; в сумасшедших, правда, и нынче нехватки нет, но сходит всяк с ума по-своему, из-за своей персоны, а не из-за какой-то там любви к другому иль другой…

Справа появляется Третий мальчик.

Нет, верная супруга, оттого лишь мы никому понравиться не в силах, что вечно спорим и что нет согласия меж нами…

Титания (устало, почти непроизвольно). Вы не скажете, который час?..

Третий мальчик. Сейчас…

Оберон. Нет! Нет! Ни слова больше!

Титания. Тебя ждала я, одного тебя…

Третий мальчик уходит влево.

Оберон. Который час… Тебе-то что за дело? Зачем тебе-то время?

Титания. Чтобы знать.

Оберон. Тебе не нужно вовсе знать его.

Титания. О нет, мне нужно. Я должна узнать. (Встает.)

Оберон (про себя). Впустую все слова.

Титания. Уже сереет день. Глаза озер в моей еловой чаще уже раскрылись и глядят на небо. В эту пору я навещала свое ложе из мхов и эльфы своим пением навевали мне сон… А сейчас я растянусь на жесткой скамейке, а баюкать меня будут сирены «скорой помощи» и полицейских машин. Прощай. До лучших времен. (Уходит в глубину сцены.)

Оберон. Ушла — и хорошо. Уж я сумею тебя разубедить. Я никому не дам мою порушить славу. И упрямство твое я обломаю. Средство есть почище, чем ухищрения всех этих фей и эльфов, цветочных духов, как их там еще — есть средство обуздать твою строптивость и подчинять жену веленью мужа. Я проучу тебя жестокой пыткой. (Возвращается в свою засаду в кусты. Зовет.) Киприан! Киприан!

Походкой сомнамбулы входит Киприан и ложится под кустами.

Киприан, ты слышишь меня?

Киприан (во сне). Да…

Оберон. Теперь пора. Мне нужен твой шедевр.

Киприан. Страх… Страшно…

Оберон. Художник ты иль кто?

Киприан во сне пожимает плечами.

Сцена четвертая

(«Всё в порядке»)

С левой стороны сцены — двухступенчатый подиум. Наверху — жилище Элен и Георга. Внизу — столик в кафе.

В КАФЕ. ДВА ДРУГА

Георг. Не будем говорить о пустяках. Недавно я Элен тебе представил. Как она тебе, понравилась?

Вольф. Элен. Ах да. А кто она вообще? Чем занимается?

Георг. Понятия не имею. И не могу дознаться. Она все время врет. Причем врет безмятежно, как счастливый ребенок. Года полтора тому назад она пришла ко мне в контору. Она согласилась на фиктивный брак с каким-то ливанцем, за деньги: тот вместе с браком получал вид на жительство. А потом подала на развод, чтобы освободиться для очередной такой же сделки. А я консультировал ее как адвокат. И помог ей в конце концов выйти из этой организованной брачной торговли. Она наполовину американка. Ее мать и сейчас в Штатах живет.

Вольф. Вообще-то, мне кажется, вы довольно разные люди.

Георг. Ты хочешь сказать, что не советуешь мне на ней жениться?

Вольф. Ты же знаешь, старого друга полагается поддерживать, куда бы ни завели его тропы любви. Но тут… То есть, я имею в виду в том, что касается тебя и Элен, это, конечно, важная жизненная задача — создать друг для друга…

Георг. Ты называешь это «жизненной задачей»? Звучит не очень-то весело…

Вольф. Ты меня знаешь, Георг. Тут больше не о чем говорить.

Георг. Не о чем.

У ЭЛЕН И ГЕОРГА. ЖЕНЩИНА И МУЖЧИНА

Элен. Ты встречался с Вольфом, верно?

Георг. Да.

Элен. Ты чем-то огорчен?

Георг. Да нет. Ничем.

Элен. И что он про нас с тобой думает, твой друг Вольф?

Георг. Как что? Желает нам всяческого счастья.

Элен. Это он в шутку, или вы всегда так разговариваете?

Георг. Да нет, совсем не в шутку. Наоборот, куда как серьезно.

Элен. Ты так и не выяснил, что он на самом деле про нас с тобой думает?

Георг. Ты хочешь сказать: про тебя. Что он про тебя думает?

Элен. Ну конечно же!

Георг. Он предостерегает меня от брака с тобой.

Элен (испуганно). Ой!

Георг. Он говорит: инстинкт ему подсказывает — надо меня отговорить.

Элен. И много ли для тебя значат эти его предостережения?

Георг. Ну, сама посуди: когда добрый друг, когда Вольф такое говорит, это не может оставить меня совершенно равнодушным…

Элен. Совершенно равнодушным оставить не может… А что тебе говорит твой инстинкт?

Георг пожимает плечами.

Вот этого, Георг, я не понимаю. Этого я никак не могу понять…

В КАФЕ. ДРУГ И ЖЕНЩИНА

Элен. Зачем ты говоришь про меня гадости? Ты же меня совсем не знаешь.

Вольф. Я никогда ничего плохого про тебя не говорил.

Элен. Ты предостерег Георга от нашего брака.

Вольф. Что? Я? Наоборот! Я его поздравил с тем, что он наконец-то решил связать свою жизнь…

Элен. А он говорит, ты считаешь, мы вообще друг другу не пара.

Вольф. Значит, врет. Никогда я ничего подобного не говорил. Если уж начистоту, есть кое-что, о чем я с ним не говорил. И о чем с ним говорить не могу. А вот от тебя не утаю. Пойми: ты и в моих глазах очень привлекательная женщина. Если хочешь знать: я просто ревную тебя к Георгу.

Элен. Ах вот оно что… Это правда?

У ЭЛЕН И ГЕОРГА. ЖЕНЩИНА И МУЖЧИНА

Элен. Георг! А я встречалась с твоим другом Вольфом.

Георг. Вот как?

Элен. Он говорит, вы еще с университета знакомы…

Георг. Да, так оно и есть.

Элен. С какой стати он тогда преподает в автошколе?

Георг. Потому что эта автошкола ему принадлежит. Диплом защитил по истории, а потом отец передал ему свое дело, а он его принял.

Элен. Ты знаешь, он и вправду терпеть меня не может.

Георг. Да ну! И что же он говорит?

Элен. Он считает, что я тебе не пара.

Георг. И говорит тебе это прямо в глаза?

Элен. И всеми средствами будет пытаться уберечь тебя, своего лучшего друга, от этого ошибочного шага. Ненавижу его.

Георг. Да нет. Это ты напрасно. Пойми, ему тоже очень тяжело, такие непростые отношения между тремя взрослыми людьми, которые…

Элен. Тремя? Разве у него нет собственной жены? Разве у него нет Хельмы?

Георг. Хельма, ну да… Понимаешь, Хельма — это что-то совсем другое. Почему-то его особенно сильно тянет к нам.

Элен. Только не ко мне. К тебе. По-моему, тебе придется сделать выбор. Либо он, либо я.

Георг. По-моему, тут и вопроса нет.

Элен. Вот как? Значит, ты уже решил?

Георг. Вольф мой лучший друг, а тебя я люблю. Не понимаю, какая тут связь?

Элен. Большая. Очень большая связь. Он знать меня не хочет, я не хочу знать его. Это разобьет тебе сердце.

В КАФЕ. МУЖЧИНА И ЕГО ДРУГ

Георг. Ты никогда мне не говорил, как ты на самом деле к Элен относишься!

Вольф. Но ты же наверняка это чувствовал! Ты же сам ей рассказывал, что я о ней весьма невысокого мнения.

Георг. И это в самом деле так?

Вольф. У меня была возможность познакомиться с ней несколько поближе. По-моему, вы прекрасно друг другу подходите.

Георг. Что ты имеешь в виду?

Вольф. Я имею в виду, что вы скоро поженитесь.

Георг. И это все, что ты мне хочешь сказать? Я не женюсь на ней, если из-за этого пойдет прахом наша дружба.

Вольф. То есть ты бы хотел, чтобы я обожал твою жену и одновременно оставался твоим лучшим другом?

Георг. Видишь ли, Вольф, в твоей жизни, с одной стороны, есть Хельма и твой упорядоченный семейный быт. А с другой стороны, здесь, у нас, у меня и у Элен, ты обретаешь необходимый духовный и душевный противовес…

Вольф. Ты хочешь сказать, что я почти как член семьи?

Георг. Конечно! В известном смысле. Отчасти.

Вольф. Элен тоже так думает?

Георг. Ну разумеется! Она настоятельно просила меня передать, что предлагает тебе свою дружбу, такую же верную, как моя.

В КАФЕ. ДРУГ И ЖЕНЩИНА

Вольф. Откуда в тебе это лицемерие? Зачем ты предлагаешь мне, да еще через Георга, свою «дружбу»?

Элен. Я? Да я ничего такого не делала.

Вольф. Какие, по-твоему, чувства я к тебе испытываю? Дружеские, да?

Элен. Я не знаю. Знаю только, что больше всего на свете ты хочешь одного: разлучить нас с Георгом.

Вольф. Разве во время нашей последней встречи я не признался тебе в своих истинных чувствах? И ты пришла снова…

Элен. Я пришла снова, чтобы просить тебя раз и навсегда оставить нас с мужем в покое.

Вольф. Но твой муж вовсе не склонен отрекаться от дружбы со мной. И если ты любишь Георга по-настоящему, ты не станешь этого от него требовать.

Элен. Я не могу быть замужем за Георгом и за его лучшим другом.

Вольф. Ну, до этого не дойдет…

Элен. Конечно, потому что прежде ты успеешь нас разлучить!

Вольф. Да нет же! Совсем напротив. Делая все для того, чтобы сохранить нашу с Георгом дружбу, я только сильнее укреплю ваши узы…

Элен. Что значит — «делая все»?

Вольф. Это значит, например, что я буду желать тебя, поскольку Георг всей душой желает, чтобы я находил тебя вожделенной.

Элен. Но его желание не может стать твоим чувством.

Вольф. А я думаю, все-таки может. В конце концов, в глазах, да и в объятиях супруга ценность его жены, — если предположить на минуточку, что сердце — это как бы кошелек, — так вот, ценность жены повышается ровно настолько, насколько та способна понравиться его лучшему другу. За что он и воздаст другу еще более глубоким благорасположением. Которое, в свою очередь, усугубит вожделение друга к чужой жене…

Элен. Сердце не кошелек. Чего ты от меня хочешь?

Вольф. Ты еще спрашиваешь!

Элен. А если бы мы с Георгом не были знакомы и ты меня встретил — я бы тебе понравилась?

Вольф. Вряд ли.

Элен. У тебя отвратительные, циничные манеры. Ты плохой друг.

Вольф. Ты скоро поймешь: хорошим другом я смогу быть лишь тогда, когда ты позволишь мне повсюду преследовать тебя то нескромным шепотком, а то и редкой, но меткой лаской.

Элен. Я буду вынуждена Георга от тебя предостеречь.

У ГЕОРГА И ЭЛЕН. МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

Элен. Кстати, я тут недавно повстречала Вольфа. И нахожу, что он просто обворожительный мужчина.

Георг. Ага! Вот видишь! Значит, все-таки помогло.

Элен. Что помогло?

Георг. Должен тебе признаться: я позволил себе маленькую хитрость. Без твоего ведома, но от твоего имени я предложил ему твою дружбу. И это его, конечно, сразу к тебе расположило.

Элен. Seems to me you like doing things behind my back, now and then[6]…

Георг. Но подожди, подожди! Если в конце концов это для всех нас только к лучшему! Вольф за тебя теперь в огонь и в воду! И даже ты находишь его теперь «просто обворожительным». И между им и мной тоже теперь все в полном порядке…

Элен. Это уж конечно! А между тобой и мной?

Георг. Да нам-то с тобой разве что-нибудь может помешать?! Конечно, если ты чувствуешь иначе… Но неправда ли, если между тобой и им все в порядке и между мной и им тоже все в порядке, то логика чувств сама подсказывает, что между тобою и мной…

Затемнение.

Акт второй

Сцена первая

В мастерской Киприана. Длинный рабочий стол. Справа — старая, обшарпанная софа. За ней в глубине сцены фрагменты, больших масок и фигур из папье-маше. На столешнице: глыба янтаря, пчелиный воск, земля, микроскоп, пинцеты, скребки и резцы, лупа, рулетка и другие измерительные приспособления.

Киприан в серой рабочей робе и джинсах держит на ладони крохотную статуэтку, демонстрируя ее Вольфу.

Киприан. Лихо, правда? (Смеется.)

Вольф. Да она совсем как живая! Словно святая!

Киприан (наклоняясь и подбирая с полу еще две фигурки). Совсем крохотные людишки, верно?

Вольф. Создания…

Киприан. «Мерь-мерь-мерь!» — вот что он говорит. Мерь-мерь-мерь! А что мерить — не поймешь. Я взял рулетку и начал измерять все, что под руку попадет. А он меня только пуще подгоняет. И тут я заметил, что замеры у меня все меньше и меньше становятся…

Вольф. А зачем вы прячете ваши фигурки под ковер?

Киприан. Никуда я их не прячу. Сами прячутся.

Вольф. Так и раздавить недолго. Из чего они, кстати? Из какого материала?

Киприан. Эта — просто из земли. Кислая глина вперемешку с пчелиным воском. А это гагат. Полированный уголь. Из него в старину амулеты вырезали.

Вольф. Право слово, чудно. Вам не кажется, что они родичи минойским терракотовым фигуркам? В них та же первозданная жизнерадостность.

Киприан. Вот как? Что ж, может быть. «Делай-делай-делай, Киприан, делай сейчас же! — вот что он мне говорит. — Я дам тебе глазомер и вдохну в них жизнь, ты только делай!». Совсем малюсенькие людишки, понимаете? Сплошь живчики-гномики, они протыкают католикам дырки в презервативах, а хорошеньким девушкам-секретаршам подсыпают перцу под стул. (Смеется.) Раньше я всё громоздил эти штуки из папье-маше. Здоровенные, огромные хреновины. А теперь он мне нашептывает: «Давай сделаем что-нибудь маленькое-премаленькое, может, людям это больше понравится».

Вольф. Кто нашептывает-то?

Киприан. Оберон. (Показывает еще одну фигурку.)

Вольф. Фантастика!

Киприан. Называется «Девушка с раскниксенными коленками». Малышка слишком любила делать книксены, перед кем ни попадя. Теперь вот шкандыбает.

Вольф. Эта динамика, эта поза — кажется, еще чуть-чуть и она поползет прямо по моей ладони.

Киприан (протягивая лупу). А вы взгляните, взгляните!

Вольф. А глаза-то, глаза — даже глаза можно разглядеть! Нет, вы и впрямь создали что-то невероятное.

Киприан. Сплошные чертенята, верно? Да-да. Как вы думаете — людям такое понравится?

Вольф. Почему вы об этом спрашиваете? Вас совершенно не должно заботить, понравится это «людям» или нет.

Киприан. Так-то оно так. Только я все равно себя спрашиваю: понравится или нет. Хочется все-таки приносить радость. Я часто размышляю — да вот хотя бы когда вырезаю свои фигурки и слушаю между делом «Розы с юга» или «Голубой Дунай»^{27}, — так вот, король вальсов наверняка ведь себя спрашивал: понравится это в свете? О да, конечно же, это понравится! Вы только послушайте! Ну что ж, тогда получайте — подарок от маэстро!

Вольф. Король вальсов… Что ж, пожалуй. Но вы-то творец фигур. Вы создаете нечто безмолвное и строгое, для немногих посвященных.

Киприан. Творец фигур? Только и всего? Нет, одно это не стоило бы труда.

Вольф. Погодите! Вот эту статуэтку я хочу! Я ее покупаю! «Девушку с раскниксенными коленками». Хочу сделать свадебный подарок. Женщина, которую я люблю, выходит за другого.

Киприан. Вот как. Тогда возьмите лучше не её. Вот, возьмите Титанию, лунную фею. С ней, можете не сомневаться, ваша пассия не будет принимать брачные узы слишком всерьез…

Вольф. Она восхитительна! Она прекрасней всех! Что это у нее в волосах? Цветы?

Киприан. Цветы? Как бы не так! Хлебцы в упаковке, сгущенное молоко в банке, зефир в шоколаде, картофельные чипсы. Титания — это же такая продувная бестия! Она любит потолкаться среди людей. Днем в супермаркете, когда народу не так много, ей достаточно просто прикоснуться пальчиком — и приглянувшиеся ей товары сами плывут за ней по воздуху, кружа вокруг ее головы, как планеты. Кассирши ворчат: «Что, тележку взять не могли?». Да, с ней, клянусь, вы будете довольны. Положитесь на меня: ее и только ее.

Вольф. Да. Я ее беру.

Киприан (про себя). Пройдоха! Как жалко с ней расставаться. А как часто она меня мучила… (Вслух.) М-да! Ну вот видите, главное — идею найти. Иной раз неделями голову ломаешь — и все без толку, а потом чихнешь — и пожалуйста, вот она идея, тут как тут.

Сцена вторая

В парке. Титания перед цирковым занавесом. Черный мальчик сидит перед ней на краю песочницы.

Титания.

Покинуть лес!.. Не думай и пытаться^{28}.

Желай иль нет — ты должен здесь остаться.

Могуществом я высшая из фей.

Весна всегда царит в стране моей.

Тебя люблю я. Следуй же за мной!

К тебе приставлю эльфов легкий рой,

Чтоб жемчуг доставать тебе со дна,

Баюкать средь цветов во время сна.

Я изменю твой грубый смертный прах:

Как эльф витать ты будешь в облаках.

Скорей ко мне, Горчичное Зерно,

Горошек, Паутинка, Мотылек!

Она достает из земли четыре белоснежные рубашки. Справа появляются Оберон и Киприан и с некоторого отдаления наблюдают эту сцену.

Вот господин ваш: вы ему служите,

Его воздушной пляской окружите,

Кормите виноградом, ежевикой,

Берите мед ему от пчелки дикой,

А из пчелиных лапок восковых

Наделайте светильников ночных:

О звезды светляков их зажигайте

И милого на отдых провожайте,

Взяв крылья мотыльков на опахала,

Чтоб спать ему луна не помешала.

Склонитесь и приветствуйте его!

Оберон. Гляди: Титания в изгнании печальном тоскует о подлунном летнем царстве и пред твоим мальчишкой шпарит пьесу о бедной, одураченной невесте, влюбившейся в осла.

Киприан. По-моему, она дает сегодня последнюю гастроль: здесь и сейчас.

Оберон. Пусть тыщу раз она мне посулит послушной быть — а все ж не перестанет за мужиками бегать, вопрошая: «Который час», — и наобум в людские средостения встревая. Уж так устроена; к тому же ей не впрок ни этот край, ни этот скудный климат: земные токи ей во вред и прямодушный ум ее смущают.

Киприан. Во мне все прямо вскипает против нее!

Оберон. Вот и докажи, стоит ли чего-нибудь твое искусство в союзе с духом Оберона: удалось ли тебе создать верное средство, достаточно чудодейственное, чтобы угомонить наконец эту царственную фурию и ненадолго — для пущего вразумления — перенести ее в забытье глубокой древности?

Справа появляется Учтивец, толкая перед собой пустую тележку из супермаркета, и останавливается неподалеку от песочного ящика.

Титания.

«Идите ж с милым к моему покою^{29}.

Луна как будто плачет в высоте.

