На мать и сестру поэма произвела впечатление. Мать вытирала глаза платком. Людмила, раскрасневшаяся от волнения, побежала на кухню ставить чайник, но Пряхин от чая отказался — он взял билеты на немецкий фильм о Рембрандте на последний сеанс. На всякий случай взял четыре билета. Мать осталась делать домашние дела, Антипов хотел поработать, и в кино с Пряхиным отправилась сестра.
— А ты проводи нас, — сказал Пряхин. — Надо покалякать.
— О поэме? Я тебя недохвалил?
— Да чего о поэме! С поэмой все ясно. Гениальная вещь. Шучу, шучу, надо поработать, знаю. Нет, о Витьке Саясове. Ведь это мой близкий приятель.
— Редактор?
— Ну да, Витюня Семеныч. Две мои книги издал. Он раньше в редакции поэзии работал. Знаю его мамашу, жену, брата, семья отличная, лучших кровей.
— А мне зачем это знать? — спросил Антипов, уже догадываясь и оттого напрягшись.
— Чтобы ты был в курсе. Ведь ты с Витюней путем незнаком. Он сказал: у нас, говорит, с Антиповым произошел пустяковый разговор, он обо мне, наверно, бог знает что подумал. Ты ему объясни, говорит, что я серебряные ложки не краду и маленьких детей не кушаю. Вот и объясняю.
— Спасибо.
— Нет, верно, он парень преотличный. Ты поверь, я в людях разбираюсь. Он, если возьмется, через главную редакцию, через все препятствия книжку протащит. Как он мою-то протащил!
— Как же?
— А вот так. Попер, попер и вытащил. А уж я в болоте совсем сидел… Саша, серьезно, ты его брательнику пособи. Это ведь не липа, а дело чистое. Я не знаю, конечно, что там у вас, но Витюня сказал: сейчас, говорит, от Антипова много зависит.
— Он тебя просил со мной поговорить?
— Он? Нет. Это я сам. А он вот только насчет серебряных ложек и что детишек не кушает…
Сестре было весело, она редко ходила в кино с молодыми людьми, Пряхин смеялся дурашливо, а Антипов насупился. Домой он возвращался мрачный. Все лишь завинчивалось и ничего не развинчивалось. Вместо работы ломай голову над ненужными загадками. Даже больше того: как выдраться из капкана? И Мирон был необходим.
Он возник утром в воскресенье, озабоченный и злобноватый, под вчерашним хмельком. Как вошел, сразу шлепнулся на валик дивана возле двери, показывая, что времени в обрез.
— Ну что?
Антипов рассказал. О Пряхине не упомянул, чтобы не вызывать лишнего раздражения. Ситуация щекотливая, и лучше бы всего дать отсюда стрекача. Но как? Не повредит ли отцу? И как Мирон вообще относится к такого рода отцовским делам? Нельзя ли тут вляпаться?
— Да сколько хочешь! — Мирон хмыкнул. — А ты думал? За что экспертам деньги платят? За риск вляпаться.
Ничего толком о деле Двойникова Мирон не знал, слышал лишь, что замешана женщина, была любовницей обоих — истца и ответчика. Но кто хорош и кто плох — Двойников или Саясов, — Мирон не имел представления. К отцу он относился без всякой родственной снисходительности, пожалуй, равнодушно, его адвокатскую деятельность уважал мало и поэтому на прямой вопрос — как бы он поступил на месте Антипова, на чью бы руку сыграл? — ответил, поразмыслив, твердо:
— Боюсь, разочарую тебя, но на твоем бы месте сыграл на Саясова. Потому что для нас главное — книга. Зачем делать врагом того, кто твою книгу выпускает? Нет смысла.
— Он клялся, что одно с другим не связано.
— А ты поверил? Да в тот день, когда ты вякнешь хоть слово, книга полетит из плана вверх тормашками. Формально не сразу, но в его сознании мгновенно. А дальнейшее будет делом техники. Неужели сомневаешься? Я о Саясове что-то слышал. Он ведь друг Пряхина. Бедный отец, как он неудачно все организовал! Вот уж кто вляпался! — Мирон присвистнул и покачал головой. — Выхода у тебя нет. Отец бы меня убил, если б услышал…
Было похоже на кучу-малу в темном школьном коридоре. Один хочет излупить другого, вот они барахтаются на полу, сверху валится третий, на третьего шутки ради грохается четвертый, на четвертого набрасывается пятый, желающий спасти того, кто внизу. А у того, задавленного, наступает миг ужаса. Такой миг наступил в ночь с понедельника на вторник, после двух дней разрастания кучи малы, — на пятого прыгал шестой, на шестого двенадцатый… После утреннего прихода Мирона с его ледяным и не сыновним советом возник разговор за обедом с матерью и сестрой — неожиданно они тоже оказались в куче. Пряхин на обратном пути из кино рассказал все Людмиле, и рассказ был, по-видимому, настолько захватывающ и подробен, что сестра явилась домой в половине первого в необычайном волнении и перепуге. Утром она все шушукалась с матерью, но тут был Мирон, и начать разговор они не могли, а за обедом навалились на Антипова, уже задавленного тяжестью, дружно вдвоем. Сестра сказала, что он должен немедленно отказаться от этого сомнительного дела. Почему сомнительного? Твой друг сказал даже резче: грязного дела. Мой друг — заинтересованное лицо, он действует по просьбе редактора, который его печатает. Тут надо делать поправку. Но почему бы и тебе не пойти навстречу редактору, который и тебя печатает? Потому что… Антипов запнулся, он не знал, почему ему до смерти не хотелось идти навстречу редактору. Было необъяснимо. Ничего дурного Виктор Семенович ему не сделал. По всем законам логики он обязан был пойти Виктору Семеновичу навстречу, а на Александра Григорьевича наплевать, но внутри что-то стояло колом и не пускало.
