При первой же экономической политике проявил себя также как весьма опытный работник, работа которого дала положительные результаты, а потому все данные о работе тов. Воронина дают мне право рекомендовать его как хорошего работника, что и удостоверяется подписью и приложением печати.
Особоуполномоченный Петрокоммуны по Кирреспублике».
Все эти документы помогли мне вспомнить то далекое время, насколько это было возможно, и вошли в рассказ «У начала начал».
Спустя некоторое время нашу школу реорганизовали в школу техников по вооружению. Тем, кто не хотел быть вооруженцем, а предпочитал учиться на авиационного техника, предлагалось уехать в Вольск в авиатехническое училище. Я решил уехать.
Есть разные натуры. Одни со временем смиряются с неблагоприятными для них обстоятельствами, втягиваются и тянут лямку до конца дней своих; другие пытаются в создавшихся неблагоприятных для них условиях найти то, что могло бы их примирить с нелюбимым делом, и находят, и уже в этом найденном видят смысл своего существования; третьи не могут ни втянуться, ни найти, — что же, встречаются и такие натуры, и тогда они, не щадя себя, идут напролом. Была небольшая надежда, что в Вольске, может, что-то для меня изменится, но нет, — все было так же. Правда, кто знает, не учись я в Горном институте, не мечтай стать инженером, может, и не так остро переживал бы свое новое положение, но я где-то уже замечтался, что буду горным инженером, уже какой-то романтический ореол сиял над моей головой, и поэтому смириться с тем, что буду просто техником, никак не мог, да еще военным, да еще на всю жизнь.
В один из мартовских дней я отказался от учебы, за что был посажен курсовым командиром на трое суток на гауптвахту.
Не знаю, на что я рассчитывал, — может, думал, что меня все же отчислят, не отчислили, и по истечении трех суток я снова отказался встать в строй, за что был посажен командиром роты уже на пять суток. После отсидки пяти суток был вызван начальником авиашколы Якубовым, с тремя ромбами в голубых петлицах. Начальник школы долго убеждал меня не бросать учебу.
— Не губите себе жизнь, — говорил он, — если скучаете по девушке, отпустим, поезжайте, а то и женитесь, привозите сюда.
— Нет у меня девушки.
— Может, по матери соскучился? Дадим отпуск на месяц. Стипендию выплатим. Проезд бесплатный. Вернетесь, и все будет хорошо. Окончите учебу. Станете младшим лейтенантом, а там пойдете в гору. Способности у вас есть.
Я продолжал упорствовать.
— Слушайте, я вам говорю в последний раз! — твердо сказал начальник школы. — Подумайте. Не отвечайте сейчас, дайте себе возможность все взвесить и обсудить. Наконец, поезжайте, посоветуйтесь с матерью...
— Нет, я не буду учиться. Не могу.
На другой день в роте было собрано партийное собрание, и меня исключили из кандидатов в члены партии. После этого я был отчислен из школы.
Есть настольные детские игры, когда играющий вместо продвижения вперед катится вниз. Нечто подобное произошло и со мной, только во времени. Пришлось начинать сначала свою взрослую жизнь, и я решил опять пойти на завод.
Это был маленький заводик, производивший механические пособия для школ и институтов. Назывался он «Молодой ударник» и почему-то у него был еще номер — 12. Дали мне третий разряд при поступлении, но через месяц прибавили четвертый, — вспомнил я свое токарное дело, освоился и стал работать не хуже других токарей. И все пошло так же, как и раньше, Но если было бы только так, то вряд ли бы примирился с такой жизнью. Было еще нечто, что отличало от того прежнего токарька, — я уже писал стихи. И как мечта, где-то впереди светилась звездочка иной, неведомой мне, жизни.
Но все, что бы я ни писал, ни приносил в редакции газет и журналов, все возвращалось. И я понял — нельзя быть одному. Надо было искать какой-то выход из своей творческой изолированности. И я пошел в литературный кружок при Дворце культуры имени Первой пятилетки. Руководителем там был Илья Александрович Иволгин, человек доброго сердца и большой любви к литературе.
На занятиях кружка мы разбирали творчество своих товарищей. Среди них были начинающие поэты и прозаики.
Обсуждали и мои стихи. «Над болотом вьются стаей чибиса, плач тоскливый рвется громко в небеса. Я стою задумчив и угрюм. Предо мною моря шум» — вот такие и ему подобные. Причем сам читать не мог, — проклятое заиканье не оставляло меня в минуты сильного волнения. А тут я волновался, еще бы — читать свои стихи публично! Поэтому читал один кружковец, с завыванием, кривляясь под общий смех кружковцев, на что ему грозил пальцем Иволгин, но шутливо, и сам смеялся. Конечно, разнос был основательный.
Как у Летнем у саду
На деревьях листики,
Я ждал милую свою
В отделе беллетристики, —
читал свои стихи Федор Алексеев, здоровый парень, работавший в Гостином дворе упаковщиком при магазине лаков и красок. Случалось, я приходил к нему после работы, и он вел меня внутрь двора, к пивному ларьку, и там мы ели горячие сардельки с горчицей и запивали их пивом. Читали свои стихи. Однажды я прочитал «Сердце ивы»:
Вечер синий с позолотой
На луга с небес сошел.