Она в слезах: цветы полны тоскою

О чьей-нибудь погибшей чистоте…».

Она заталкивает Черного мальчика за занавес и подбегает к Учтивцу.

Простите, вы не скажете, который час?

Учтивец (не оборачиваясь). Сейчас ровно…

Титания.

Тебя ждала я, одного тебя!

Тебя лишь одного искала взглядом,

Стараясь одолеть любую даль,

На цыпочки вставая в нетерпеньи…

Учтивец (смущенно, но и польщенно). Вот как…

Титания. Зачем ты медлишь войти в мое царство? Через парк, за ограду, сквозь огонь и воду!

Учтивец. Гм.

Титания. Где ты живешь?

Учтивец. Хаймеранштрассе, восемь.

Титания (словно на иностранном языке). «Что там у нас в морозильнике?»

Учтивец (бодро рапортует). В морозильнике у нас цыплячьи ножки, пицца и медовое мороженое.

Оберон. Давай!

Киприан пытается набросить на шею Титании амулет.

Киприан (Учтивцу). Руки! Держите руки ей!

Он набрасывает Титании, которая яростно сопротивляется и вертит головой, амулет на шею. Титания начинает успокаиваться, пока не замирает в полной неподвижности.

Оберон (про себя). Смотри-ка, действует. Боюсь, что этот фокус стократ мои печали преумножит…

Киприан. Благодарю вас за помощь…

Учтивец. Что вы, Киприан, не стоит благодарности. У меня, правда, чуть сердце из груди не выскочило…

Сцена третья

День свадьбы. Подест, на заднем плане белая стена украшена цветочными гирляндами. В центре, на увитой цветами колоннообразной подставке, в лучах света — статуэтка Титании. Элене подвенечном платье, Георг, Вольф, Хельма стоят полукругом позади подставки. Даже когда они говорят, взгляд их подчас не в силах оторваться от фигурки.

Элен. Боже мой, какая прелесть!

Георг. Ничего прелестного.

Элен. Прелесть, прелесть! С ума сойти можно, какая прелесть! How cute she is! A sweet little darling! Such a refined lady! What’s her name?[7]

Хельма. Это все, что угодно, только не леди.

Георг. Вот как?

Вольф. Это называется «Жуть».

Элен. Как-как?

Георг. Суть.

Вольф. Нет, не суть и не муть, а именно «жуть». Жуть — от слова «жутко». Это сам ужас.

Георг. Вот как? Подходящий подарочек к свадьбе.

Вольф. «Жуть. Титания в драконьем царстве». Так это называется.

Элен. А как она блестит, как искрится!

Вольф. Я поначалу сомневался — как раз из-за этого жуткого названия. Но в его мастерской это, безусловно, была самая интересная работа. Это настоящее произведение искусства.

Хельма. Произведение искусства? Вот эта куколка? Да какое же это искусство?

Элен. Как бы там ни было — в нее можно влюбиться. Это подарок на счастье. Талисман.

Вольф. Нет, Элен, извини: это произведение современного искусства. Автор первым изобрел это направление, этот стиль микроминиатюр. Это очень ценная вещь, черт возьми!

Георг. То-то я смотрю, на эти маленькие штуковины мода пошла. Один мой коллега-адвокат даже на судебные заседания является с таким вот амулетом на шее.

Вольф. Нет, ты что-то путаешь. Точно такого же амулета у него быть не может.

Георг. Ничего я не путаю. Это сейчас самый модный подарок. «Моя вещица» — так люди говорят, сжимая эти фигурки в кулачке и блудливо ухмыляясь. И не поймешь, то ли они всерьез им поклоняются, то ли прикидываются.

Вольф. Ты хочешь сказать, что я подарил Элен к свадьбе аляповатый сувенир из грошовой лавчонки какой-нибудь религиозной секты?

Георг. Вовсе не это я хочу сказать. Вещица наверняка обошлась тебе очень недешево. Но продаются они сейчас повсюду. От них просто спасу нет.

Хельма. Талисманушки.

Вольф. Талисманы.

Георг. Каких только модных игрушек у нас не было! Попрыгунчики на резинке, хула-хуп, роликовая доска, миниплейер, кубик Рубика — а теперь вот рынок заполонили эти маленькие демоны плодородия. На мой взгляд, все это очень симптоматично.

Вольф. И что же в этом, по-твоему, симптоматично?

Георг. Да-да, симптоматично. Все, что в наши дни действует по принципу динамики, становится все меньше и меньше, совсем малюсеньким. Все такое компактное, крошечное, с ноготок величиной. И делается все меньше и меньше. Это примета времени. Микроэлектроника, микрофильм, микроискусство.

Вольф (обращаясь к Элен). Все это полная чушь, что он тебе тут рассказывает. Прошу тебя, ни единому слову не верь! Ты только взгляни на это. Чувствуешь, как тебя будто куда-то затягивает? По глади моря пробежала лунная дорожка…

Элен (обращаясь к Георгу). Если бы мне сегодня нужно было описать, что я чувствую, мне пришлось бы воспользоваться старинным оборотом: «I dote on you, my love»[8]. Я как дитя, по уши и слепо, в тебя втрескалась.

Георг. А я в тебя. Но будь осторожна, любимая! А то, одурев от счастья, как бы нам не проснуться завтра утром с овечьими головам на плечах: мы тогда даже не узнаем друг друга.

Элен. Я полагаюсь на тебя, супруг мой, и верю: ты защитишь и охранишь меня, когда сама себя я потеряю…

Хельма. От самого худшего вас вернее всего охранит здоровое переутомление.

Георг. Не хочешь ли до вечерних гостей удобства ради снять пока что свадебное платье?

Элен. О нет, я не сниму наряд моей мечты до той поры, пока он не задубеет от грязи, как последний негритянский ублюдок!

Хельма. Ну, пошло-поехало…

Вольф (обращаясь к Элен). Прости, но…

Хельма. Что такое?

Вольф. Прости, Элен…

Хельма. В чем дело?

Вольф (гаркает). Да тихо! Тихо вы! Прости, мне очень жаль, я не хотел, чтобы названье «Жуть» тебя вспугнуло… Я вовсе не хотел тебя пугать…

Элен. Но я люблю ее! Люблю! Люблю!

Сцена четвертая

В парке. Титания, превращенная в «Женщину из иных времен». На ней облегающий костюм, юбка «рюмочкой», в волосах нелепая плоская шляпка, украшенная цветами. Она стоит неподвижно и смотрит испуганно, как пойманная птица. Вокруг нее Трое мальчиков и Девочка.

Первый мальчик. Из какого зверинца тебя выпустили? Хотя вообще-то смотришься ты обалденно.

Второй мальчик. Она, наверно, из музея.

Третий мальчик. Ты совсем говорить не умеешь? Откуда ты взялась? Ты не здешняя?

Титания делает руками непроизвольное, как бы врожденное движение, которым она распахивала прежде плащ, показывая себя.

Второй мальчик. Как тебя зовут?

Девочка. Она нас не понимает.

Первый мальчик. Похоже, она нас даже не слышит.

Третий мальчик. Зовут тебя как?

Первый мальчик (кричит). Ты нас слышишь?

Девочка. Она не от мира сего.

Третий мальчик. Как это не от мира всего?

Первый мальчик. Если она не из нашего мира, тоща она, наверно, из прошлого. Пусть расскажет, как там раньше все на самом деле было.

Третий мальчик (ткнув Титанию пальцем в щеку). Ну, давай, рассказывай, слышишь!

Второй мальчик. Не говорит, не слышит и ничего не чувствует.

Девочка (сует в руки Титании свою плюшевую собаку). Она даже собаку подержать не может. У нее все из рук валится.

Третий мальчик (засовывая Титании в рот наушник от плейера). Может, ей это придется по вкусу?

Первый мальчик (швыряя пустую пивную банку Титании в голову). Это чтобы она думать начала!

Второй мальчик. Эй, ты, леди ниоткуда! Красотка былых времен! Принцесса с неведомой звезды!

Третий мальчик (вырывая наушник у Титании изо рта). Нечего чужие вещи жевать! У-у, свинья! (Пинает Титанию ногой.)

Девочка (поёт). Кругом полно народу…

Трое мальчиков (подхватывая хором). Народу в парке тьма!

Все четверо приплясывают вокруг Титании и поют:

И всякому уроду

Хватает здесь дерьма!

Третий мальчик. Откуда ты родом? Ты, призрак из прошлого!

Девочка. Из древности!

Третий мальчик. Из тридевятого царства, тридесятого государства?

Девочка. Еще древней!

Третий мальчик. Ты, часом, не Баба Яга, костяная нога?

Девочка. Еще старше!

Третий мальчик. Ты, Кинг-Конг, супермонстр!

Первый мальчик. Ну и личико у тебя! Ты, по-моему, даже не из пластмассы. Ну-ка, раскрой пасть, что там у тебя!

Не переставая кружиться в хороводе вокруг Титании, Первый мальчик подходит к ней все ближе и ближе. Титания, уперев ладонь ему в лицо, отталкивает его. В тот же миг все четверо падают навзничь.

Третий мальчик. Это откуда-то сверху!

Первый мальчик. Бежим скорей!

Мальчики убегают. Девочка в обнимку со своим плюшевым псом остается сидеть на земле.

Девочка (монотонно). Вообще-то я здесь недавно. — Я еще не знаю, кем я стану. — Но предчувствия у меня хорошие. — По улицам я много хожу, а вот домов изнутри почти не знаю. — Иногда мне кажется, что все люди очень хорошие, только мне через стенку к ним не пробиться. — Я чувствую в себе столько сил, но они направлены против меня же самой, а я не знаю, почему. — Папа хочет от нас уйти, мама то и дело ревёт, а я прокалываю ему шины. — Я стану официанткой, если иначе нельзя, и буду работать до тех пор, пока все снова не пойдет прахом.

Титания медленно опускает руку на голову Девочки, и в тот миг, когда рука касается волос, лицо Девочки передергивает гримаса боли.

Сцена пятая

У Вольфа и Хельмы. Возвышение. Вольф возлежит на полу, прикрыв голову географической картой. Рядом на стуле сидит Хельма, уставившись в парк. Ночь. Шумы из зверинца. Треньканье сверчка.

Хельма. Прежде ты мне рассказывал про звезды. Мог даже показать, где в созвездии Пса стоит Сириус и что это означает. А теперь? Ты все позабыл. Ты хоть иногда устремляешь свой взор к звездному шатру? Отсутствие ответа — тоже ответ. Мы живем на южной, солнечной стороне парка. Три минуты пешком — и ты уже у маленькой зеленой речушки, в которую ты когда-то был так влюблен. Сколько ты там уже не был, а? Сколько месяцев? Который месяц ты все свое свободное время валяешься вот тут и дрыхнешь посреди своих географических карт?

Вольф! Мы не можем относиться к парку так, будто нам до него нет никакого дела! Нам нужно туда! Нам нужно туда — вместе! Пойдем, мой старый орангутанг…

Прежде ты мне так живописно, так подробно рассказывал про Великую французскую революцию. А сегодня ты даже не помнишь, когда она произошла. И произошла ли вообще. Я ведь о чем: сколько же ценного умственного достояния пропало втуне! А мы ведь оба из хороших семей. Так как же так вышло, что важнейших фактов всемирной истории и нашей вселенной ты уже не помнишь? На аттестат зрелости ты бы теперь уже ни за что не сдал. Да любой приготовишка сейчас больше твоего знает.

Вольф. У меня нет ни малейшего желания что-либо помнить о Великой французской революции.

Хельма. Потому что она тебе опротивела. Потому что тебе все опротивело. Даже звезды. Поэтому ты практически ничего больше и не помнишь. Просто для тебя всего этого оказалось чересчур много.

Вольф. Звезд для любого человека чересчур много.

Хельма. А в древности? Первобытные люди? Ведь они как-то с этим справлялись. Выдумывали всякие легенды, сказки — лишь бы звездный небосвод не обрушился им на головы.

Вольф. День какой сегодня?

Хельма. Вторник. Среда.

Вольф (взвиваясь). Вторник-среда!?

Хельма. То ли вторник, то ли среда.

Вольф. А поточнее нельзя? Вечно мне приходится гадать!

Хельма. Но я сама точно не помню.

Вольф. Ты видишь, с тобой почти невозможно условиться даже о таких близлежащих понятиях, как день текущей недели. И ты хочешь, чтобы я рассказывал тебе о столь отдаленных во времени феноменах, как Великая французская революция.

Хельма. Когда-то ты умел рассказывать о Великой французской революции столь доходчиво и наглядно, словно она произошла вчера.

Вольф. Нельзя извращать дух и суть Великой французской революции, излагая ее так, словно она произошла вчера. В том-то и дело, что она произошла не вчера.

Хельма. А когда? Когда же она произошла? Ну, когда?

Вольф молчит.

В одна тысяча лохматом, да? В одна тысяча лохматом! Это теперь твоя любимая присказка!

Вольф. Моя любимая присказка? С каких это пор?

Хельма. С давних пор! С давних!

Вольф. Точнее! С каких именно?

Хельма. С тех пор, как ты ничего не соображаешь. С тех пор, как мы ничего не читаем. С тех пор, как мы никуда больше не ездим. С тех пор, как мы давно уже не вместе.

Вольф. А точнее!

Хельма. С тех пор, как ты однажды спутал Демулена с Дантоном^{30}.

Вольф. Ага! Вот это ты запомнила. И это всё, что ты смогла усвоить из Великой французской революции…

Хельма. Но как же мне было это не запомнить? Стоило тебе допустить эту маленькую промашку — и все твои разглагольствования о Великой французской революции умолкли раз и навсегда.

Вольф. Спутать Демулена с Дантоном — это, к сожалению, уже не маленькая промашка…

Хельма. Господи Боже мой! Велика разница! А в чем там между ними дело? Расскажи-ка. Что там с ними обоими стряслось, а? Ну?

Вольф. Я их перепутал…

Хельма. Вот! И это всё, это единственное, что ты еще помнишь об этих… об этих твоих идиотах!

Сцена шестая

Ночное кафе в парке. Все действующие лица, за исключением Титании, группами и поодиночке сидят за столиками и отдыхают. Только Первенец, владелец рекламного агентства, и безработный архитектор Учтивец увлеченно беседуют друг с другом.

Учтивец. Представляешь: от переносицы — и веером. Еще раз тебе говорю: не принимал я никаких таблеток, а мигрень такая — даже моргнуть страшно. Говорю тебе: у меня сто лет голова не болела, я забыл, что такое мигрень…

Первенец (очень серьезно). Так, а симптомы? Какие у тебя симптомы?

Учтивец. Что, не видишь, что ли? Вон, веко набрякло.

Первенец привстает и с видом специалиста изучает зрачки собеседника.

Все мускулы лица напряжены, почти до судорог. Вот тут, за ушами, стучит. И все это к мозгу, к мозгу…

Первенец. Ты подозреваешь у себя что-то конкретное? Так-так, лицевой нерв, э-э, прости… значит, у тебя иногда все лицо как бы тяжелеет, верно?

Учтивец. Да, я подозреваю что-то конкретное.

Первенец. А-а, значит, все-таки подозреваешь…

Учтивец. Да, подозреваю. Если это то же самое, что у меня было с руками, вот тут…

Первенец. А что у тебя было?

Учтивец. Да говорю же тебе: с руками. Я думал, все, больше не выдержу. Орал, кричал, требовал: «Отрежьте! Ампутируйте к чертям! Я так не могу больше!». Я в клинике Штирмайера лежал. Потом выяснилось, что как раз это и было ошибкой. Они там только колют, лошадиными дозами. Теперь-то я точно знаю. Знаешь, почему они не меняли мне повязку? У них не было бинтов. У них было недостаточно бинтов, чтобы сменить мне повязку. Честное слово. У тебя, конечно, тоже нет адреса? Адреса хорошего врача у тебя нет?

Первенец. Ау кого ты тогда был, с руками?

Учтивец. Если это то же самое, что я подозреваю, то же самое, что было с руками, всё, тогда хана. Полный каюк.

Первенец. А за границей ты не был?

Учтивец. За границей? Да нет, нет. Это совсем другое.

Первенец (в публику; прикрыв рот ладонью). Инфекция!

Учтивец. Политики вон без конца по заграницам разъезжают.

Первенец. Они-то, конечно, разъезжают. Но их и охраняют куда лучше, чем нас с тобой, — так у какого ты был врача?

Учтивец. Я был на Майнцерштрассе у доктора Синекоэ, в народе его зовут просто Сино, да ты же прекрасно знаешь Эльку, его ассистентку.

Первенец (вскакивает и направляется к своему пальто). По-моему, у меня для тебя кое-что есть. (Приносит портативный зубоврачебный аппарат.) Вот. Вчера мне в агентство принесли. Берешь его и прямо как зубной врач суешь себе в зубы. Девяносто восемь марок все удовольствие. На немецком рынке продаже не подлежит абсолютно. Ни аккумуляторов, ни батареек, только прямое подключение в сеть на двести двадцать вольт. Нет-нет, постой, этой штукой ты можешь еще прочистить себе уретру. (Оглядываясь по сторонам.) О, пардон, я, кажется, раскричался… Ну вот, теперь ты ее сломал! Все, капут!

Учтивец. Ах, брось ты. Это обыкновенная электрическая зубная щетка, только новая, вот и всё.

Первенец. Абсолютно не подлежит продаже на немецком рынке.

Учтивец. Да что ты несешь! Щетка как щетка, ничем не хуже других, разве что чистит посильней…

Первенец. Вот, смотри! Ты ее сломал. Не работает. И продаже не подлежит. (Замечает насекомое на столике возле вазы с цветами.) О, смотри-ка! Блоха-ногохвостка! Она не летает, только прыгает. Моя мать говорит: «Сматывайтесь, ребятки, пакуйте вещички и бегите из этой страны куда глаза глядят, пока не поздно»…

Учтивец. Сразу видно: ты совершенно не понимаешь стариков! Да разве можно принимать за чистую монету все, что они иной раз болтают! Я вот своей совсем недавно отсоветовал покупать дом на Мекельштрассе. Недели не прошло, она снова ко мне пристает: «Я тут кое-что новенькое присмотрела, даже с отдельным выходом в парк». Ну и слава Богу, пусть себе пока едет, смотрит, только без меня. А ты по-прежнему щеголяешь в самых дорогих рубашках.

Первенец. Что? Рубашка? Да ей уж десять лет. Да-да, милейший, десять лет.

Учтивец. А это что? У тебя всегда что-нибудь новенькое.

Первенец. Амулет. Нет-нет! Руками не трогать! Все, все вы только и мечтаете, как бы из Германии сбежать. А мы останемся тут вдвоем — канцлер да я.

Учтивец. Капитан и крыса остаются на корабле.

Первенец. Это я крыса? Это я крыса? Сам ты крыса! Погоди, это еще цветочки, настоящий кризис впереди!

Учтивец. Шеф Транс Уолд Эрлайнз…

Первенец. А Пан Америкэн: миллиард долларов убытка всего лишь за…

Учтивец. Погоди, Транс Уолд гораздо более солидная фирма. Так вот, в Чикаго или где там еще, ихний главный босс отсылает секретаршу, кофе просит подать или еще что, а сам из пистолета бац! — только мозги по стенке!

Первенец. Это во «Франкфуртер Алльгемайне»^{31}?