— Тогда надо отказаться, Шура! — сказала мать. — Не хочу, чтоб ты влезал в эту историю.
— Почему?
— Не хочу. Я боюсь.
— Опять? — Антипов поглядел на мать пристально. Слово «ворона» витало в воздухе.
— Зачем тебе это нужно вообще? — спросила сестра. — Почему ты согласился? Ведь это ловушка.
— А захотелось поучаствовать в процессе. Меня губит любознательность: как мотылек, которого тянет на огонь, я сожгу свои крылышки. Свои чудесные серебряные крылышки.
— Федя сказал, между прочим, что тот человек настолько коварен, что может сделать в отместку зло не только тебе, но и…
— Кому еще?
— Всей семье, например.
— Ты про кого говоришь?
— Про твоего редактора.
— Бог ты мой, какие страсти! — Антипов засмеялся. — Как же он вас напугал, бедных. А мне говорил другое: что это редкий, благороднейший человек, что ему надо помочь ради его замечательных добродетелей. Где же вы, гражданин Пряхин, говорите правду?
— Ты дурачишься, — сказала сестра, — а положение твое, по-моему, пиковое.
— Ни черта. Разберемся. Только без паники.
— Шура, не забывай, мать в институте на птичьих правах…
— Ну и что?
— Ничего. Просто не забывай.
— Видишь ли, если мать так часто играет ворону, то, разумеется, на птичьих… На каких же еще?
Сестра, махнув рукой, вышла из комнаты.
— Обо мне, пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала мать ей вдогонку. — На работе ко мне относятся безукоризненно. Очень хорошо относятся. И вообще глупости. Но я прошу, Шура, в самом деле откажись от этого неприятного поручения. Отец Мирона тебя поймет. Ему можно объяснить.
— Не знаю, — сказал Антипов. — Не уверен.
И правда, объяснить Александру Григорьевичу оказалось невозможно. На всякий довод он тут же находил противодовод, вытаскивал его мгновенно, не задумываясь, как фокусник, будто все антиповские мысли лежали у него в одном кармане, а все ответы в другом. Выходило, что отказаться теперь немыслимо по многим причинам, и в первую очередь по причинам морального характера. Люди надеются и верят в его помощь, и, если теперь он уйдет в кусты, это будет удар. Одни сочтут это трусостью, другие увидят трагический знак того, что справедливость беззащитна. Когда же Антипов на полной откровенности признался в том, что боится испортить отношения с редактором, от которого зависит выход книги — а в книге вся его, Антипова, жизнь, все надежды, Александр Григорьевич должен это знать по своему сыну! — отец Мирона и тут, не раздумывая ни секунды, выхватил из кармана ответ: «Надо действовать в открытую — пойти к директору, объяснить обстоятельства и сказать, что в данной ситуации редактор не может быть объективен. Попросить другого редактора. Вот и вся механика».
Опять, как тогда в телефонном разговоре, Александр Григорьевич непостижимым образом взял верх и заставил Антипова покориться — тот не хотел быть ни трусом, ни подлецом, ни разрушителем надежд добрых людей. Но затем Александр Григорьевич допустил ляпсус: сказал, что Двойников обещал тысячу рублей. Антипов насторожился:
— Что-о? Тысячу рублей за страничку нехудожественного текста? Взятка, что ли?
Он засмеялся. Нет, не взятка, а гонорар. Антипов радостно мотал головой.
— О нет! Денег от Двойникова я брать не стану. И вообще это как-то…
Антипов шагал по тротуару, а Александр Григорьевич семенил рядом по проезжей части. Вид у Александра Григорьевича был удрученный, но семенил он довольно быстро, норовя удержать Антипова, схватить его за карман пальто.
— Постойте! Минутку!
— Александр Григорьевич, отпустите меня, ей-богу…
— Вы не знаете обстоятельств…
— Не хочу!
— Минуту! Стойте!
Ему удалось схватить Антипова за руку, повиснуть, остановить. Он хрипло дышал, в темных, косящих от волнения и гипертонии стариковских глазах под толстыми стеклами очков горела мольба.
— Шура! Дорогой мой! Я должен вам сказать… — задыхаясь, бормотал он, крепко вцепившись в руку Антипова, боясь, что тот вырвется и убежит. — Поверьте моим преклонным летам… Я врать не буду… Вот послушайте: Двойников Лев Степанович — во всех отношениях достойный человек! Больше ничего не скажу… Хотите — верьте, хотите — нет, очень достойный человек… Я знаю, что говорю… Отвечаю… Ему многие благодарны, но в тяжелую минуту одни не могут, другие не хотят…
— Зачем он нанимает подставных лип?
— Во-первых, надо доказать. Ах, Шура, я повторяю, повторяю, — Александр Григорьевич с ожесточением кивал, — Двойников достойнейший человек! Когда-нибудь объясню конкретно. А сейчас вы вольны поступать как знаете. Хотите уйти? Пожалуйста, уходите. Будет инфаркт, но это неважно. Днем раньше, днем позже — какая разница… Время уже прошло. А вы свободны, Шура. Насиловать вас я, разумеется, не стану.