И туманами болото,
Словно кружевом, оплел.
В тишине вечерней, грустной
Громко крякает кряква,
Шебаригит, ломая русло,
Посиневшая река.
Месяц влез на гребень тучи,
Засмотрелся и упал.
По пути с небесной кручи
Он об куст рожок сломал.
С тихим плеском волны взяли
Тот кусочек золотой
И струями привязали
К корню ивы молодой.
И с тех пор она печальна,
День тоскует, ночь грустит,
Потому что свет зеркальный
Сердце ивы холодит.
Когда я прочитал его Федору, то он тут же принял решение — идти нам в «Резец». Ему тоже кое-что найдется показать. И мы пошли. Нам почему-то думалось, что тут же и начнется с нами беседа, но оказалось, что литконсультант бывает только раз в неделю, по средам «от» и «до», и что мы должны оставить свои стихи завредакциой, она передаст литконсультанту, и только потом он нас примет.
Томительны были дни ожидания. Чего только я не передумал, о чем не перемечтал. И всякий раз мои мечты сходились на том, что литконсультант поздравляет меня с отличными стихами, пророчит большое будущее и куда-то ведет за руку.
Литконсультантом оказался поэт Всеволод Рождественский. Нет, он не поздравил меня и не взял за руку. А только указал на то, что «река» и «кряква» не рифмы и что надо быть к себе требовательнее. И попросил принести побольше стихов, потому что по одному трудно сказать что-либо определенное. С Федором разговор был совсем короткий, видимо, девушка из «отдела беллетристики» не произвела на Рождественского никакого впечатления.
В дальнейшем я хорошо узнал Всеволода Александровича, очень тактичного, мягкого, высокообразованного человека. Конечно, он никак не мог обидеть Федора, но, видимо, это четверостишие, — кроме этого стихотворения Федор ничего не принес в «Резец», — привело Рождественского в полное недоумение.
Я принес ему еще несколько стихотворений, но принял меня другой консультант. Если память не изменяет — Владимирский. Он был суров и раздражителен.
— Ну, что это такое, — говорил он, — «По реке растянулися мели и ракушками дно золотят». Мель, она и есть мель, и никак не может ракушкой золотить дно. Чепуха какая-то! Нельзя так. Нельзя!
Но мне нравились эти строчки, к тому же я знал, что мель — это не всегда часть дна, выползшая из воды. И в воде бывает мель. И решил показать Рождественскому, — он куда-то на время уезжал.
Всеволод Александрович умилился этими же самыми строчками.
— «По реке растянулися мели и ракушками дно золотят...» Хорошо. Очень хорошо... В сожалению, кроме этих двух строчек, ничего больше хорошего-то в стихотворении и нет...
Но такие «приговоры» как-то мало огорчали. Казалось бы, я несколько должен был быть подыспорчен тем, что меня печатали, хвалили и что мне надо бы дальше печататься, но нет, не было таких поползновений. Достаточно было и того, что мы встречались на занятиях литкружка, читали друг другу, а тут еще публичные выступления, от которых отказываться жаль, и я стал внушать себе, что я не заикаюсь, что я не буду заикаться, и ведь на самом-то деле я не заикался ни дома, ни на работе, говорил нормально, так почему же я должен заикаться в других случаях. И добился своего, стал выступать с чтением своих стихов с эстрады. Принимал участие в Десятой олимпиаде художественной самодеятельности ленинградских профсоюзов, читая стихи в ЦПКО имени С. М. Кирова, там же читал и позднее.
А тут еще, что заставило биться сердце тревожно и радостно, — Иволгин сообщил о том, что в Ленинграде есть рабочий литературный университет без отрыва от производства, что объявлен прием и экзамены крайне просты — диктовка и главное — собственные сочинения.
Я ни минуты не раздумывал, поступать или не поступать. Конечно, поступать. Но тут же встал вопрос — с чем? Нести стихи? Но я не был убежден, что это то самое, что нужно для поступления. Нести прозу? Но у меня, кроме одного рассказа, ничего не было. Нужен был «свежий» рассказ. Но где взять время? Вставал я в семь утра, с восьми до четырех у станка, только в пять дома, но голова уже не та. А времени в обрез. И все-таки я написал рассказ «Счастье», рассказ большой — на полтора листа, — и был принят. И стал через день: ходить по вечерам в РЛУ — так сокращенно назывался рабочий литературный университет.
Не знаю кто, но кто-то хорошо придумал этот университет. В нем преподавали историю, литературу, знакомили с искусством, на семинарах разбирали творчество студентов. Вели семинары опытные литераторы. Кроме того, время от времени проводились встречи с известными писателями. Мне до сих пор помнится вечер, на котором читал свои стихи Николай Тихонов. Энергично, с коротким жестом сжатой руки, он чеканил каждое слово.