Учтивец. Да нет, мы «Ньюсвик» получаем…

Первенец. А-а, тогда, значит, та статья во «Франкфуртер Алльгемайне» уже устарела…

Учтивец. В отличие от тебя, я, по крайней мере, не помешался на очередной модели «БМВ».

Первенец. Ну конечно! Ты помешался на очередном «порше».

Учтивец. Ну, знаешь, это, это…

Первенец. Ладно, брось.

Учтивец. Нет, это ты брось. У тебя всегда был другой финансовый статус. И ниже «БМВ» ты никогда не опускался.

Первенец. Ничего, не сомневайся, мы еще увидим небо в алмазах. Господи, как время летит! Уже три дня, как мы нашего Майнхарда закопали. Двадцать второго это было.

Учтивец. Разве сегодня двадцать пятое?

Первенец (смотрит на часы). Уже двадцать шестое. Боже мой, я вот думаю, три года — это же тридцать шесть месяцев…

Учтивец. Это тебе еще выплачивать?

Первенец. А тридцать шесть месяцев — это сто сорок четыре недели…

Учтивец. Что, каждую неделю платить?

Первенец. Просто хоть зубы на полку.

Учтивец снимает очки.

Очки, кстати, чистить надо. Клади их в соленую воду.

Учтивец. Вот тут, от переносицы. И может быть тысяча причин. В том числе и наследственность.

Первенец. Так к кому ты тоща с руками-то ходил?

Учтивец. На Майнцерштарссе, к доктору Синекоэ, по прозвищу Сино.

Первенец. Знаешь что? Я могу порекомендовать тебе отличного ортопеда.

Учтивец. Ортопеда?

Первенец. Да-да, ты даже представить себе не можешь…

Учтивец. Но у меня же лицо! При чем тут ортопед! Мне невролог нужен.

Первенец. Ну, нет так нет.

Учтивец. Ах, да что там. Все равно скоро всему конец. Нас это не касается. То есть, вообще-то это нас очень даже касается. Но еще несколько лет как-нибудь прокантуемся.

Затемнение.

Акт третий

Сцена первая

У Георга и Элен. Тахта, стол, стул. Веранда с видом на парк.

Справа и слева открытые проходы.

Георг. С чего это вдруг ты так взъелась на того цветного парня?

Элен. На какого еще цветного?

Георг. Да вот только что, в автобусе.

Элен. Это черномазый. Терпеть не могу черномазых.

Георг. Но он даже не приставал к тебе.

Элен. Он не приставал? Грязная черная скотина! Pawing my knee all the time! «Oh my, you’re looking real pretty, li’l lady, wonna see some hot pictures, just look at my.» — That creep was all over me![9]

Георг. Ну, подумаешь, совсем молоденький парнишка, играет своим телом, автобус тоже трясет, может, он и позволил себе…

Элен. Keep off your rotten old fingers and beat it! You nigger son of a bitch! Stop touching me![10]

Георг. Но, с другой стороны, так грязно ругаться на молодого цветного, это тоже знаешь ли… Удивляюсь, как он стерпел.

Элен (явно передразнивая). That lady there pushed me! That lady says I touch her. But I never didn’t lay my hands on her, nosirree![11]

Георг. Вылезая, он показал тебе язык. Совсем как мальчишка.

Элен. Эти негритянские ублюдки должны вести себя, как все нормальные пассажиры. Раз уж едут в одном с нами автобусе.

Георг. Слушай, что это на тебя нашло?

Элен. Ничего. Просто я считаю всех черномазых неполноценными.

Георг. Ты сама не веришь тому, что говоришь.

Элен. Очень даже верю. Это научно доказано. По сравнению с нормальными людьми они хитрые, ленивые и агрессивные.

Георг. Чушь!

Элен. Никакая не чушь! Я жила среди черномазых. Я знаю, что говорю.

Георг. Элен! Ты же разумная женщина. Мы живем на исходе двадцатого столетия. А у тебя чуть ли не по всем вопросам особое мнение. Ну нельзя вот просто так, с бухты-барахты, утверждать, что цветные — люди второго сорта.

Элен. Я вовсе не против цветных. Я против черномазых. Китайцы, к примеру, очень жилистые ребята, едят мало, работают много…

Георг. Все! Остановись! Прошу тебя!

Элен. Да ради Бога. Может, я и не борюсь за свои убеждения. Но отрекаться от них тоже не намерена.

Георг. Лапушка моя, ты сегодня опять какая-то раздраженная. Это оттого, что Вольф придет, верно? Ну все, я исчезаю. Я ведь и так во время ваших встреч стараюсь быть на работе. Так что вы опять замечательно проведете друг с другом вторую половину дня. Надеюсь, все будет как всегда. Если всегда было все, как я надеюсь. Впрочем, может, я еще застану его, когда вернусь. В последнее время мы особенно хорошо стали понимать друг друга, Вольф и я. Такая гармония между обоими твоими любимыми мужчинами — у тебя всякий раз увлажняются глаза, когда ты нас видишь вместе. Что, ты даже не протестуешь, когда я говорю об «обоих твоих любимых мужчинах»?

Элен. А зачем? Ты и так все знаешь.

Георг. Ничего я не знаю! (Встает, уходит в глубину сцены.) Так что пока…

Элен. Георг!

Георг. Что?

Элен. У нас ведь всё в порядке, да? Я имею в виду: по части денег нам не о чем беспокоиться?

Георг. Да нет. С чего это ты вдруг?

Элен. Так. То и дело слышу, как люди жалуются, как тревожатся о завтрашнем дне, о будущем…

Георг. Тревожиться нам особенно не о чем, но…

Элен. Я не желаю в один прекрасный день услышать, что кризис настиг и нас. Я прошу тебя быть еще бдительней, чем прежде. У меня такое чувство, что как раз сейчас тебе не помешала бы парочка шумных успешных процессов. Тебе так не кажется? У тебя уже есть кое-что на примете? Ты хорошо защищаешь своих подопечных? Ты не слишком много дел проигрываешь? А клиенты у тебя состоятельные? Гонорары достаточно солидные?

Георг. Лапушка моя, о чем ты так беспокоишься?

Элен. Мне так хочется успеха, я прямо изголодалась по успеху!

Георг. По-моему, тебе нужно снова чем-нибудь заняться…

Элен. Нет. Заниматься должен ты. Хочу, чтобы ты у меня был сильнее, умнее и лучше всех. Хочу почувствовать все дремлющие в тебе силы. Ты должен стараться, должен удвоить усердие! Никакой слабины, ни шагу назад, ни секунды неуверенности! Видишь, как много я от тебя требую. Мне нужен муж, мне нужен мужчина, который побеждает всегда, становясь все сильней и сильней. Который способен брать меня, делать счастливой, побеждать меня — и любить меня вечно. И у которого много денег, Георг, — денег на детей, на образование, на нас, на старость, денег на красоту, понимаешь, денег!

Георг направляется к ней. Элен закрыла лицо руками, словно ожидал удара. Но он обнимает ее.

(Смеется.) Там, там, на стуле…

Посреди комнаты, откуда ни возьмись, стоит Киприан.

Киприан. Что вы тут делаете? Вы с ума сошли? Я ухо потерял на войне! Все обезьяны подохли. Все травы пожухли. Вот чего вы добились. Зато прописка обязательна повсеместно! Какое вы имеете право строить здесь дороги? А вы в комитет по охране природы обращались? Не смейте хватать меня руками! Руки! Руки прочь, я говорю!

Георг. Кто вы? Что вам здесь надо?

Киприан. Это вы! Это вы замордовали матушку природу! Это вы стояли на вокзале! Я вас видел в кино. Нельзя ли помягче. Я все-таки тоже инвалид войны. Нет-нет, эти данные разглашению не подлежат. Так точно! А я говорю, прекратить! Все, хватит! Бандиты! Позорники! Ваша стройка не пройдет! Ваша стройка не пройдет!

Элен (испуганно и тихо). Помогите!

Киприан (со смехом). Да нет, не бойтесь. Это я пошутил. Я, похоже, заблудился.

Георг. Послушайте, приятель! А ну-ка, давайте-ка отсюда, быстро!

Киприан. С этим проклятым экологически чистым строительством теперь никогда не знаешь, где кончается городской парк, а где начинаются частные владения. А ворот у вас вообще нет?

Георг (к Элен). Ты опять забыла задвинуть решетку. (Уводит Киприана в глубь сцены.) Пойдемте…

Киприан. Вот древние китайцы, они утверждали, что весь земной шар вдоль и поперек испещрен магическими тропками. Наверно, одна из таких тропок прямо через вашу гостиную проходит. На вашем месте, я бы этим занялся…

Георг (возвращаясь). В этом парке от сумасшедших просто проходу нет. А если ты ворота не будешь закрывать, они по дому начнут бегать.

Элен. Да, Георг.

Георг. Вот что я еще хотел сказать… Этот твой выпад против негров, совсем недавно, надеюсь, это не серьезно?

Элен. Не серьезно? Почему не серьезно?

Георг. Но откуда в тебе возникает такое чувство ненависти?

Элен. Не знаю. Откуда-то из головы. Но оно и в крови тоже.

Георг. Тебя хоть один негр хоть раз чем-нибудь обидел?

Элен. Они омерзительны. Разве этого не достаточно? Они — это само зло на земле. Они хотят задушить, растоптать, уничтожить белую расу. Стремятся к мировому господству. И у них нет души, только это гнусное, липкое черное тело и жажда власти.

Георг. А мне казалось, они такие ленивые…

Элен. Ленивые, да… Но при этом властолюбивые.

Георг. Послушай, Элен, я адвокат. Мой профессиональный долг — защищать права слабых, преследуемых, права меньшинств. Я представляю интересы квартиросъемщиков против домовладельцев, иностранцев против немецкой бюрократии…

Элен. И прекрасно, и замечательно! Какое это имеет отношение к черномазым? У нас тут, слава Богу, таких черномазых, которыми надо заниматься всерьез, и нет вовсе. Так что нам и спорить не о чем. Это все равно, как один протестантской веры, а другой — католической. По мне, пусть каждый остается при своей вере, хорошему браку это не может помешать.

Георг. Но не могу, не могу я быть женатым на расистке!

Элен. Можешь.

Георг. Господи, какое жуткое надувательство… Да как же вы, мадам, мне раньше-то не сказали?! И как это вообще, дорогая, вы можете жить среди людей, нося в себе такие ужасные, такие болезненные предрассудки! К тому же о таких вещах полагается предупреждать заранее…

Сцена вторая

Дом в парке. Лунный свет. Титания в облике «Женщины из иных времен» медленно и как бы издали приближается к дому. Слышно, как шуршат ее юбки. Из своего дома выходит Учтивец. На нем темный костюм, берет, очки, в руках зонтик-трость. Он тщательно запирает дверь. Тем временем Титания оказывается у него за спиной. Он раскланивается и уходит. Титания берется за ручку, отворяет дверь и входит в дом. Учтивец оборачивается, видит, что дверь его дома приоткрыта, трясет головой, возвращается, долго изучает замок, снова запирает дверь на ключ и идет в прежнюю сторону. Внезапно он останавливается и восклицает: «Позвольте, что вам понадобилось в моем доме!». Снова бежит обратно, отпирает дверь, кидается в дом. Вскоре раздается жуткий долгий крик, причем мужской голос превращается в детский. На пороге появляется Титания, держа на руках мальчика лет десяти, — это уменьшенная копия Учтивца, тоже в темном костюмчике, в берете и очках, с зонтиком. Титания относит этого маленького человечка к песочнице и сажает на край так, чтобы он видел светлый проем в цирковом занавесе. После чего Титания исчезает справа за кустами.

Сцена третья

Слева появляются Первенец и Девочка с плюшевой собакой.

Первенец. Вы, похоже, не такая грубая, как другие. У вас такие нежные лопатки.

Девочка. Лопатки у человека — это на самом деле засохшие крылья.

Первенец. Да ну? Неужели правда?

Девочка. Да-да. Точно правда. (Достает из кармана джинсов солонку и сыплет себе соль в рот.) Вокруг все люди очень хорошие, только мне через стенку к ним не пробиться.

Первенец (нервно). Гм-гм.

Девочка. Вообще-то я здесь недавно. Я еще не знаю, кем я стану. Но предчувствие у меня хорошее.

Первенец. Гм-гм. Знаете, на что я еще слабо надеюсь, так это на душевное тепло среди всего этого бедлама. На фоне всеобщего ожесточения, всех этих демонстраций, подожжённых ящиков и автомобильных шин, да…

Девочка. Я чувствую в себе столько сил, но они направлены против меня же…

Первенец. Гм-гм.

Девочка (сыплет соль в рот). Соль ложками могу есть.

Первенец. Гм-гм. Но ведь не исключено, что кто-нибудь захочет с вами поцеловаться…

Девочка. А вижу я вот что: гигантский машинный мир, с одной стороны, и вот такусенький крохотный мирок несчастных и грязных тварей — с другой.

Первенец. Гм-гм. Но кое-каких успехов мы все-таки достигли. Уже никому не придет в голову, например, отменить гигиену…

Девочка. Гигиена. Террор. От нее на коже одни грибки, гнойники, лишаи и хрен знает что еще.

Первенец. Гм-гм.

Они доходят до кустов. Первенец нервно оглядывается по сторонам.

Девочка. Сегодня ночью мне опять снилось, будто родственников повсеместно отменили, причем до основанья. Сразу после рожденья человек занимает свое место в обществе. Семьи практически вообще не успеваешь почувствовать. Есть только друзья, приятели, товарищи по работе, воспитательные кружки, коммуны, соседи по коммунальной квартире и все такое.

Первенец. Кошмар!

Девочка. Да нет, я бы не сказала. Какое-то зерно истины в этом есть.

Первенец. У вас что, нет родственников.

Девочка. У меня? Почему же. Еще какие.

В тот момент, когда Девочка снова подносит ко рту солонку, Первенец кидается на нее и тащит в кусты.

Первенец. Ах ты, маленькая грязная бестия! Сейчас, моя серая мышка, я сделаю тебя первой красавицей Европы! Я тебе покажу Микки-Мауса. Только тихо, тихо, без шума! Сейчас я тебя сделаю самой элегантной женщиной на свете… Я выполню все твои прихоти, но если и ты меня продинамишь, как Инга Петерс, я тебя отделаю по первое число… Вот теперь ты моя гордая принцесса! Только очень гордая, невероятно гордая, тогда всё у нас будет хорошо…

Издав крик боли, Первенец замолкает. Девочка выползает из-под кустов, подбирает очки, свою плюшевую зверушку, отряхивается.

Девочка. Редкостное говно.

Справа появляются Трое мальчиков, они несут большую веревочную сеть.

Первый мальчик. Хватайся скорей! Мы идем ловить вчерашнюю женщину.

Третий мальчик. Айда с нами! Мы ее поймаем и продадим в музей.

Девочка. Не, неохота.

Третий мальчик. Она письмо прислала, вот ему.

Второй мальчик. Ага, оно прямо с неба свешивалось, в щель между двумя облаками, огромное, а потом упало вон туда, в поле. Я бегом через парк. Пробую читать, а буквы громадные, вблизи не разберешь. Я тогда на дерево, чтобы сверху прочесть…

Третий мальчик. И знаешь, что там написано? Она хочет с ним встретиться. С Нико! Наедине!.. Но мы все с ним пойдем. Теперь мы ее точно изловим!

Девочка. У вас глюки. Мотайте отсюда.

Мальчики убегают влево. Девочка уходит вправо. Из-под кустов бузины высовывается голова Первенца. Он озирается, бормочет что-то вроде: «Куй железо, пока горячо, только плюй через левое плечо!».

Выползает из-под кустов, приводит себя в порядок.

Первенец (про себя). Je suis comme je suis[12]. Что, спрашивается, способно заставить разумного человека сменить нормальное вертикальное положение и встать на четвереньки, дабы малость поразвлечься? Да сущая ерунда: смутный порыв чувств, плюс раздражение, плюс похоть. Все дальнейшее развивалось, так сказать, ингообразно. Хотя нет: малышка была очаровательна! Непонятно только, почему кончилось все так гнусно. Только что была гармоничная любовная пара — а остался один пшик! Вот это я и называю: абстрагирование. Стоит только с четверенек подняться, все — в голове одни слова. Вот только что, на земле-матушке, была борьба, были объятия — а теперь что? Одни абстрактные понятия! Но что это меня потянуло на философствование? Наверно, всему виной ее бесцеремонное обхождение!

Направляется в глубину сцены. В это время со стороны песочницы из маленького Учтивца начинает исторгаться тихий, но непрерывный звук «и-и-и-и…». Первенец, запнувшись, останавливается, потом направляется к Маленькому человечку.

Ну что, малыш? Так поздно, а мы все еще на ногах, а? А какие мы нарядные! Не иначе, у нас сегодня свидание, а?

Человечек снова издает тихое «и-и-и-и…»

Что такое? В чем дело? Ну-ка, повернись… Матушки светы! Учтивец! Это ты?! Что случилось? Ради Бога. Учтивец, ты хоть меня слышишь? Где болит? Симптомы, какие у тебя симптомы? Нет, все, это конец — вот оно! Учтивец, ты влип. Пойдем, я отведу тебя к дяде доктору. Дружище, что ты такого натворил? Ну, не плачь, не плачь, малыш, дядя с тобой. Я тебе помогу. У тебя еще вроде все на месте. Ах ты, мой старичок. Отведу тебя к моему ортопеду… Хотя нет, какой к черту ортопед. Все это лажа. Туда нам совсем не надо. Куда же нам надо-то, а?

Держа Учтивца за ручку, уводит его за кусты.

Сцена четвертая

Слева выходят Георг и Вольф.

Вольф. Нет, Георг, ты слишком мрачно смотришь на вещи. Ты просто перестал заглядывать ей в глаза. Пойми, Элен — это нечто совершенно особенное.

Георг. Ага, особенное. Это нечто особенное давно превратилось в нечто особенно тягостное. Меня мучит, что она такая странная. Такая упрямая. У нее в голове червоточина: с виду такое красивое, свежее лицо — а внутри, под черепом, все изъедено. Она отравляет меня своими порочными убеждениями!

Вольф. Но ты же только критикуешь. Чуть что — сразу в истерику. Вместо того, чтобы помочь, вместо того, чтобы лечить ее покоем и восхищением. Она предоставлена самой себе, живет в мире детских страхов и все еще боится Черного Человека. По-моему, ты принимаешь все это слишком всерьез.

Георг. Она ускользает от меня, она деградирует. День ото дня она отодвигается от меня все дальше, она меня уже почти не слышит. А потом: знаешь, в последнее время, по самым незначительным поводам, меня вдруг будто пронзает — и я чувствую, что разделяю самые гнусные ее предрассудки! На ком, спрашивается, я женился? То морок и его зеленый свет меня навел на злую фею. Вот именно: морок и его зеленый свет.

Вольф. Ну нет, мне она все-таки видится иначе. Она, конечно, мне чужая — но чем-то дорога, чудная — но от слова чудо.

Георг (цепляясь за Вольфа). Введи меня в приличное общество, Вольф! В хорошее, слышишь! Я больше не выдержу среди этих человеческих монстров. Лучше жить среди фей и троллей, чем среди этих роботов самоотдачи и алкоголиков преуспеяния. Среди этих тюремных психологов, судей, надзирателей — лучше жить распоследней букашкой, чем человеком! А будь я комариком — с каким наслаждением я бы впивался в их жирные самоуверенные губы! Да лучше жить бациллой в домашних консервах моей бабки, чем, вкушая благоволение государства, пребывать этаким ценным кадром в золоченой клетке, где тепло и смрадно, где на тебя таращат свои сонные глазенки все эти лемуры, во цвете лет уже пресыщенные жизнью. Да лучше быть еще одним червячком в их дерьме, чем и дальше лицезреть их с противоположной стороны. Ты видишь, я уже ни с кем не в ладу. Вечерами я сижу в кафе и поношу всех своих друзей. И хуже всего отзываюсь как раз о тех, которые мне всего дороже. Тем я жалуюсь на этих, этим на тех… Сближают только ложь и фальшь, только обман дарует успокоение. Ах, мой милый! Откуда оно во мне — это внезапное отчаяние? Ведь прежде я вовсе не склонен был видеть вещи в таком мрачном свете. Сейчас, ты слышишь, Вольф, нам особенно важно держаться друг за друга. Ты понял меня? Ты единственный, кому я еще могу довериться и открыться!

Вольф. А Элен?

Георг. Элен, Элен! Похоже, это единственное, чем я тебе еще интересен. Едва я успеваю тебя обнять, а ты уже ловишь запах ее духов.

Вольф. Если ты склонен сегодня к столь безвкусным выпадам, то можешь продолжать без меня.

Георг. Вольф! Останься! Знаешь, что я сделал? Я основал видеофирму. Нас трое: рекламный агент, безработный архитектор и я.

Вольф. Видео — для чего?

Георг. Делаем небольшие фильмы о местах отдыха. Сам посуди, бумага дорожает. Так бюро путешествий, вместо того, чтобы бесплатно раздавать дорогие рекламные проспекты, будут теперь выдавать напрокат наши видеофильмы. Ты приходишь, говоришь «Эльба» — и, пожалуйста, любуйся Эльбой сколько угодно. Что я несу и где витаю мыслью?

Вольф. Похоже, ты наконец-то решил подобраться к большим деньгам.

Георг. Слушай, ты уверен, что все это нам не снится? Мне иной раз кажется, что это мы спим. А оно бодрствует… И что нас никто… никто не в состоянии разбудить, потому что сон нас затянул, и пробуждения уже не будет, только дальше и дальше, все новые и новые метаморфозы.

Рядом с нами, среди нас запросто разгуливают двойники и оборотни, они такие же полноправные граждане, как и мы, только влиятельней! Ночь и день, живые и мертвяки — в полнейшем гражданском согласии. Мы все — одна шарашкина контора!

На наши хилые черепушки, Вольф, нынче легли древние, первобытные тени. Это какая-то ахинея! Господи, на ком же я женился?

Вольф. Ну вот. Не успел основать фирму — и уже голова кругом. Да, это, брат, затягивает.

Сцена пятая

Киприан и Хельма встречаются в парке.

Киприан. Наконец-то! Вот и вы! Я вас повсюду ищу. Уже по чужим квартирам начал шастать.

Хельма. Фигурку принесли?

Киприан. Полегче, полегче. А почему бы вам не навестить меня в мастерской?

Он разворачивает носовой платок и достает маленький медальон.

Хельма. Дайте-ка взглянуть. И что же это?

Киприан. Разве не видно? Женщина, замурована по горло. Вытянула шею и кричит. Крик, замурованный в белой стене.

Хельма. И это вот подействует?

Киприан. Подействует, не сомневайтесь.

Хельма. Гадость какая!

Киприан. Дайте сюда!

Хельма. Нет уж! Это наверняка как раз то произведение искусства, какое мне нужно. Раз уж я в нем ничего не понимаю, значит, то самое. Оно мне позарез необходимо, понимаете, позарез. Вот, возьмите деньги, Киприан… И как вам удается добиваться такой… выразительности. А носить надо на шее, вот так?

Киприан. Да. Только глубже.

Хельма. Ну и? Что потом?

Киприан. Он притягивает людей. Сколько хотите, столько и притянет. Мужчин. Сколько хотите. Вам остается только выбирать.

Хельма. Мне нужен только мой..

Киприан. Да, он тоже прибежит. Вам, кстати, достался оригинал. Большинство обходится серийными копиями.

Хельма. Эти вещицы расходятся сейчас по всему свету, да? Прямо как эпидемия.

Киприан. У вас дети есть?

Хельма. Нет. К сожалению.

Киприан. Но один крикунчик у вас уже есть, верно?

Оба смеются.

Загадка: на груди висит, есть не просит, но орет во все горло — что это такое?.. М-да, пока что мы с вами смеемся. А завтра мне проломят башку доской с гвоздями…

Хельма. Кто?

Киприан. Да вы. Или вам подобные.

Хельма. Вы сумасшедший! Больной! Псих! (Убегает вправо.)

Сцена шестая

Пологая луговина. Титания, пойманная в сеть, приткнута колышками к земле. Трое мальчиков и Девочка, парами: Второй мальчик и Девочка и, чуть поодаль и ниже, — Первый и Третий мальчики.

Первый мальчик (к Третьему). Мерзнешь? Хочешь, я тебе отдам свой свитер?

Второй мальчик (Девочке). Надо быть честным с собой. Уметь каждое утро сдирать с себя свою скверную личину и бросать за борт.

Девочка. Легко сказать.

Первый мальчик (Третьему). Тебе нездоровится? Хочешь, я сменю тебя на часах?

Второй мальчик. Только если ты до конца честен, ты дойдешь до вершины. И ни грамма фальши в рюкзаке. Перед самим собой ты должен быть чист, холоден и прозрачен, как горное озеро, в котором сияют звезды, — вот каким ты должен быть по своей сути, если хочешь себя уважать.

Девочка. Ясное дело. Подняться на Тибет, швырнуть камень с крыши мира и слушать, как он катится, катится и все никак не докатится.

Первый мальчик (Третьему). А тебе нравится «Empty love» Мэгов? Хочешь, я подарю тебе мою кассету?

Второй мальчик. Взять, к примеру, человеческую сексуальность…

Девочка. Ну… Опять заладил…

Второй мальчик. Нет-нет, давай честно. На что-то тебе так или иначе придется закрыть глаза. Прекрасные принцы попадаются не каждый день.

Девочка. Нет, конечно, но я для себя приняла решение. Если уж я себе скажу: ладно, пора, надо пройти под этим ливнем, то вовсе не обязательно рассчитывать, что там, под этим жутким ливнем, тебе повстречается какой-то диковинный зверь…

Второй мальчик. Могла бы предположить, что тебе повстречаюсь я, я тоже диковинный зверь в своем роде.

Третий мальчик. Я хочу в поход на байдарке, по Ирландии.

Первый мальчик. Если это твое желание, давай подумаем, как нам вместе его осуществить.

Третий мальчик. У нас нет денег, чтобы купить байдарку.

Первый мальчик. Но можно найти какую-нибудь старую и отремонтировать.

Девочка. Но я ведь могла бы принять и другое решение. Могла бы сказать себе: ладно, выйду замуж. Как сестра. Да как кто угодно. А почему нет? Что, разве я не имею права надеяться? Все надеются. Так уж повелось.

Сцена седьмая

У Вольфа и Хельмы. Терраса. Два стула. Хельма в одной рубашке, прислонилась к стенке перед входом в квартиру и курит.

Вольф. Ну, а как там Элен?

Георг. Да хорошо. Очень хорошо. Просто лучше некуда. Она тем временем с восторгом предалась своей политической копролалии. Вольф. Чему-чему?

Георг. Дерьмофилия. Болезненная склонность беспрерывно произносить вслух самое грязное и реакционное политическое дерьмо. Вот так. Женишься на красивой женщине, а потом выясняется, что ты женат на куклусклановке.

Вольф. Ничего, вот увидишь, она выкарабкается. (С пустой бутылкой уходит в дом).

Георг (Хельме). Бегаешь почти нагишом.

Хельма. Жара.

Георг. Иди, посиди со мной. (Кладет правую руку на пустой стул, выставив вверх большой палец.)

Хельма (медленно садясь и не посмотрев на стул). Убери свою грязную лапу.

Георг. Все время нагишом, по-современному, в ногу с эпохой, так?

Хельма молча курит.

Ну и что? Потеть, дрожать, верещать — вот и все удовольствие? Хельма. Да, удовольствие.

Возвращается Вольф. Хельма заступает ему дорогу. Прикоснувшись левой рукой к ее щеке, Вольф правой обнимает ее за бедра. Хельма, прильнув щекой к ладони Вольфа, долго на него смотрит. Потом внезапно хватает ладонь зубами и держит ее как добычу.

Георг. Сегодня Иванова ночь. Солнцестояние. Потонувшие корабли переворачиваются на дне морском. Лошади говорят человеческим голосом. Влюбленным парам полагается прыгать через костры, а недужным женщинам — искупаться в утренней росе.

Сцена восьмая

Та же пологая луговина, что в шестой сцене. Внизу, на переднем плане, сторож Титании, Первый мальчик, уснул. Рев быка. Цирковой занавес вдруг вздувается, укрывая собой пойманную Титаник). Бычьи рога протыкают полотнище. Когда занавес снова опадает, зритель видит стоящую на склоне Титанию в обрывках веревочной сети и разорванном костюме.

Справа, направляясь в парк, показываются Элен и Вольф.

Элен (указывая себе под ноги). Что это?

Вольф. Как ни странно, всего лишь пятно. В детстве, по-моему, мы это называли кукушкины слюнки. Словом, комочек слизи, каких в природе несметное множество.

Элен. Это слизь висельника.

Вольф. Да где ж тогда виселица? Даже дерева поблизости нет. Только голое небо, а на нем не особенно повесишься.

Элен. И все равно, это семя повешенного. Чем пустынней — тем оно здесь желанней. Из такого вот комочка слизи вырастают от пятидесяти до сотни волшебных корней мандрагоры. А из этих корней — висельные человечки. А от висельных человечков рождаемость в округе повышается — раз в пять, если не в восемь.

Вольф. Ты просто помешалась на своих суевериях. Тебя на них зациклило. Я продолжаю утверждать, что этот растертый комочек слизи — кукушкины слюнки.

Элен. Кукушкины слюнки! Ха-ха! Уж не думаешь ли ты, что кукушка сплевывает их с дерева?

Вольф. Да откуда мне знать. Какое-то выделение кукушки, вот и все.

Элен. Да-да, как же. Чушь все это. Кукушкины слюнки — это защитная пена личинки цикады. Эта мелкая тварь ползает по листьям и стеблям растений и питается ими. За счет этого она вырабатывает клейкую секрецию, тщательно перемешивает ее со своим жидким калом и накачивает воздухом. Этой пузыристой оболочкой она защищает себя, пока не станет нормальной особью цикады.

Вольф. Это правда или опять твои ведьмовские сказки? Я, честное слово, в детстве твердо верил, что такое вот пятно, уже хотя бы по названию судя…

Элен. В детстве верил… Видишь, ты, владелец автопарка, что бывает, когда осуждаешь чужие взрослые суеверия, основываясь на своих детских? Ведь ты даже не знаешь, о чем говоришь…

Скрываются за кустами.

Сцена десятая

Титания в мастерской у Киприана.

Титания. Эй, Дедал^{32}, а коров ты ваять умеешь?

Киприан. Что тебе нужно? Я тебя не звал. Иди своей дорогой, творение.

Титания. Тоска! Томленье! Ты меня слышишь?

Киприан. Мне нечего к тебе добавить. Я работаю над новыми вещами.

Титания. Еще несет, еще хранит меня смятенье чувств. Еще обдает, как волной безумия, его жарким сапом… О, когда я приду в себя, мое сердце этого не вынесет! Дедал, я схожу с ума — по быку!

Киприан. Как ты меня называешь? Титания с Луны, ты слишком смело обличьями своими играешь и тасуешь их! К добру не приведет существованье в личинах многих. Подумай о последствиях деяний божественных своих: ведь каждое из них становится законом непреложным.

Титания. Я знаю это без тебя. В твоих уроках мне нет нужды. Так разве не Дедалом тебя зовут?

Киприан. Я Киприан. Ну, по-простому Кип.

Титания. Пойдем, пойдем! Не прячься. Ты тот самый, что Миноса^{33} и деточек его ожившими фигурками потешил и прочими игрушками смешными. И муравья за ножку привязал, чтоб нитку протащить сквозь раковины хитрый лабиринт… Теперь ты мне поможешь! Мне, несчастной бабе, самке, у которой течка! Я вопию и все во мне вопит, томясь тоской по белому зверюге. Я сохну по нему, горю! Набухли, как у коровы, все чресла буграми бело-розовой, животной, бесстыжей плоти… Слизью исхожу нечеловеческой — уже почти корова! Жаркой пастью жую лениво — совсем как телка! И болит, болит все тело, и бурленья гул в крови смолкать не хочет, вожделея зачатья — сотвори мне задницу коровью! Иначе я не выдержу, а он не сможет в меня войти, в меня, худую самку человечью, до которой ему и дела нет…

Киприан. Надеюсь, ты припомнишь, что и я с ума схожу вот так же по кому-то, кто на меня совсем глядеть не хочет…

Титания. Не можешь ведать ты моей беды. Что могут люди знать про вожделенье?

Киприан. Теперь ты знаешь, каково мне бегать за Черным мальчиком, мучителем моим…

Титания. Пристрой мне зад, большой, тугой, округлый и мягкий, словно мох, но не обвислый! У моего любимого бока стройны и белоснежны, а рога украшены венками гиацинтов и гладок, словно мрамор, лоб его. Дедал, я так стыжусь, мне так противно быть в этом узкобедром женском теле! Пред очи бога-зверя не могу я предстать такой дохлятиной и клячей!

Киприан. Вообще-то раньше мне вроде удавались большие формы…

Титания. Корову, полую корову!

Киприан. Нет-нет, я работаю на Оберона…

Титания. Чтоб я в нее залезть могла…

Киприан. По идее должно получиться… Но нет, я работаю на Оберона.

Титания. А зазоры ты заполнишь мягкой тканью, сукном.

Киприан. Но ты за это оставишь в покое моего Черного мальчика!

Титания. Причем тут Черный мальчик? Я не знаю, о ком ты говоришь. И что мне до него? Уж никогда ни мальчика, ни мужа не захочет изведать плоть моя. Для радостей супружества людского я, Пасифая^{34}, больше непригодна.

Киприан. Но ты оставишь в покое Нормана и отведешь от него свои чары. Обещаешь?

Титания. Обещаю. Что б ни значил он прежде для меня — я все отдам во имя своей животной, новой красоты. Его глазами я смотрю на мир — лишь дерево, лишь озеро, лишь поле. Белы, как он, мои отныне ночи. Бессонница округу высветлит, и белизна его слепит мне очи. Но как, но как его мне осчастливить, чтоб вернулся он до кончиков рогов любви исполнен. Когда б узнать, я б так сроднилась с ним, что кровью каждый вздох его внимала…

Сцена одиннадцатая

В парке. Хельма, до пояса сросшаяся со стволом дерева. Георг обвил этот ствол руками.

Георг. Но Вольф любит Элен, тебя он не любит.

Хельма. Я каждую весну к нему цветеньем и клейкой зеленью навстречу устремлюсь. Я буду сень ему дарить, укрою от ветра и грозы и нашепчу ему слова и стоны любви. Вот только зачать от него я не смогу. Зато я подарю ему чувство надежности, устойчивости, нерушимой верности и здорового жизненного ритма. Ему нечего страшиться моей старости и мертвенной наготы, ибо я всякий раз буду преодолевать смерть, возрождаться, чтобы по весне снова вздымать подле него свою крону, приковывая к себе его влюбленные взоры. Неправда ли, он ведь не станет по осени пугаться чудной, корявой, скрипучей старухи?

Георг. Мне отказал рассудок, когда я женился на Элен. Я видел только ее тело. Оно было как триумфальная арка, и я вошел в него со славой и почестями. Но там, за воротами, оказался всего лишь захолустный городишко, самая настоящая дыра, хуже которой не придумаешь. И вот так, через разочарование, почти внезапно я стал зрелым мужчиной. Теперь, когда разум и желание не в разладе, я вижу: ты куда лучше как женщина. Мне нужна ты.

Хельма. Мало того, что я не могу удержать того, кого люблю, так еще и ты вздумал надо мной смеяться.

Георг. Я не смеюсь! Я грежу тобою! Твоими устами, твоими очами, твоею печалью. Твой лик входит в меня. Я чувствую, как становлюсь тобою, когда улыбаюсь, когда болтаю вздор… Ах, у меня темнеет в глазах! Твоя рука! Секундочку, мне надо отдышаться. Быть влюбленным так утомительно.

Хельма исчезает из древесного ствола. Вскоре после этого из-за кустов появляется Элен.

Знаешь, что мне пригрезилось? Ты босиком идешь по стерне, и тебе не больно — такая ты легкая, такая невесомая, и ты удаляешься, улетаешь…

Элен. И у тебя еще хватает наглости рассказывать мне всякое непотребство, которое тебе пригрезилось подле другой?

Георг. Знаешь, теперь, с этим ограниченным кругозором, ты иногда совсем теряешь лицо.

Элен. Так значит, ты лишь делал вид влюбленного? Иначе смысл какой? Любить кого-то до вчерашней ночи, чтобы сегодня просто взять и бросить? Иль это умысел, коварная игра, чтобы меня больней помучить?

Георг. Нет, это ты, лишь ты всему виной. Ты, прежде добрая, характер поменяв, дала толчок всем этим наважденьям — и вот два человека, прежде совсем чужие друг другу, теперь друг друга любят до безумья.

Элен. Да не любят вовсе! Ну все, довольно, отправляйся к ней, коли тебе так легче. Заурядней ты ничего уже найти не сможешь.

Георг. Тебя саму отнюдь не возвышает, когда ты этак вот о ней злословишь.

Элен. Со мной, конечно, риск куда как больше! Я столько сохранила для тебя единственного, сокровенного, незнаемого. Но ты слишком слаб и не хочешь меня познавать. Ты выбираешь гладкий желобок, тихую пристань, сытный ужин, удобную панель приборов…

Георг. Это как посмотреть, Элен. Да, ты права, мне было нелегко уйти из-под влиянья твоего. Я был готов в объятиях твоих подпасть твоим нелепым суеверьям. Ведь хочется согласия во всем. А многое из того, что ты произносила вслух, мне часто тайком нашептывают мои мысли. Но они же нашептывают мне и нечто прямо противоположное. Поэтому если уж я раскрываю рот, то стараюсь говорить взвешенно. И то, что я говорю, в нашу жизнь хорошо вписывается. Этого требует моя профессия. Это ты можешь позволить себе до бесконечности усугублять свои душевные глубины. А я живу своей работой, я должен приносить пользу. Нет, Элен, ничего хорошего у нас бы не получилось. В конце концов, я ведь тебя просто не понимаю. Кого трогают мои руки, когда они прикасаются к тебе? И к каким запретным идеям я приобщаюсь, целуя тебя в губы? С каждым днем ты отступаешь куда-то все дальше и дальше, в какие-то пределы, где мне лично абсолютно нечего искать. Вчера расизм, сегодня набожность, завтра суеверия и магия, средневековье, мракобесие, а послезавтра, как знать, может, уже каннибализм?

Элен. Ты сам с собой лукавишь, говоря: Элен, ничего хорошего у нас бы не получилось. А сам потерял сердце. Ну и как тебе без сердца, хорошо? (Исчезает справа, за кустами.)

Слева выходит Хельма.

Хельма. Что этот талисман со мной творит? Пусть мне теперь и не дают проходу, зато любую фальшь я замечаю и оттого страдаю во сто крат. Уж не настолько я правдолюбива! Пусть я прикинусь, пусть меня обманут… Но нет, тогда опять я не смогу всю правду узнавать…

Справа из-за кустов выходит Георг.

Георг. «Кто ж не согласится ворону променять на голубицу?». И разве ты не голубица — такая кроткая, нежная, исполненная любви? С тобой одной изведал я неизъяснимое блаженство. Но ты не знаешь, сколь ужасно расчленяет тебя мое вожделение. Внутренним взором я вижу уже только отдельные, недостижимые мне в своей отдельности части: груди, ляжки, бедра. Голову — долой, ступни — тоже. Ни один сексуальный маньяк не разделывается со своими жертвами свирепей, чем моя неистощимая и больная фантазия.

Хельма. Что ты несешь? Мне даже страшно слушать. Хотела я всегда лишь одного — своею любовью мужа осчастливить.

Георг. И не добьешься цели никогда! Недавно я спросил его: а он хоть что-нибудь похожее питает, ну, к тем вещам, которыми я грежу с такою мукой. Он же мне в ответ: «О, нет. Я полагаю, нет. Давно мне безразличны эти вещи. Они всего лишь вещи для меня, вот именно. Как стул или горчица»… Так и сказал. Ужасный человек!

Справа из-за кустов появляется Вольф.

А вот и Вольф! Господи, как подходит это хищное имя моему лучшему другу.

Вольф. Послушай! Забирай свою Элен! Я не хочу ее. Упала пелена с моих очей: нужна мне не она! Какой-то оползень случился в чувствах, и нет ее. И не могу понять, что находил я в ней все это время. Загадка. Извини, дружище, не хотел тебя обидеть я… Зато теперь с тем большей радостью домой я возвращаюсь.

Георг. Как, ты решил вернуться к Хельме? (Про себя.) Тем хуже для меня.

Хельма (Георгу). Не верь ему. Прикидываться мастер, он делает лишь вид. Играет он словами — как и ты.

Георг. Я не играю. Это он играет.

Хельма. Вам, наверно, обоим нужен этот пошлый розыгрыш, чтобы распалить себя для объятий Элен.

Георг. Еще раз спрашиваю тебя: ты решил остаться с этой Хельмой?

Вольф. Да, с Хельмой, со своей. С ней можно жить. Такое не о каждой сегодня скажешь.

Георг. «С ней можно жить»! Ужели только это от «Я тебя люблю» осталось нынче? Вот это страсть! Вот это темперамент! Ты слышишь, Хельма, что говорит тебе двуличный ренегат?

Хельма. Пусть ренегат двуличный говорит лишь полуправду, все равно готова кричать ему «ура».

Вольф. Устал я от исканий. Я теперь свое нащупал место. И отныне обменов всяких буду избегать, лишь охраняя скромные границы своих владений.

Георг. Владения твои и прежде простирались не дальше, чем досягал твой вытянутый пенис. А уж в этом, поверь, не будет изменений. Что угодно готов на отсечение отдать…

Вольф. Нет, это ты представить себе не можешь, как приятно иметь настоящей женой женщину с таким красивым, теплым телом, которое к тому же в своих сокровенных глубинах таит столько упругой нежности. К тому же у нее живой ум и веселый нрав. Возможно ли мужчине желать чего-то лучшего?

Хельма. Ах, мне бы хотя бы познакомиться с этой Хельмой!

Георг. Мне ты можешь этого не рассказывать! Я давно уже питаю к этой женщине куда более сильную привязанность, чем ты…

Из-за кустов справа выходит Элен.

Элен. Привязанность, привязанность. Можно подумать, что вы говорите о лыжных креплениях.

Георг… и считаю, что это непорядочно с твоей стороны, вот так, ни с того, ни с сего, выскакивать, как черт из табакерки, пугать ее, сбивать с толку — и все потому, что тебе, уж тебя-то я знаю, до смерти жалко хоть что-то мне уступить.

Вольф. Да ну? А то не знаю я, что кроется за этими словами. Ты и Хельма — постыдился бы! Дорогая, не верь ни слову. Уж я-то знаю, вот от нее (показывает на Элен), наверняка и точно: он лишь прикидывается, чтоб пробудить в ней ревность, а ревность пробуждает лишь затем, чтобы ее избавить от глупого ее мировоззренья.

Элен. Не верь ему. Увы, мне лучше знать. К собственной невыгоде скажу тебе: он совершенно бескорыстно, то бишь без всякой побочной цели, тобою увлечен. Он ничуть не прикидывается — с тем же успехом бродячий пес прикидывается голодным псом.

Хельма. Как? С ними заодно ты? Вы все трое сговорились, чтоб злую шутку надо мной сыграть! Элен, ну что я сделала тебе, что ты меня так подло обижаешь?

Элен. Я? Ты у меня уводишь из-под носа возлюбленного и еще при этом обиженную строишь из себя?

Хельма. Неправда это. Ты сама ему преследовать меня велела. Вы все трое тут сговорились, чтоб меня свести с ума, поскольку сами давно безумны. Но пусть меж вами я обделена сильнее всех любовью — я над собой глумиться не позволю!

Элен. Да что ты всполошилась так? Все просто: два мужика не поделили юбку. И главная фигура в этой драме — ты, дорогая!

Хельма. Ну нет, я что вам — кукла? Манекен? Для всех троих — любовное снадобье?

Элен. Не беспокойся. Это я давно для вас для всех пикантная приправа к любовным играм…

Вольф. Все, хватит. Заявляю: ты, Хельма, моя жена, и лишь тебя люблю я…

Элен. Не шути над ней.

Хельма. Не правда ли, они смеются оба? Но ведь и ты смеешься вместе с ними!

Вольф. Клянусь: тебе одной я предан и лишь тебя готов любить куда искусней, чем умеет он.

Элен (Георгу). Так пошло мне он никогда не клялся.

Георг. Да заткнись ты! Не вмешивайся! Шлюха! Подстилка негритянская!

Элен с трудом сдерживает крик ужаса.

Хельма. Не пугайся. Это страсть он пробудить пытается в тебе. Тебя он хочет.

Элен. Разлучница, любовная воровка! Уже ты знаешь все его повадки!

Вольф (Георгу). А ты не слишком далеко заходишь? Куда ты клонишь, собственно?

Георг. Да брось. Ты линии своей держись. Тогда в конце концов все разрешится миром.

Хельма. Тебе, дохлятине, помочь хочу я, а ты не ценишь даже!

Элен. Это чья корова замычала и про помощь гнусавит что-то?

Хельма. Я просто слишком хороша для этих пресыщенных мужей, которым твой безумный вид спереди настолько застит разум, что вида сзади, плоского, как стол, они уже не замечают…

Элен. Что? Плоского? Дохлятина? Ну всё! Сейчас за все благие пожеланья ты у меня получишь по заслугам!

Хельма. Мужчины, я прошу вас, защитите! Она хоть с виду как доска, но жилистая, — я не справлюсь с нею.

Элен. Мужчины? Вот как? Ты зовешь мужчин? Да пусть они научатся сперва нас, женщин, завоевывать, за нас сражаться! Войны пусть ведут, пусть царства покоряют, чтоб нас познать! Вы разве не враги? Здесь и сейчас, вот из-за этой бабы — вы не враги? Так что ж вы не деретесь? Что же один другого не повергнет в прах, дабы хоть раз изведать, как женщину берут после победы? И как она тогда любить способна? О no, you can’t simply, you can’t! You talk it over and decide to agree[13]. В наш век миролюбивый вы с удобствами привыкли жить и в лени уютной разлагаться, обмякнув по рукам, ногам и членам! Тухлятина! Тухлятина и гниль!

Георг. Всё, женщина! Послушай! Теперь ты выйдешь вон. Я не хочу тебя здесь больше видеть. Еще хоть слово скажешь — и развод! Как гражданин и как мужчина я отнюдь не обязался весь свой век прожить с реакционной фанатичкой! Ты просто сумасшедшая!

Элен. О да, мой господин. Далековато я забрела дорогами любви. Сперва я по тебе с ума сходила — но это перекинулось само на остальное. Ни единым чувством тебя не покидала я ни разу. Теперь же сумасшествие свое за городскую стену осторожно я унесу в заполненном сосуде, вот в этом, чтоб не расплескать ни капли и вам нечаянно не причинить вреда.

Слева с галереи Оберон кричит: «Киприан! Киприан!». Затем левая половина сцены высвечивается. На пологой луговине, на белом, окровавленном полотнище лежит Титания — с задней частью коровьего туловища. Вокруг нее стоят Трое мальчиков и Девочка, Первенец с маленьким Учтивцем, а также Черный мальчик. Хельма, Георг и Вольф медленно приближаются к этой группе. Элен остается сидеть справа, под кустами, на выступе стены. Титания, беспомощно барахтаясь и поскальзываясь, ползет по простыне. Она пыхтит и бормочет что-то вроде: «Уведите же детей! Нельзя детям такое видеть!». Среди людей незаметно появляется Киприан.

Сцена двенадцатая

Оберон. Ну, Киприан! Ты что же натворил? Вокруг все провоняло неудачей художника! Все вкривь и вкось пошло! Сам посмотри: кругом одни злосчастья! Цвет истинной любви пожух и почернел, а те, кто прежде друг друга видеть не могли, теперь друг к другу воспылали ложным чувством…

Киприан. Но разве сам ты днесь не утверждал, что у людей пропало вожделение друг к другу? Я тебя послушал и постарался что-то сотворить. Такое. В том же духе.

Оберон. Нет, Киприан! Ты что же натворил? Кто разрешил тебе секретнейшее средство опробовать на обычных смертных, на гражданах простых и распускать по свету, как чуму? Я наделил тебя чудесным даром во имя лишь одной святой задачи, а ты бесстыдно тайну разбазарил, ты дух природы обратил в товар, в разменную монету ширпотреба.

Киприан. Что ж мне теперь, зарыть таланты в землю? И вновь влачить безрадостный удел стареющего гения? Ты мог бы все это предусмотреть: вкусив успех однажды, кто ж от добра пойдет искать добра.

Оберон. Но это было тебе запрещено. Ты злоупотребил моим доверием. Ведь это вероломство!

Киприан. Какое вероломство! Все слова пустые. Я привык к морали относиться гибко.

Оберон. Оно и видно! Что не сеял — жнешь и все берешь, что плохо положили.

Киприан. Но я и кое-что свое добавил. Ты без меня немногого б добился.

Оберон. Будь проклят твой деляческий талант, предавший суть и смысл святого дела! Прочь амулеты, талисманы прочь, вы, люди добрые, швыряйте их в канавы, чтоб скверной моде положить конец! Ну, кто теперь все это исправить должен?

Киприан. Мой господин, но я хотел как лучше.

Оберон. Хотел как лучше — вышло как всегда. Седую древность трогать в человеке не можно без последствий. Похоть зверя не пробуждайте в людях, коль она уже обуздана и разумом, и платьем. Их разум повредится, а узда останется. Не поджигайте души, не ведая, что возгорится в них — любовь иль кое-что похуже, поблудливей.

Киприан. Мне-то что за дело до вековечной суеты людской! Не мной заведено — не мне менять. Я лишь могу немного будни людям приукрасить: и люди мне за это благодарны. Когда им нравится — я очень рад. Мой господин: у нас, внизу, всему владыкой — время. А я всего лишь у него приспешник.

Оберон. Титанию забросить в кровавый хаос мифа! Вместо нежной науки усмирения подвергнуть ее жестокой муке одичанья, ее, божественную, превратив в чудовище седых времен, к тому же тобой обезображенное мерзко! Она в крови, мычит, зовет быка!.. О, нет. Хотел в конце я видеть лица, разумные желанья, а не эти лишь похотью распертые мяса!

Киприан. Мой господин, я рад тебе служить, но у меня теперь еще хозяин. Я раб толпы и должен угождать малейшей прихоти.

Оберон. Все мысли об успехе! А тебе о шкуре собственной давно пора подумать. Свое благоволение с тебя я, Киприан, снимаю. Наш союз расторгнут. Ты отныне уволен, а творения твои волшебной силы лишены. Теперь я сам возьмусь за дело превращенья. Рискуя именем, божественным призваньем, спущусь я вниз, и там, в людской юдоли, меж горемык обычным горемыкой, в события печальные я встряну. Божественность свою, величье, славу я растворю в уделе человечьем — надеюсь, что ко благу. Если ж нет, с собой я поступлю, как с Киприаном: я сам себя уволю.

Оберон исчезает. Все медленно расходятся от пологого склона в разные стороны. Титания с мучительным трудом ползет дальше. На переднем плане Георг проходит мимо Элен.

Элен. Георг!

Георг. Да?

Элен. Может, нам все оставить по-старому?

Георг. Элен!

Элен. Ну хорошо, хорошо…

Затемнение.

Акт четвертый

Сцена первая

Все та же луговина, на следующее утро. Вольф и Хельма в обнимку спят. Чуть далее в глубине сцены сидит Титания, в легком плаще, в модном платье. Невдалеке от нее муляж коровы и костюм богини. Она то и дело с недоумением поглядывает на эти обноски, встает, рассматривает их вблизи, снова садится.

Выше по склону спит Первенец, рядом с ним в свою прежнюю натуральную величину сидит, укрывшись за газетой, Учтивец. Справа появляется Оберон в сером дорожном костюме, он курит сигарету. Поклонившись персонажам в глубине сцены, он представляется: «Нефакт». Однако никто не обращает на него внимания. Он говорит слишком тихо. Он выбрасывает руку с сигаретой вперед, жестикулирует, как бы разговаривая сам с собой. «Слишком тихо, — бормочет он. — Еще не на полную громкость». Снова уходит. Позже выход его повторяется, но опять безуспешно. «Нет, бесполезно. Они меня не слышат. И не замечают даже». В промежутке на сцене показывается Киприан, тоже в костюме, снова исчезает. У него при себе сантиметр и ножницы, он измеряет и подправляет всё, что попадается ему на пути: от выпроставшейся из куста ветки до хлястика на брюках, который он отрезает. «Это мне не подходит», — говорит он об одежде. «Не подходит», — это о пропорции. «Ничего не подходит!» — гримаса недовольств. «Абсолютно ничего не подходит». Титания тем временем причесывается, подкрашивается, смотрится в зеркальце пудреницы, наводит красоту. Просыпаются Хельма и Вольф, в ужасе смотрят друг на друга и подскакивают как ошпаренные.

Вольф. Что? Что такое? Почему меня ты обнимаешь?

Хельма. Да это я проснулась и лежу в твоих объятьях.

Вольф. Случилось что-нибудь?

Хельма. Не знаю. Что могло случиться?

Вольф. Нет, такого со мною не случалось никогда. Даже по пьянке.

Хельма. Ну вот, быть может, случилось что-то, а я даже и не помню. Могло ведь что-то быть, а я в такой отключке… (Встает и подбирает свой жакет.)

Вольф. Что это там на шее у тебя?

Хельма. Ой! Ах, это. Да так. Вещица.

Вольф. Жуть какая.

Хельма. Как быстро все из моды выходит.

Вольф. Выброси сейчас же.

Хельма. Э-э, нет, она, между прочим, дорогая была.

Вольф. Сейчас же выкинь!

Хельма срывает с себя амулет и бросает в кусты. Вольф и Хельма уходят.

Первенец (просыпаясь подле Учтивца). Ну что, малыш, что ты там вычитал в газете, как старичок. Небось, не понимаешь ни слова, мой карапуз.

Учтивец. Они уже опять вывели новый овощ. Гибрид баклажана и помидора. Нет, эти ребята скоро всё друг с другом скрестят. Первенец (привставая и заглядывая поверх газеты). Учтивец? Ты?

Учтивец. Я. А кто ж еще?

Первенец. Все. Кончено. Я знал, что это сон.

Учтивец. В чем дело?

Первенец. Господи! Как быстро всем сердцем прикипаешь к мальчугану, такому милому, такому карапузу… Ладошку пухлую в руке сжимаешь, чтоб он не побежал на красный свет…

Учтивец. Опять работы нет для архитекторов. Ну хоть умри. (Бросает газету Первенцу и уходит вправо за кусты.)

Первенец. Эй, карапузик! Малыш! Ну подожди же меня! (Убегает вслед за Учтивцем.)

Титания, явно по нужде, уходит в кусты. Слева появляется Киприан, останавливается возле кустов.

Киприан. Оберон! Ты слышишь меня? Оберон!

Титания. Ищи!

Киприан. Титания!

Титания. Ищи!

Киприан. Паутинка! Мотылек! Горчичное Зерно!

Титания. Ищи! Ищи! Ищи!

Киприан. Ищи-ищи! Ну да… За моря, за океаны, землю, небо, лунный свет, что найдешь, а что и нет… (Уходит вправо.)

В глубине на вершину склона выползает Второй мальчик. Он начинает ласкать костюм Титании и с недвусмысленными намерениями на нем укладывается. Впереди, перед кустами, стоит Девочка.

Руки она выставила перед собой, словно упираясь в стену, и кричит каждому из проходящих мимо: «Свинья! Скотина!». Мимо нее друг за другом проходят: Георг, Хельма с пиджаком Вольфа на руке, затем Оберон, он же Нефакт. Окрик Девочки заставляет каждого из них либо запнуться, либо испуганно отпрыгнуть в сторону. Оберон/Нефакт застывает возле кустов, закрыв лицо руками. С костюмом Титании в руках Второй мальчик выходит из глубины сцены.

Девочка. Свинья!

Второй мальчик. Да успокойся ты.

Девочка (показывая на Оберона/Нефакта). Вон тот тип — мой отец. Честное слово!

Из-за кустов выскакивают Первый и Третий мальчики, каждый чиркает зажигалкой на уровне груди Оберона/Нефакта, норовя подпалить ему пиджак.

Первый мальчик. Тятя! Тятя!

Третий мальчик. Эй, папаша, закурим еще по одной! Первый мальчик. Давай-давай, папаша, закуривай! Третий мальчик (поливая пивом из банки тлеющий пиджак). А как, папаша, насчет пивка?

Первый мальчик. Давай-давай, отец, полегчает.

Девочка. Нико! Ты что, рехнулся? Совсем того? Он ей на юбку напакостил! Прямо на юбку — и эту мерзость, фу!

Второй мальчик. Ну как, приятный сюрпризик, а? Я сразу знал, что вам по вкусу придется. Вот так всегда: придут — и всё опошлят. Пустота. Безлюдье. Да ладно тебе. В конце концов, я ведь ее хорошо знал. Она мне даже как-то раз письмо написала.

Сцена вторая

(«Троя»)

Пустынная площадь. Маленький треугольный участок, асфальт, дощатый заборчик, выкрашенный в черно-красно-золотую гамму^{35}. Из земли торчит антенна радиоприемника, на верхушке которой прикреплен маленький флажок ФРГ.

Вольф, прильнув ухом к земле, слушает какофонию аккордеонной музыки и политических речей, которая невнятно, сквозь радиопомехи доносится откуда-то из-под земли. Рядом на стуле, с пиджаком Вольфа на коленях, сидит Хельма. За заборчиком Оберон/Нефакт расхаживает взад-вперед и курит сигарету.

Хельма. Ну как может взрослый человек до такой степени помешаться на собственной отчизне! И что это за отчизна такая, если его, прожженного до мозга костей циника, при малейшем истинно немецком звуке прошибает слеза! Мне этого никогда не понять. «Люблю тебя, мой край родимый, мой бедный гордый отчий край…». Но я рада, что хоть так. Единственное, что его еще как-то трогает, это нация. А так вообще рыбья кровь. Полный штиль. Единственное, что еще как-то способно его расшевелить, вот этот, совершенно особый вибрирующий звук. Но я рада, что хоть так. Не знаю, надолго ли его хватит. Патриотик ты мой, ранняя ты моя птаха! Если бы я вот тут рядом не сидела, у него не было бы так по-собачьи тепло на душе. Он сам сказал. И то хорошо — не совсем зря небо коптишь. Даже не знаю, что будет, если они вдруг прекратят передачи… Если оттуда, снизу, из глубин веков, из Трои, до нас не дойдет больше ни звука… Тогда мне его точно не удержать. У меня одной точно сил не хватит. Мы ведь даже руки друг другу не подаем. Да и с какой стати — после стольких лет? Поэтому ни руки, ни вообще ничего. Он не подает руки мне, а я ему. Малейшая попытка означала бы конец. Даже не знаю, что бы еще я ощутила, если бы мы вдруг подали друг другу руки, кроме чувства, что всё, привет, окончательно и бесповоротно. Было и прошло. «Прощай, радость моя». — «Прощай, ненаглядный мой». Это единственное, что естественным образом может последовать за рукопожатием. Чисто автоматически. Ни с того, ни с сего. Эти слова сами собой, ручейком прожурчали бы у нас на устах, как только мы бы пожали друг другу руки. Да-да, прощание чистой воды. Без всяких «но» и «если», как говорится. Даже если он вдруг упадет и не сможет подняться, я подойду к нему только сзади, подхвачу под руки и, упираясь коленями в поясницу, помогу встать. Я это уже не раз себе представляла. Никогда бы не подошла спереди и не протянула бы руки. Спереди — даже подумать страшно! С этим, кстати, тоже проблема. Я просто не могу заставить себя посмотреть ему в глаза. Мне это больше не дано. А прежде, прежде, как это было прекрасно, как неповторимо — вот так, глаза в глаза. О, как желанны были мы друг другу! Совершенно исключено. Было бы все то же самое: заходишь спереди, глаза в глаза, рукопожатие, прощай — все, было и прошло. Одно вытекает из другого. Само собой, совершенно автоматически. Вот я и остерегаюсь. Мы оба остерегаемся. Мы повсюду усаживаемся, как вороны, только рядом, дабы иметь общую точку зрения. Потому что знаем: визави — это конец. Бесповоротно. Оказавшись визави с этим мужчиной, я бы тотчас поняла: все, кончено. Даже случайное соприкосновение взглядов было бы немедленным сигналом к поспешному расставанию. Все остальное в таких случаях просто дело техники. Взгляд, шаг навстречу друг другу, рукопожатие — и привет. Одно вытекает из другого. Окончательно и бесповоротно. Даже если в один прекрасный день он придет из магазина, нагруженный двумя тяжеленными сумками, и я открою ему дверь — глаза у меня будут опущены, и я сделаю вид, будто мне до смерти интересно, что у него в этих битком набитых сумках. К этой сцене я давно подготовилась. Ни за что я не подниму голову и не спрошу, не забыл ли он купить свои ежедневные, всенепременно свежайшие пирожные — безе, — про которые он вечно забывает и без которых потом вечно страдает. Господи, одно только это: спросить его о чем-то! Уж это-то вернейший путь, чтобы вызвать неуправляемую цепную реакцию. Вопрос, взгляд, шаг, рука, все — хана. А с другой стороны, — какое бы это было неизъяснимое, незабываемое блаженство! Этакий легкий, современный, воздушный вопрос — и на него глубокий, старый как мир, солидный ответ! Чего бы я только не отдала, чтобы хоть раз снова, с головы до пят почувствовать себя небезответно. Боюсь, мои бедные уши горели бы от счастья и набухли, как два петушиных гребешка… Но о чем это я размечталась! Даже легчайший намек на ответ неминуемо означал бы конец. Только это и ничего больше. Поэтому задавать ему вопрос — это вообще последнее, что я решилась бы сделать. Говорить — еще куда ни шло, но чтобы каждый про себя. Руку пожать — только свою. Если глазами, то, ради Бога, только в одну сторону. Если вообще — то только так. Все остальное равносильно самоубийству. Вообще-то я ведь его слышу. Он так обожает родину. Отчизну. Полагаю, что и он иногда меня слышит. Так что нельзя сказать, что мы совсем друг для друга потеряны. Мы просто категорически друг друга не беспокоим. Я люблю родину — но не настолько сильно, как он. Я больше люблю его. Поэтому, если мы хотим продержаться, нам ни в коем случае ничего нельзя менять…

Оберон/Нефакт перепрыгивает через заборчик и дружески, но совершенно беззвучно что-то пытается обоим объяснить. Инстинктивно отпрянув, Вольф хватает Хельму за руку.

Сцена третья

Перед кустами. Слева выходит Черный мальчик. Киприан извлекает из кармана шкатулочку, открывает ее, достает оттуда фигурку и держит на ладони вытянутой руки.

Киприан. Смотри! Это тебе. Неприличная, правда? (Смеется.) Здорово неприличная, верно? Это тебе! Для тебя делал. Вот!

Черный мальчик выбивает фигурку у него из руки. Киприан кидается подобрать фигурку, суетливо ее ищет.

Ты ее сломал! (Про себя.) Ах ты, гаденыш!

Черный мальчик, невозмутимо упершись ногой в бок Киприану, одним пинком опрокидывает его навзничь.

Нет! Нет!.. У меня есть и деньги! Вот, деньги, сколько хочешь! Иди сюда, на вот, бери, считай.

Черный мальчик становится подле Киприана на колени, вытаскивает деньги из кармана его брюк. В тот же миг в руках у Киприана оказываются огромные ножницы, он приставляет их раскрытые концы к затылку Черного мальчика.

Делай-делай-делай!

Он наклоняет голову Черного мальчика все ниже и ниже. Тот начинает стягивать с Киприана штаны.

Делай-делай-делай!

Внезапно Черный мальчик ловко отталкивает руки Киприана, тот роняет ножницы, а мальчик хватает камень. Киприан обхватывает шею мальчика, но тот много раз бьет Киприана камнем в лицо. Киприан пытается прикрыть голову и сучит ногами, потом вдруг затихает. Черный мальчик убегает.

На сцене почти полное затемнение. Затем свет ненадолго выхватывает из темноты — справа — загородный дом, где живет Элен. Почти пустое помещение, в глубине проем без двери — выход на песчаную дорожку. Слева окно, перед ним стол и два стула. У правой стенки софа со спинкой, на ней простыня. Рядом умывальник, кувшин и таз. Мужчина в черной куртке с капюшоном на голове, в черных джинсах и черных ботинках медленно направляется из комнаты к выходу. Элен, на софе, приподнимается. Затемнение. С левой стороны сцены слышны крики. Голос Вольфа: «Они убили скульптора!». В ответ хор молодых и пожилых голосов разражается ритмичными криками, какими обычно подбадривают лыжников во время лыжных гонок: «Хо-хо-хо-хо!». Вольф, стараясь перекричать этот хор: «Что вы там кричите? Не пойму!».

Хор разражается хохотом. После чего высвечивается левая часть сцены. Там Оберон/Нефакт застыл над телом убитого Киприана.

Оберон/Нефакт. Я не хотел, о нет, мой Киприан, я не желал тебе такой кончины. Но и предотвратить ее уже не мог. Ведь я уже не твой хозяин, я только твой глухонемой приспешник! Я бессилен. Игра, которую затеял я, мне отплатила фортелем уродства и вырождения. Все, кончен спор, Титания: любовь повержена! Смотри, чтоб и тебя не прихватило время своею вездесущей пятерней. Со мною вот все кончено. Божественность моя и слава — лишь звук пустой, лицо мое — бессмысленная маска бумажная, которую балованный ребенок на землю бросил, и теперь ее в пыли гоняет ветер.

Сцена четвертая

Элен в загородном доме. На стенах неприличные рисунки и надписи. Она сидит на софе, у окна на стуле — Человек в черном. Видна только его согбенная спина и сложенные на коленях вместо рук кисти скелета.

Смерть. Так ты меня звала?

Элен. Нет! Я не звала тебя!

Смерть. Как странно. (Хочет встать.)

Элен. Останься. У тебя всегда был столь ужасный вид?

Смерть пожимает плечами.

Ты здесь, чтобы меня предупредить? Что я неправильно живу? А может, все-таки ты тоже хочешь… в мои объятья?

Смерть. Мне нечего особенно сказать. И даже делать ничего не надо. Я прихожу — и все. И сколько себя помню — я только подмастерье, исполнитель. И все время удивляюсь, что мне никто в глаза смотреть не хочет.

Элен. Но ты же — смерть. А значит — ты и власть.

Смерть. Не верится.

Элен. Ты скромничаешь, паинькой глядишь — затем лишь, чтоб меня к себе расположить? (Встает, подходит к порогу.) Как тихо, правда?

Смерть. Да.

Элен. Очень тихо. Каждое утро, стоит солнцу выползти из-за холма, я все еще думаю: вот сейчас придет письмоносец, и сосед скоро встанет. Но ничего этого здесь нет. Солнце может вообще не всходить или плясать по небу — здесь все будет так же, по-прежнему тихо.

Смерть. Да.

Элен. Так значит ты — никто? Так, человечишко?

Смерть, хихикнув, пожимает плечами.

А сколько крику! Шуму! Разговоров! Чтобы потом пришел… вот этакий плюгавенький фраеришка?

Смерть. Да. Все так и есть.

Элен. А где же зло? Где ужасы? Где всполохи огня и с жутким треском выбитые двери?

Смерть. Да ну. Не так уж все и страшно, верно? (Встает.)

Элен. Не подходи ко мне! Не приближайся!

Сцена пятая

(«Среди себе подобных»)

Вверху, на галерее, Титания. Внизу, перед полукруглой скамейкой, трое молодых людей в белых спортивных костюмах. Первый мужчина как раз стягивает с себя белые спортивные брюки. Второй мужчина, поставив ногу на скамью, шнурует свою белую кроссовку. Третий мужчина стаскивает через голову свитер. В этих позах они и застывают, застигнутые окриком Титании.

Титания. Эй, вы! Один из вас, похожих друг на дружку, словно три теннисных мячика или хорошо скатанных снежка, — так вот, один из вас — это мой возлюбленный и повелитель. Отсюда, когда вы так стоите, мне не видно — который именно. У него золотистый голос и аккуратный волос. Я знаю, он спрятался среди себе подобных, среди мужчин, похожих на него как две капли воды, — иначе я бы его давно нашла. Но сколько я ни искала — а уж я, поверьте, не ленилась, — нигде я не встречала мужчин, более похожих друг на друга, чем вы, трое спортсменов там внизу. Так что говори первым вот ты, тот, который собирался снять свои длинные брюки.

Первый мужчина. Быть может, у меня золотистый голос, да и волос аккуратный. Но на своем веку я ни разу ни в кого не влюбился. Значит, я исключаюсь.

Титания. Тогда ты, шнурующий мужчина, говори.

Второй мужчина. У меня тоже золотистый голос и аккуратный волос. Но я содержу жену и двоих детей. Так что я не тот, кого ты ищешь.

Титания. Ну, а что скажешь ты, мужчина, стягивающий свитер через голову?

Третий мужчина. А мне и говорить незачем, потому как у меня голос не золотистый.

Титания. Ну-ка, ну-ка, стяни свитер, чтобы я могла услышать твой голос. Сдается мне, ты и есть тот самый, кто мне нужен.

Третий мужчина стягивает свитер с головы, но не с плеч.

Теперь говори!

Третий мужчина. У меня голос не золотистый, так что это не я.

Титания. Еще какой золотистый! Не скромничай, это тебе не поможет. И даже не пытайся прятаться за остальными. Я вижу, волос у тебя тоже аккуратный.

Третий мужчина. Да. Но я слишком робок, чтобы быть возлюбленным такой женщины, как ты.

Титания. Значит так. Брючный, Шнурочный и ты, Шерстяной. Это один из вас, я точно знаю. Но поскольку ты, моя нечаянная радость, умеешь водить меня за нос и морочить мне голову, я больше вопросов задавать не буду. Я тебя предупреждаю! Выйди сам, по доброй воле и дай себя узнать. Я тебя предупреждаю, потому что я в состоянии и намерена поведать двум твоим дружкам, какой ты подлец и какой трусишка. А какой ты обманщик, они уже и так видят! Ну, долго еще? Ты, вон ты! Это же ты! Ну же!

Третий мужчина. Кто, я?

Титания. А кто же еще? Думаешь, я тебя сразу не признала, когда еще и лица твоего под свитером не видела, ты его там прятал, ах ты, единственный ты мой!

Третий мужчина. Но почему именно я?

Титания. Ну! Точно! Прямо до сих пор так в ушах и стоит, «Почему именно я?». Как часто я это слышала. Всякий раз, стоит попросить его принести бутылку вина или не забыть украсить стол цветами, — ответ всегда один. О-о, эти мои любимые мелкие недостатки!

Третий мужчина. Секундочку, секундочку! Даже если допустить, что я действительно твой возлюбленный, остается совершенно необъяснимым, почему твое упрямое подозрение сразу падает именно на меня. С какой стати? Что я такого особенного делаю и чем так уж сильно отличаюсь от этих двух господ, которые тоже, по-моему, могут быть претендентами.

Титания. Брючный! Ты вот этого знаешь?

Первый мужчина. Которого? Шерстяного?

Титания. Да.

Первый мужчина. Сегодня вот тут, на поляне, первый раз встретились.

Титания. А ты, Шнурочный, что скажешь о Брючном?

Второй мужчина. Я с ними обоими сегодня здесь, на поляне, впервые увиделся.

Титания. О, небо! Этак вы меня совсем запутаете! Как же мне узнать и как тебя найти, ты, улепетнувший бог! «Пусть гонится за Аполлоном^{36} Дафна^{37}, голубка — за грифоном, лань — за тигром»^{38}. Так слушай: нашу распрю я хочу по-доброму окончить. Я люблю тебя.

Второй мужчина. Э-э-э… Это вы кому?

Титания. Тебе!

Второй мужчина. О-о, прошу вас, только не мне! Пожалуйста, не делайте мне неприятностей.

Титания. Брючный! Хочу тебя кое о чем спросить. Отвечай мне прямо и честно. От этого все зависит. Вот ты сказал: ты никогда ни в кого не влюблялся. Так, а теперь посмотри на меня. (Распахивает плащ.) Посмотри на меня! Как следует смотри! Смотри всюду, где тебе хочется. Так. А теперь я тебя спрашиваю: как, мог бы ты в меня влюбиться?

Первый мужчина. Признаться, я обескуражен. Столько красоты, и всё это в одном человеке, мне еще не приходилось видеть. Скажу как есть, скажу: да.

Титания. Шнурочный! У тебя жена и дети. Невзирая на это — ты бы меня взял?

Второй мужчина. Ты знаешь, я не лгу. Ответом будет: да.

Титания. Ты, Шерстяной. Допустим, ты на миг забыл свою робость.

Третий мужчина. Какой вопрос! Да если ты навстречу хотя бы шаг, — немедленно, конечно, сразу: да!

Титания. Итак, каждый из вас был бы готов сделать меня своей возлюбленной?

Первый мужчина. Подобный вопрос не стоит так долго мусолить с теоретической точки зрения…

Второй мужчина. Ради Бога, не бросайте нам всем разом косточку столь соблазнительной и опасной умственной игры.

Третий мужчина. Едва заслышав сладкий запах, мы все стоим на задних лапах.

Титания. Один из вас — самый подлый и льстивый лицемер, какого только видела эта Богом забытая планета. Ибо он утверждает, клянется и божится, что сию секунду, не сходя с места, готов стать моим возлюбленным — являясь одновременно моим беглым мужем, что он отрицает! Черт бы его побрал, говорю я! Я-то знаю, что он меня слышит. Он стоит там внизу. И еще кое-что я ему скажу прямо в сердце: наступает Иванова ночь. Больше я ничего не скажу. Он все сам поймет. Посмотрите на него: он побледнел!

Трое мужчин пристально смотрят друг на друга.

Ну, а вы двое, жалкие лгунишки, которые его выгораживают, прикрывают его своим смешным внешним сходством? Что с вами прикажете делать?

Третий мужчина. Никого я не выгораживаю и не прикрываю, поверь мне!

Второй мужчина. Да попадись мне этот подонок, я бы тут же его тебе предоставил.

Первый мужчина. Ну-ну! А ведь вы самый первый вздрогнули, как только эта дама окликнула нас с галереи.

Третий мужчина. Да-да, аж скамейка затряслась, так у вас нога от испуга дернулась.

Второй мужчина. Ну, знаете, уж вам ли говорить! Сами-то побелели как мел, едва голос услышали. У вас даже затылок стал весь белый — вон, как ваша майка.

Третий мужчина. У меня майка точно такая же, как и у вас. Так что нечего в меня тыкать.

Первый мужчина. Господа, я вас обоих не имею чести знать. Однако кое-что из того, о чем уже упомянула эта дама, и мне бросилось в глаза. А именно: вы похожи друг на друга до неразличимости.

Третий мужчина. Что? И это говорите вы, который вон с тем господином вообще на одно лицо?

Первый мужчина. Ну, знаете, бросьте, это самый пошлый из приемов — по принципу «сам дурак». Лично я со спокойной совестью могу заявить: я здесь единственный, кто действительно ни на кого не похож.

Второй мужчина. Ну, тут вы сильно заблуждаетесь. Я только вошел — сразу подумал: надо же — вы и вон тот господин похожи друг на друга прямо как два яйца.

Первый мужчина. Надеюсь, вы-то не считаете, что я на вас похож, как утверждает этот вот господин, ваш двойник?

Третий мужчина. Да нет, конечно. Ничего общего. Нет, не считаю.

Первый мужчина. Ну, вот видите. А коли так, коли на меня вы не похожи, а с этим вот господином смотритесь просто как близнецы, значит, я среди вас единственный, кого нельзя ни с кем спутать.

Второй мужчина. Вы похожи вон на него! Между тем как я вовсе не нахожу, будто он мой двойник. Ничего общего. Я тут вообще ни на кого не похож.

Титания. Все, хватит! Вы не в силах найти промеж собой лжеца и беглеца, который имеет наглость делать вид, будто не знает меня до последней складочки кожи. Значит, мне самой надлежит выявить неверного обманщика в этом мужском единообразии, от которого меня просто тошнит. Послушайте. Вы все трое заявили, что готовы сделать меня своей возлюбленной. Так или не так?

Первый, Второй и Третий мужчины. Да, конечно, хоть сейчас!

Титания. Ну, а как бы каждый из вас поступил, узнай он, что я возлюбленная не только его, но и двух других прохвостов? А?

Все трое мужчин издают звуки решительного неодобрения. Один говорит: «Однако!», второй неслышно присвистывает и качает головой, третий разочарованно щелкает языком.

Я слышу, слышу, вам это не очень по вкусу. Но это означает, что вы готовы вступить друг с другом в конкуренцию, чтобы в конце кто-то один, наиболее отличившийся, мог владеть мною безраздельно?

Мужчины невнятными звуками выражают тем не менее согласие.

Одним словом: вы согласны за меня бороться? Я спрашиваю вас: готовы ли вы сражаться друг с другом не на жизнь, а на смерть, чтобы меня заполучить?

Первый мужчина. Ну, к чему такие крайности? Верно?

Третий мужчина. Это совсем не обязательно.

Второй мужчина. В таких чрезмерных проявлениях это даже не совсем принято в наши дни.

Титания. Вот как? А как бы повел себя каждый из вас, если бы ему не удалось меня заполучить? Вот ты, Шнурочный?

Второй мужчина. Ну, я-то с досады точно кусал бы себя за задницу. Извиняюсь, конечно. Но когда такая красотка у тебя, можно сказать, из рук уходит, понятно, начинаешь думать: что упустил, что не так сделал.

Титания. Брючный?

Первый мужчина. Если бы я по-настоящему старался и в конце концов все-таки вас не заполучил, я, насколько я себя знаю, прикинулся бы обиженным.

Титания. Шерстяной?

Третий мужчина. Если уж вы меня спрашиваете — я бы себе сказал: в конце концов, можно ведь о ней и помечтать. И стал бы о вас мечтать — раз уж ничего другого не остается.

Титания. Значит, не добившись меня, ни один из вас не посчитал бы это катастрофой?

Первый мужчина. Ну нет, катастрофой я бы это не назвал.

Второй мужчина. Я бы сказал: неудача. Досадная неудача.

Третий мужчина. Очень жаль, но что поделаешь.

Титания. Ну что ж, ты, неумолимый хранитель моего счастья, теперь они все трое высказались в один голос, и этот голос принадлежит твоим прекрасным, твоим жестоким и усталым устам, мой господин. Теперь я вижу, что взывала к тебе напрасно. Твое каменное равнодушие мне никогда не одолеть. Я больше так не могу. Ты стал неразличим, и мне тебя не найти. Я сдаюсь. Я так и не увижу тебя, а значит, не скажу тебе то самое главное, что могла и хотела сказать. Что-то, что дозволено было узнать лишь тебе одному.

И поверь, это не заурядный секрет женщины, с помощью которого она напускает на себя таинственность. И отнюдь не какая-нибудь там глупость, которые женщины так любят говорить невпопад. Я намеревалась открыть тебе одну истину, которая очень бы тебе пригодилась. Ты бы мог извлечь из нее большую пользу для себя.

Больше я ничего не скажу. Разве что вот еще что: это было бы не просто слово, не просто выдохнутый устами звук, нет — ты получил бы в подарок еще и красивую вещь, очень красивую, невероятно красивую… Но теперь ты ее не получишь. Целую тебя. Прощай. (Убегает.)

Первый мужчина. Под конец она меня даже растрогала.

Второй мужчина. И меня, признаюсь, тоже.

Третий мужчина. Со стороны одного из нас, господа, это жуткое свинство — не сделать шаг вперед, как того требует честь, не откликнуться на зов этой поразительной, страстной женщины, не признаться, что он ее возлюбленный или, черт возьми, был ее возлюбленным! Можно же было хоть как-то себя обнаружить по крайней мере. Потом, задним числом, всегда можно найти причину и от всего отречься, если уж на то пошло. Уж какую-то лазейку всегда можно отыскать!

Второй мужчина. Вы же прекрасно знаете, что только еще смешнее выглядите, когда вот этак разоряетесь. Среди нас троих лишь вы один с самого начала и были под подозрением.

Первый мужчина. Господа, господа! Этой женщине пришлось столько испытать. В ней чувствуется красота и сила истинной мученицы любви…

Третий мужчина. Это, конечно, отличный финт — делать теперь вид, будто вы воспылали огнем страсти. Финт, прямо скажем, мастерский. Это вы-то, кто ни разу в жизни не влюбился, кто прожил с этой женщиной годы, так и не признавшись ей, что ни разу даже не был в нее влюблен, — и именно вы теперь начнете тут прикидываться, будто вы…

Первый мужчина. Помолчали бы! Как будто неясно, что именно вы и есть та самая золотая рыбка. Только такой тип, как вы, и мог стать сплошным недоразумением в жизни этой женщины. Прячется, понимаешь, за спинами порядочных людей, а сам, будто и не мужик, даже пискнуть не смеет.

Все трое уходят под галерею и начинают переодеваться.

Третий мужчина. Ну конечно! Это самое простое, нет, действительно, нет ничего легче, чем свалить все на робкого. На робких все отыгрываются. Ничего, я уже привык… Вот была у меня любимая женщина. Нет-нет, я хочу рассказать. Приходила ко мне раза два в месяц, приносила кекс. Мы его съедали, выпивали бокал-другой красного вина. Ну, в общем, понимаете: душа в душу, можно сказать…

Второй мужчина. Послушайте: вы не хотите вести себя прилично или просто не умеете? Мне еще там, на поляне, бросилось в глаза: вы все время клоните к чему-то этакому, что по логике вещей должно обернуться либо свинством, либо смертоубийством, а потом вдруг раз — и выруливаете на какую-нибудь пошлятину про кофе с пирожными! С женой и детьми я тут среди вас, похоже, единственный нормальный мужик и буду. Этот, Бог ты мой, ни разу в жизни не влюблялся, а этот вообще — такой робкий, что, наверно, такой женщине даже пальто не осмелился бы подать.

Первый мужчина. Иными словами: только один из нас мог быть возлюбленным этой дамы, и все это время отмалчивался как распоследняя трусливая свинья.

Второй мужчина. Да ладно, бросьте. Нечего цепляться к каждому слову.

Третий мужчина. Да нет уж, почему же. Один из нас, действительно, самый гнусный обманщик, какого мне приходилось встречать. И мы не пожалеем усилий, чтобы вывести этого негодяя на чистую воду.

Второй мужчина. Хорошо, если бы я и впрямь был этим гнусным обманщиком; неужели вы полагаете, что я мог бы так глупо проболтаться?

Третий мужчина. Нет. Пожалуй, не мог бы.

Все трое в военной форме бундесвера выходят из-под галереи и становятся на авансцене спиной к рампе. Все трое скрестили руки за спиной. У того, что стоит в центре, на правой руке нет перчатки. Двое других, слегка откинувшись назад, смотрят на эту беспокойную обнаженную руку. Их взгляды ползут выше и упираются в лицо не похожего, не подобного им мужчины.

Сцена шестая

Георг и Вольф в парке.

Вольф (протягивая Георгу полевой бинокль). Видишь дом, вон там, наверху?

Георг. Вижу.

Вольф. Подожди немного. Сейчас вспыхнет свет.

Георг. Элен!.. Где она? Где этот дом? Кто этот темный тип там, рядом с ней? Мне надо к ней!

Вольф. Нет. Не отрывай ее.

Георг. Она стоит у окна и смотрит на улицу. Как будто она видит меня.

Вольф. Исключено. Мы слишком далеко.

Георг. И все равно, мне кажется, что она меня ищет — пусть мысленно… Но она пригласила гостя на ужин.

Вольф. Похоже, это у нее постоянный гость.

Георг. Они склонились над столом, протягивают друг другу руки. Мне надо к ней!

Вольф. Останься, бесполезно. Не отрывай ее.

Георг. «Не отрывай ее»! От чего? Кто этот тип? Я его выпру! Вольф. Тебе это не удастся.

Георг. Кто он такой? Как его зовут?

Вольф. Смерть.

Георг. По фамилии!

Вольф. Я же сказал, Георг: это смерть.

Георг. Не говори ерунды. Где он живет? Где мне его встретить? Где мне найти эту черномазую обезьяну!

Вольф. Ты с ним решил тягаться? Ха-ха.

Георг. Его я прогоню ко всем чертям. Не сомневайся!

Вольф. Ну что ж, рискни. Попробуй только…

Сцена седьмая

Элен одна в загородном доме. Она встает с софы. На белой простыне отпечаток черного скелета. Элен подходит к умывальнику и начинает мыться.

Сцена восьмая

В парке. Георг, скрючившись, с черным синяком на лице, сидит в песочнице на песке. Из-за кустов появляется Вольф.

Георг. Я даже ухватить его ни разу не смог.

Вольф. Зато он тебя знатно отделал.

Георг. Если бы я его хоть разок ухватил, тут бы сейчас была только горка ископаемых костей.

Вольф. А он тебя просто отшвырнул.

Георг. Тоже мне фокус! Если можно схватить — значит, можно и бросить.

Вольф. Значит, надо признать, что Элен живет с более сильным.

Георг. Ну да, да! Тоже мне утешитель! Много от тебя радости. Сам-то где был? В кустах прятался?

Вольф. Я тебя предупреждал. Говорил я тебе: не отрывай ее? Я знаю, ее нельзя отрывать, покуда этот силач с нею.

Георг. Проклятый призрак! Что же мне теперь? Ты думаешь, надолго это? Еще хотел я, Вольф, тебя спросить: как ты считаешь, вот наша смерть — ну, то есть, для нас, мужчин, смерть — женщина?

Вольф. По справедливости, это должна бы быть она. Черные локоны, черные груди. Даже не знаю, что я почувствую, если будет иначе. Если в последнее мгновенье передо мной возникнет этакий вот мужик!

Георг. Я причинил Элен горькую обиду. Я упрекал ее в фанатизме и собственничестве. А она ради меня истекала кровью. Насколько же неправедно, насколько по-юридически может судить душа! Я провинился перед этим человеком, Вольф.

Вольф. Я хорошо понимаю, как тебя мучит раскаяние.

Георг. Понимать ты понимаешь. А измерить не можешь: вину не измерить.

Сцена девятая

Справа входят Первенец и Учтивец.

Учтивец. Оставь ты, ради Бога, портсигар в покое!

Первенец. Но если он меня бесит! Не закрывается, собака!

Учтивец. А что у тебя в нем?

Первенец. Платок.

Учтивец. Кто же носит платок в портсигаре?

Первенец. Шелковый платок!

Учтивец. Шелковый платок твоей матери?

Первенец. Ну конечно, карапузик ты мой!

Учтивец. Ты, надеюсь, понимаешь, что платок нельзя засунуть в портсигар?

Первенец. То есть как это нельзя! Очень даже можно! Сложить аккуратно, и он войдет.

Учтивец. Но ты же видишь, что он не входит?

Первенец. Но все время входил же!

Учтивец. Но теперь он вылез, и портсигар не закрывается.

Первенец. Две вещи у меня от мамочки на память, они должны быть вместе. Да будь ты неладен!

Учтивец. Ну, подумаешь, портсигар открылся. Это мама о тебе думает.

Первенец. Чушь! Да будешь ты закрываться, чертова табакерка!

Учтивец. Дай я попробую.

Первенец. Убери лапы.

Учтивец. Такая миленькая чертова табакерка. Подарок мамочки.

Первенец. Не раздражай меня еще больше.

Учтивец. Выглядит как отверстая рана, из которой алый платок, словно…

Первенец. Что ты несешь всякую безответственную ахинею, просто ахинею в квадрате!

Учтивец. Однако ты обходишься со мной так, будто я и есть твой непослушный портсигар собственной персоной.

Первенец. Ты невыносим ничуть не меньше, чем этот треклятый портсигар!

Учтивец. Я не имею с этим портсигаром ни малейшего сходства, дорогой мой.

Первенец. А я и не утверждал, что ты выглядишь как портсигар. Я только говорю: ты действуешь мне на нервы точно так же, как этот портсигар!

Учтивец. Знаешь, даже в нервном состоянии все же надо бы делать различие между другом и портсигаром.

Первенец. А я не вижу особой разницы! Оба камнем лежат на сердце и нервируют…

Учтивец. Тогда я лучше пойду. Ты становишься слишком несправедлив.

Первенец. Нет, ты останешься! Я тебе сейчас докажу, что он закрывается, этот чертов портсигар. Что такое? Вообще не закрывается… А, понял. Уголок платка зажало, вон, сзади, где щель. Так. Вот. (Защелкивает портсигар.) То-то же. Убедился? А еще не верил! Вот теперь снова порядок. (Засовывает портсигар в карман.)

Учтивец. Но были сказаны обидные слова. Между друзьями.

Первенец. Да-да. Бывает. Случается.

Учтивец. Не знаю, не следует ли нам уяснить, что все-таки только что произошло между нами.

Первенец. Без меня. Я в такие игры не играю.

Учтивец. Я не какой-то там портсигар, чтобы запихивать в меня аккуратно сложенное хамство, а потом защелкнуть и сунуть в карман. Я не позволю засовывать себя в карман!

Первенец. Я никогда не сравнивал тебя с портсигаром, который нормально захлопывается. Об этом не может быть и речи. Я сравнил тебя с дорогим моему сердцу предметом — с портсигаром, который никак не закрывается и которым я поэтому не устаю заниматься, как непостижимым и загадочным феноменом.

Учтивец. Ты всегда с какой-то дьявольской ловкостью умеешь самые чудовищные сравнения задним числом передернуть и еще обернуть к собственной выгоде! А все потому, что ты пользуешься моей слабостью, а слабость моя только оттого, что из нас двоих я, по складу характера, более от тебя, чем ты от меня зависишь — э-э, завишу, и поэтому ты считаешь возможным обходиться со мной как с бессловесным портсигаром, делая со мной все, что только в голову взбредет, а потом еще утверждаешь, будто на самом деле имел в виду нечто прямо противоположное и сравнил меня с предметом, столь же дорогим твоему сердцу, сколь и не закрывающимся! Это все обман и ложь. Но ты же у нас сильный, тебе все можно! Тебе дозволено фальсифицировать историю. А значит, и историю нашей дружбы ты тоже можешь искажать, как вздумается, чтобы в конце концов вытащить из нее какого-нибудь осла да еще поставить его позади телеги.

Сцена десятая

В загородном доме. Элен прислонилась спиной к стене возле выхода. Человек в черном по песчаной дорожке идет в дом. Едва он переступает порог, Элен сзади набрасывается на него и закрывает ему глаза косынкой, концы которой тут же туго перевязывает на затылке. Человек в черном беспомощно топчется по комнате, как при игре в жмурки. В конце концов он садится на стул у окна. Элен садится на софу напротив. С улицы слышны голоса Георга, Первенца и Учтивца.

Георг. Господа, что у нас с вакансией заведующего отделом сбыта?

Первенец. Великий магистр, по-моему, мы нашли то, что нужно.

Учтивец. Некто господин Нефакт, по специальности — продавец компьютерных программ.

Первенец. Производит очень благоприятное впечатление. К сожалению, правда, уже далеко не юноша.

Учтивец. Но мы послали его на доскональную проверку.

Первенец. Господин Нефакт сам настоял на том, чтобы его здоровье было подвергнуто всестороннему обследованию.

Учтивец. Тест на СПИД, порог антиципации и так далее, все в пределах нормы.

Первенец. Хотя, конечно… Ты внимательно прочел эти их экспертизы? Все-таки пределы допустимых значений у них сильно разнятся в зависимости от возраста…

Учтивец. Ты что, голубчик, вчера родился! Кто же не знает, что старение — наиболее серьезный фактор риска в процессе выживания…

Георг, Учтивец и Первенец заходят в дом.

Элен (вскакивая). Георг!

Георг. Доброе утро, дорогая.

Первенец, Учтивец. Доброе утро.

Георг. Пойдемте куда-нибудь в другое место, господа. Не будем мешать. Пойдемте еще куда-нибудь!

Георг, Первенец и Учтивец удаляются. Элен снова садится. Человек в черном костяшками своих скелетных пальцев пытается развязать узел повязки. Ему это не удается, и он признает свое бессилие.

Затемнение.

Акт пятый

Сцена первая

Ночное кафе. Хельма, Вольф, Первенец, Учтивец, Оберон/Нефакт за большим круглым столом. За соседним столиком Георг и Элен. Позади них за следующим столиком — Мальчик и Девочка. Бармен у стойки, он же обслуживает посетителей за столиками. В глубине сцены — цирковой занавес, в нем — ярко высвеченный проем.

Вольф. Господин Нефакт, мы вас пригласили, хотя у нас с вами и произошла авария…

Хельма. У вас с нами…

Вольф. …и вы нанесли серьезные повреждения как нам, так и нашей машине.

Оберон/Нефакт (тихо). Не по своей вине.

Вольф. Как вы сказали?

Хельма. Да тише вы!

Оберон/Нефакт (отчетливей). Не по своей вине.

Вольф. Вопрос вины мы до поры до времени отложим. Хельма. Мы вас пригласили, чтобы тихо-мирно покалякать и в спокойной обстановке еще раз все обсудить.

Учтивец. Надеюсь, вы не для того его пригласили, чтобы хитростью выманить у него признание вины?

Хельма. Далась вам эта вина! Выпили бы лучше вина.

Вольф. Подобные инсинуации, я считаю, весьма неудачное начало для нашего разговора.

Элен (из-за соседнего столика). Съел? Вкусно?

Вольф. Что? Не особенно. Зеленый соус — это на любителя.

Оберон/Нефакт. Если бы только зеленый соус!

Вольф. Что-что?

Оберон/Нефакт. Если бы только зеленый соус!

Вольф. Итак: вы выворачиваете на большой скорости из парка…

Оберон/Нефакт (качает головой). Нет.

Вольф. Но вы же сами сказали, что глаз не сводили с перекрестка и смотрели при этом исключительно налево, хотя повернуть собирались направо. Вы же, голубчик мой, всю правую полосу вообще упустили из виду.

Оберон/Нефакт. Давно уже выстроился.

Вольф. Что-что?

Первенец. Он давно уже выстроился в свой ряд, когда вы вылетели.

Вольф. Да я инструктор автовождения…

Хельма. Не по образованию, конечно…

Оберон/Нефакт. Крыло всмятку! Бампер всмятку! Фара — вдребезги! Правого колеса — как не бывало!

Вольф. Левый ветровичок вдребезги!

Хельма. Ударная деформация!

Оберон/Нефакт. Радиаторная решетка — к чертям!

Вольф. Пять метров по воздуху!

Хельма. Выглядит теперь как произведение современного искусства.

Оберон/Нефакт. Пикассо.

Хельма. А мы ее только-только заново отлакировали, нашу лапочку.

Вольф. Плюс стоимость новой машины.

Хельма. У тебя счет сохранился?

Вольф. Конечно. Лакировочные работы. Новое покрытие. Новая автомашина плюс новое лаковое покрытие разбитой старой машины. Хельма. И нигде ни слова о ржавчине?

Вольф. Да откуда?

Сквозь проем занавеса в помещение входит Титания.

Учтивец. Нефакт, встаньте. Она пришла. Ну, давайте же!

Первенец, Учтивец и Оберон/Нефакт, встав в ряд, смотрят на Титаник). Полная тишина.

Титания. Ага… И который же из вас?

Оберон/Нефакт робко поднимает вверх указательный палец правой руки. Он и Титания идут навстречу друг другу. Обнимаются, прижавшись друг к другу лбами.

Ты узнаешь меня?

Оберон/Нефакт. Да.

Титания. Ты хотя бы рад мне?

Оберон/Нефакт. Да.

Титания. Ну, как ты тут?

Оберон/Нефакт. Хорошо.

Титания. Это твои друзья?

Оберон/Нефакт. Да.

Титания. Они что, больны?

Оберон/Нефакт. Нет. Грезят. Просто грезят.

Титания. Ты все еще такой же силач, а?

Оберон/Нефакт. Да.

Титания. И такой же остроумный?

Оберон/Нефакт. Да.

Они садятся за столик впереди справа.

Вольф. Эй, Нефакт! Ну подойдите же сюда, приятель. Начертите схему аварии. И мы с женушкой свою начертим.

Оберон/Нефакт. Хорошо.

Он снова пересаживается за стол к остальным. Учтивец дает ему карандаш и бумагу. Титания не сводит с него глаз. Она то и дело к нему подходит, что-то шепчет ему на ухо. Он склоняет голову набок, добродушно улыбается или тихо хихикает, подрагивая плечами. Подходит Бармен, склоняется над Обероном/Нефактом.

Бармен. Ну, так как меня зовут? Помнишь или нет?

Оберон/Нефакт. Тебя зовут Мартин Тровотцке.

Бармен. Правильно! Наконец-то. А то три раза был, а все не мог запомнить.

Мальчик и Девочка за своим столиком.

Девочка. Да пойми же ты! Перепила я! Вот и дошло до физического контакта. Подумаешь, делов!

Мальчик. Это не оправдание. Если человек в пьяном виде сел за руль и устроил аварию, его судят.

Девочка. Но если я не чувствую вины, не чувствую и все?!

Мальчик. А пора бы чувствовать! Я вот, например, если сейчас домой поеду и по дороге что-то случится, буду чувствовать вину, еще как буду.

Элен (оборачиваясь к этой паре). Что вы такое говорите! Ну что вы такое говорите!

Георг. Да не слушай ты их…

Мальчик. Такую поблядушку, как ты…

Девочка. Поблядушку!?..

Элен. Мне стыдно, когда я вас слышу, вы этим оскорбляете мое чувство благопристойности, поймите. Или вы нарочно хотите меня оскорбить?

Мальчик. Ха! А почему вы не спросите, как вы оскорбляете нас — своим солидным счетом в банке, своими роскошными автомобилями, которые загрязняют нам воздух?

Элен. Я не могу оскорблять вас своим банковским счетом. Потому что у меня нет банковского счета. И роскошным автомобилем не могу. У меня никакого автомобиля нет.

Георг. Ну-ну.

Девочка. «Поблядушка»… Кому-кому, а уж тебе я не позволю так со мной разговаривать… (Встает и идет в сторону рампы.)

Мальчик. Иди-иди. Тоже мне цаца.

Девочка (поравнявшись с Обероном/Нефактом, неожиданно плюет себе под ноги). Тьфу, мерзость, ну и морда! Ну и рожа у тебя! Б-р-р! Дерьмо!

Оберон/Нефакт. Я вас не знаю. Идите, куда шли.

Мальчик тем временем оттаскивает Девочку назад.

Может, я и впрямь особенно мерзкий человек.

Элен. Всех ужасов войны вам, пожалуй, будет мало, и лишь когда ужасы вечных адских мук осуществятся — вот тогда, может быть, вас тряхнет и вы научитесь быть серьезными.

Мальчик. Или вы немедленно заткнетесь, или прямо здесь выставите ваши взгляды для публичной дискуссии.

Элен (не находя ответа). Ах вот как, вот как…

Георг. Слушай, давай посидим спокойно!

Элен. Вот увидишь, потоп этих мозгляков еще сметет нас всех с лица земли. Сатане не помешало бы произвести основательную чистку в ваших рядах!

Мальчик, демонстративно постучав себя по лбу, уходит вместе с Девочкой в глубину сцены.

Георг. Элен, что все это значит?

Элен. Я полагаю, что после всего, что я вынесла, я вправе ожидать уважительного отношения и уж никак не насмешек.

Георг. Но мальчик, ему-то откуда знать… (Хочет обнять ее за плечи.)

Элен. Я устала, Георг.

Георг. «Я устала»… Это что — твое новое чудодейственное заклинание? Изыди, сатана, я устала, аминь?

Элен. Почему ты не понимаешь меня?

Вольф. Музыка чудовищная…

Титания (к Оберону/Нефакту). Ну попытайся еще раз! Давай! Попробуй! Посмотри вдаль!

Георг. Ты хоть сама понимаешь, чего от меня требуешь? Хочешь ко мне переехать, но чтобы как муж с женой мы не жили. Отказываешься принять меня, как надлежит всякой жене принять мужа своего.

Элен. И что же? Это невозможно?

Георг. Зачем ты тогда вернулась? Элен!

Элен (вставая). Ты бы и сам вскоре заметил, this bag of body is something you better not tooch. Too bad for you no longer the same now, the one you see in your mind when restaring at me[14].

Георг. Что значит «не та»? А какая же? Ты что, заросла? Или эта черномазая обезьяна…

Элен. Не надо грубостей, Георг. Успокойся. Лучше успокойся.

Георг. Может, ты теперь русалка? Да вроде нет: пара длинных красивых ног… Куда-то ведь они ведут, черт подери!

Элен. Keep your hands off, please[15]. Если тебе так легче, я могу задрапироваться и затянуться шнуровкой.

Георг. Ты больна! Больна! Тебе нечего делать в доме мужа твоего! О, какое жуткое возвращение! Тебе надо совсем в другое место. Я тебя не приму. Поищи себе другое пристанище! Я тебя не приму, если ты не поклянешься, что я смогу иметь тебя когда захочу и где угодно!

Элен. Да я готова дать растерзать себя на куски, до неузнаваемости, чтобы только остаться с тобой, и сделаю все, пусть даже против воли, лишь бы ты у меня был спокоен.

Георг берет ее руку и впивается в нее зубами выше локтя. Элен ладонью упирается ему в лицо и отталкивает. Георг падает навзничь.

Первенец и Учтивец торопливо к нему кидаются.

Титания (репетирует с Обероном/Нефактом). Есть холм в лесу^{39}…

Оберон/Нефакт. Есть холм в лесу…

Титания. Там дикий тмин…

Оберон/Нефакт. Там дикий тмин…

Титания. Растет!

Оберон/Нефакт. Растет…

Титания. Фиалка рядом с буквицей цветет, и жимолость свой полог ароматный сплела с душистой розою мускатной… Неужели не помнишь?

Оберон/Нефакт. Ну почему же…

Титания (прильнув к нему). Ах, мой господин! Так ничего не выйдет. Так нам никогда не выбраться из наших земных шкур…

Оберон/Нефакт. Я помню холм в лесу, там тмин растет. Фиалка. Где… Где…

Титания. Пойдем. Бесполезно. Только один Бог в силах теперь нас спасти.

Они снова садятся за стол.

Первенец (имея в виду Оберона/Нефакта). Милейший человек.

Георг. Да уж куда там, сама любезность. Отвечает на каждый рекламный проспект и вообще на любую белиберду, которую нам суют в почтовый ящик. Господа, для нашей работы он непригоден.

Первенец. Мы, правда, знаем, что господин Нефакт все еще не обрел своей формы…

Учтивец. Да, ему бы, как говорят футболисты, «физику» подтянуть.

Первенец. Как и всем нам, в сущности.

Элен, Георг, Учтивец уходят в проем занавеса, в глубине сцены.

Ну, Нефакт, чудак-человек, и втравили вы нас в историю. (Уходит вслед за остальными.)

Хельма. Вообще-то музыка чудовищная.

Вольф. Ты повторяешь за мной как попугай. Говори хотя бы: «Я тоже считаю…». «Вообще-то я тоже считаю, что музыка чудовищная». Хотя бы так, на худой конец. Эй, Нефакт, товарищ по аварии, покажите-ка ваш чертеж!

Титания. Оставьте его в покое. Пожалуйста.

Титания и Оберон/Нефакт вместе уходят в глубину сцены. Вольф берет с края стола чертеж, нарисованный Обероном/Нефактом, и изумленно его рассматривает.

Вольф. Господин Нефакт, а вы вообще-то машину водить умеете?

Оберон/Нефакт. Да.

Медленная метаморфоза. На заднем плане поднимается занавес. В дали можно различить Черного мальчика за пианино, а также гостей, приглашенных на какое-то торжество: они появляются и снова исчезают. Это Элен, Георг, Вольф, Хельма и Оберон. Молоденький слуга разносит напитки. Над головами гостей время от времени проносится пустая трапеция. Лишь один раз на ней сидит Человек в черном, пролетая справа налево. Кусты бузины образуют теперь заднюю границу этой картины. С промежутками раздаются последние тридцать тактов увертюры Мендельсона «Сон в летнюю ночь».

Сцена вторая

(«Слёзы и слух»)

На переднем плане широкое кресло в стиле ампир, на котором в соблазнительной позе устроилась молоденькая Официанточка в короткой юбочке и белом передничке. Перед ней Сын Титании, по имени Сказ, речам которого девушка внимает завороженно и вместе с тем зазывно, чем, со своей стороны, увлекает юношу. Он сидит на стуле, скрестив вытянутые ноги. Вместо ступней у него бычьи копыта. Кроме того, неподалеку от них на сцене находится миниатюрная, но не слишком низкая табуреточка.

Сын. Мы около полусотни приглашений разослали. Но уж на двадцать восемь человек твердо рассчитывали. А пришло целых пять. Ее это обидит. Мама, конечно, вправе была надеяться, что уж с серебряной свадьбой ее многие захотят поздравить. Ведь ее всегда все любили. А скольким она помогла? А теперь, конечно, ей трудно будет скрыть разочарование и не дать почувствовать этим пятерым, которые, как говорится, пришли от чистого сердца, что одного их присутствия ей для полного счастья недостаточно. Как ни дорог ей каждый по отдельности, но заменить толпу, которая только и придает таким дням праздничность, никто из них не в состоянии. Так что даже самого дорогого гостя она встретит теперь с выражением несбывшихся ожиданий в глазах, хотя лично он, который, слава Богу, пришел и действительно из всех мыслимых и немыслимых гостей самый главный, ни малейшего повода к разочарованию не давал. Да, самый дорогой, самый любимый, самый важный гость явился, однако сколь ничтожен даже он, сколь малозначительно даже его присутствие на фоне зияющего отсутствия толпы непришедших гостей. Он, кому надлежало увенчать собою этот вечер, в лучшем случае выполнит роль утешительной примочки, отдуваясь за всех тех, которые не пришли. Он уже и сейчас скорее выглядит бессмысленным истуканом, чем апофеозом торжества, ибо для того, чтобы по-настоящему выделяться, ему недостает пьедестала из многочисленных, но куда менее многозначительных гостей. Ничуть не лучше чувствуют себя и второй, и третий, и четвертый по важности гости, а пожалуй, что с каждой ступенькой и гораздо хуже, потому что лестница такая коротенькая, как я уже сказал, всего каких-то жалких пять ступенек, и чем меньше каждый сам по себе значит, тем больше давит на него неимоверная тяжесть отсутствующей толпы, тяжесть, которую взваливает на него разочарованное лицо юбилярши.

Справа входит Титания, с постаревшим лицом, в роскошной мантии. Останавливается возле табуреточки и смотрит в глубь сцены.

Титания. …Два, три, четыре… А остальные что, уже в доме?

Сын. В доме только один он, мама.

Титания. Он. Он пришел. Его я уже видела. Он не бросит меня в беде.

Сын. Знаешь, мама, это как раз те самые пять человек, с которыми только и надо праздновать. Как раз пятеро. Ни одним больше, но и ни одним меньше. Целых пять человек в парке и в доме, пятеро, которые действительно тебя любят. Которые в такой день от всей души хотели тебя видеть и поздравить.

Титания. Пять человек пришли. Как славно. Как я рада. По-моему, прическа у меня еще не совсем в порядке. Извини, малыш. (Уходит вправо.)

Сын. Ну вот, пошла слезы утирать. С самого начала не надо было затевать грандиозные торжества! С самого начала надо было держать в уме узкий, интимный круг близких людей, которые в конце концов и пришли. Не нужны были ни слуги, ни гардеробщики! Ни шеф-повар, ни негр-пианист! Отпраздновали бы тихо, по-домашнему. А теперь весь этот так называемый большой стиль все заморозил. Даже самые сердечные отношения обречены на известную чопорность при таком количестве обслуги. Но кто же знал? Ведь думали как? Что это, быть может, последняя возможность собрать вокруг нее если не всех, то по крайней мере многих дорогих ей людей. Многих разом, чтобы было ощущение преизбытка, была атмосфера всеобщего обожания, — вот что хотелось подарить матери в такой день. Именно многих разом! Ибо немногие — это все равно что ничего. А по сути — так даже и хуже, чем вообще ничего. Немногих она каждый вторник может приглашать на чай. И то, что собралось здесь сегодня, это вовсе не юбилейное торжество, а самый что ни на есть типичный чайный вторник, какой только можно вообразить! Зауряднейший, еженедельный ритуал. Привычная горстка серой обыденности. И вправду — пригоршня праха от костра былых страстей. Но нет. Я уже вижу: я совершаю ту же самую ошибку, от которой хотел предостеречь мать, — начинаю распаляться против тех, которые все-таки пришли, вместо того, чтобы обрушиваться на других, которые не пришли вовсе. Разве виноваты немногие в том, что их немного? Да ничуть. Тогда как многие… (Достает платок и утирает себе рот и лоб.)

Справа входит Титания с чайным подносом.

Титания. Я не помешаю тебе, мой мальчик? Мне просто захотелось тут, у тебя, на солнышке, выпить свой послеобеденный чай. Еще немного солнца напоследок… (Садится на табуреточку.)

Сын. Мама, тебе нельзя заставлять гостей так долго ждать.

Титания. Конечно можно. Сегодня, в такой день, я имею право выпить свой чай одна, наедине с тобой. Сегодня я могу делать все, что мне нравится.

Сын. Да, мама.

Титания. Ведь нам обоим, пока не началась эта жуткая юбилейная суматоха, так важно еще немного побыть наедине друг с другом, не правда ли?

Сын. Да, конечно.

Титания. Как приятно, что мы иногда можем побыть наедине друг с другом. (Подаваясь вперед, шепотом.) Так ничего и не попытался?

Сын. Попытался? Ты о чем? (Со смущенной улыбкой смотрит на девушку в кресле.)

Титания. Ах, сыночек, сыночек. (Вздыхает.) Все имеет свои солнечные и свои теневые стороны. За эту долгую жизнь мне пришлось хлебнуть немало горя. Но она же подарила мне столько прекрасного. А ты — ты всегда был моей самой большой радостью.

Бог ты мой! Да ты бы мог творить с женщинами все, что хочешь! Если бы они только знали, какой ты у меня. Какой внимательный, тонкий, какой милый. Такого в наши дни днем с огнем не сыщешь, верно?

Сын. Да, мама.

Титания. Просто о тебе еще мало слышали. В нашем узком кругу одна только Элен Мергентхайм всегда говорит о тебе очень тепло.

Сын. По-моему, госпожа Хиллевех тоже.

Титания. Да. Она тоже. Немного. Хотя не так. Она тебя интересует?

Сын. Да нет, просто спрашиваю. То ты говоришь, что и госпожа Хиллевех, и госпожа Мергентхайм — обе от меня без ума. А то вдруг — только одна Мергентхайм.

Титания. Ну да, это переменчиво, мой мальчик. Настроение, взгляды, вся атмосфера. Нельзя же каждый вторник быть всеобщим любимцем у женщин. И если уж на то пошло, не правильней ли было бы сосредоточиться на одной Мергентхайм? У нее, правда, легкий заскок по части религии, но зато безупречное тело.

Сын. Это у Мергентхайм? Вот у Хиллевех — да, у той прекрасное тело.

Титания. Это у Хельмы-то? Да ей к шестидесяти!

Сын. А Элен сколько?

Титания. Элен несколько моложе. Несколько моложе, да! Это у Хельмы-то прекрасное тело? Не смеши меня. Да она просто бочка.

Сын. О вкусах не спорят, мама. Мне, например, кажется, что у госпожи Хиллевех фигура очень волнующая, тогда как красота госпожи Мергентхайм кажется мне несколько поверхностной.

Титания. Ну, как скажешь. Значит, направь свои усилия на эту Хиллевех. Если уж на то пошло…

Сын. Если уж на то пошло… (Берет ее руку и целует.) Мне так стыдно, мама. Так мало людей пришло.

Титания. Ах. Это совсем не важно. (Оглядывается назад, отирает слезу, встает.) Ну, все! Теперь мне пора к гостям.

Сын. Ты прекрасно выглядишь, мама. Будто у тебя сегодня не серебряная, а настоящая свадьба.

Титания. Какие у тебя все-таки удивительные глазищи, мой мальчик! (Забрав чайный поднос, уходит вправо.)

Сын. Теперь она еще и поднос сама потащила, как в любой другой день. А если что сегодня и не как в любой другой день, то уж как в любой вторник — это точно. Владыка, почему ты не подарил нам сегодня праздник?! И один из тех прозрачных, светлых летних вечеров, в который ты своей легкой, доброй дланью бросил бы в наш сад несколько дюжин твоих веселых созданий и наполнил бы его шумом, жизнью и здравицами в честь моей матери. «Да будем веселиться и взирать, взирать и любить, любить и славить…» На пятидесяти льняных салфетках я велел отпечатать эти слова Блаженного Августина^{40}. Для кого? Для чего? Все ради пущей праздничности и без того пышного банкета, который не страшится никаких излишеств, пусть даже и с религиозным уклоном. Я велел напечатать это для изобильного множества, которое испокон веков привычно к юбилеям и само, без особых усилий, способно себя развеселить. Но для пятерых несчастных друзей дома? Да от этого Августина на салфетках их в дрожь бросит! Они постоянно будут чувствовать себя обязанными создавать настроение, которое пятерым старым-престарым друзьям ни в жизнь и никакими силами не создать! Именно Августин и вгонит их в наибольшее смущение. И произведет эффект, прямо противоположный тому, к которому призывает. Они будут не веселиться, а цепенеть, не взирать, а переглядываться, не славить, а тихо роптать. Да иначе и быть не может. Ибо, что бы там об этих пятерых ни думать, а одного чувства у них никак не отнять: ожидания того, что этот вторник ни в коем случае не должен оказаться точно таким же, как любой другой из вторников во всей их нескончаемой вторничной череде! И при этом каждый из них, с одной стороны, будет, конечно, из кожи вон лезть, дабы честно исполнить свой долг гостя, но в мыслях, с другой стороны, то и дело будет поминать недобрым словом ту — отсутствующую — толпу, в которой он именно в этот раз так надеялся незаметно затесаться. Да и мне бы эта толпа не помешала. И я тоже всею душой стремился, подхватив ее, с нею вместе в толпе исчезнуть. В толпе ее преследовать, в толпе, тайком, поцеловать, а после ужина еще раз, снова, в эту же толпу, которая будет прохлаждаться на лужайке и потягивать вино, покуда не настанет время сна, и я набросил бы на ее плечи белую ангорскую кофточку и тут — о, эти глаза толпы — я бы ее, у всех на глазах, на глазах у всех, прижал бы к себе!

Да, тот вечер был светел. Светел и безоблачен. Один из тех летних вечеров, которые дышат праздничностью. Все были нарядно одеты, а после ужина все снова вышли из дома в парк и в сумерках дожидались, когда придет время сна. Да, я целовал ее в гуще толпы. «Это рай, сын мой», — сказала она. «Да, — ответил я, — это рай, мама».

Официанточка в кресле испуганно вскидывается.

Вы меня поняли или просто так слушаете?

Затемнение.

Зрители