Был у нас в РЛУ и Константин Федин. Он не читал, а рассказывал о том, как пишет: прежде чем начать писать дальше, переписывал последнюю страницу, сочиненную накануне, — как бы брал разгон, — и только после этого продолжал работать. Любопытно, но и только. Как я позднее узнал, каждый пишет, как ему бог на душу положит.
Сергей Антонов, — мы с ним были в одной литгруппе, кстати, у В. А. Рождественского, — после войны как-то читал мне свой рассказ. Он был написан хорошо, но без конца.
— А дальше-то что? — спросил я. И тогда Сергей взял последнюю страницу и прочитал. Но что это была за страница! Ничего общего она не имела с тем языком, каким был написан рассказ.
— А я всегда так пишу, — сказал он, — сначала начерно, а потом отрабатываю каждую фразу.
Знавал я одного студента РЛУ, он писал короткие рассказы. Получил даже вторую премию на конкурсе рассказа, а председателем жюри был Михаил Зощенко. Так вот, он шел от фразы к фразе. Не сделав окончательно первой, не писал вторую. Случалось, что он исписывал разными вариантами одной фразы целые страницы. И за день, при таком мучительном способе, не выстраивал двух-трех фраз. По-моему, это что-то от графомании. Писатель из этого парня не получился.
После занятий мы, начинающие писатели, любили ходить по ночным улицам Ленинграда. Читали друг другу стихи — и свои, и других поэтов, спорили о Пастернаке, нужна ли его такая усложненная форма, говорили о набирающем силу Александре Прокофьеве, — он тогда особенно прославился книгой стихов «В защиту влюбленных».
Спорили о новаторстве. Как стать ни на кого не похожим? Меня это всегда интересовало. И я стою за тех, кто в поиске самого себя. И на самом деле, как иначе, если ты выпущен в жизнь единственным и неповторимым. Как же можно уподоблять себя, по своей доброй воле, миллионам? Разве это не значит раствориться в них?
Каждому отпущено не так уже мало природой, — дан разум, здоровье, и человеку остается только совершенствовать себя, добиваться большего, чем ему дано. То есть развивать свои способности. Надо из себя выжать максимум, — только тогда можно удовлетворенно подвести итог прожитой жизни. Но, к сожалению, большинство людей не задумываются над своим назначением в жизни и предпочитают брать то, что лежит рядом, не устремляясь к совершенному, так как это потребует больших и духовных и физических усилий.
В рабочем литературном университете я был зачислен в творческий семинар Сергея Дмитриевича Спасского. Этого человека давно уже нет на земле, и я все больше сожалею о его преждевременной смерти и все большим чувством благодарности проникаюсь к этому замечательному человеку.
Спасский был хорошим поэтом и хорошим прозаиком. Книги его и сейчас переиздаются, но жаль, что его имя редко упоминается в периодике, а надо бы почаще, он заслуживает этого.
У меня с ним не было товарищеских отношений. Да и не могло быть и в силу возраста и в силу писательского положения. Сергей Дмитриевич был в то время известный писатель, поэтому все ограничивалось чисто литературными отношениями. Другое дело, когда я повстречал его много лет спустя, во время войны, в Перми. Встреча была обоюдно радостная, будто все то, что было у нас друг к другу скрытого в РЛУ, — а оно было, у меня определенно, и я чувствовал его симпатию к себе, — тут сразу проявилось. Он позвал меня к себе, и у него дома мы много говорили и о литературе, и о том, как живется, и что есть у меня готового, что он мог бы показать «Маме Римской» в альманах «Прикамье». Но обо всем подробнее в свое время. А сейчас об РЛУ.
Крепко запал мне в память парень, по профессии штукатур, несомненно очень одаренный человек. Как-то на одном из семинаров он прочитал свой рассказ. Вот уже сколько лет прошло, более сорока, а стоит мне закрыть глаза, немного сосредоточиться, и я вижу церковную площадь, слышу гул голосов, отдельные выкрики — снимают колокола. И толпа гудит, и видны краски неба и одежд. Вроде бы зарисовка, — без сюжета, без характеров, но почему же она так впечатляюща? И в чем секрет ее эмоционального воздействия?
Этот парень мелькнул и исчез. Что с ним случилось, — неизвестно. А был несомненно талантлив.
Был еще, оставивший след в моей памяти, — светловолосый, высокий молодой финн. Он писал стихи на своем родном языке, и когда читал их, то лицо его озарялось каким-то особенным светом, и в самых ударных местах он отбивал ритм рукой и даже ногой. Но нет, мы не смеялись, напротив, видели в нем целеустремленную сильную личность. Вообще, надо сказать, каждый студент вызывал у меня не только уважение, но и веру в его дарование. Иначе зачем бы он был в РЛУ?
Читал на семинаре и я свой рассказ «Степь». Спасский назвал его «вещью».
— Это — вещь! — сказал он и стал разбирать рассказ, показывая его достоинства. Чего греха таить, — было приятно.
После такой оценки я отнес его в редакцию журнала, — какого, не помню. Тогда в Ленинграде выходило много журналов. Долго я ждал ответа, но напрасно, рассказ был утерян и так и не увидел «света». Уже работая в «Неве» главным редактором, как-то натолкнулся на копию, перебирая свой архив, и решил переплавить сюжет в новый рассказ — «В родных местах». Как и в «Степи», так и в этом рассказе концовка была трагической. «В родных местах» Василий Никитин убивал Ивана Касимова.
— Знаешь, — сказал Александр Решетов, когда я прочитал ему, — убийств и так хватает, а ты еще к новым призываенть. Ведь рассказ с такой концовкой сеет недоверие к таким, как Василий Никитин. А по существу, он уже давно не враг.
Суждения Александра Решетова всегда отличались ясностью ума и бескомпромиссностью в оценках. После некоторых раздумий я изменил концовку: оставил в сердце Василия Никитина постоянный страх разоблачения и чувство вины перед народом. Рассказ с такой концовкой стал глубже и значительней. Его я посвятил Александру Решетову.
Радостно было спешить после работы на занятия в РЛУ. Мы туда приходили задолго до начала. Столько было разговоров, так нужно было почитать только что написанное, и не беда, если не всегда получалось. Впереди была возможность поправить, а то и еще лучше — написать заново. Дух творчества витал над нами. И не было ни зависти, ни корысти, ни обид. А тут еще лучшие преподаватели открывали нам таинства высокого мастерства. Вдохновенно, всплескивая руками, на высоких восторженных нотах читал нам «Послание к Фелице» Касторский, и вдруг я увидал «лунную раму на полу». Но ведь я же читал эту державинскую оду дома, почему же тогда не увидел? Нас, как слепых кутят, тыкали носом, чтобы мы учились высокому мастерству, приучали себя с «малых лет» к требовательности, к поиску свежего слова, к образности.
В РЛУ я познакомился со Всеволодом Кочетовым. Он учился на втором курсе. Как-то шли мы с ним по Загородному к улице Дзержинского поздним вечером, и он читал мне свои стихи. Много лет спустя, уже после войны, когда он стал известным писателем, я напомнил ему одно из его стихотворений. Там речь шла о море, об одинокой избушке на берегу его, о гальке, громыхающей от волнобоя. Всеволод удивился: «Это верно, было у меня такое стихотворение. Я и сам-то его забыл, а ты запомнил. Надо же!»
Я продолжал работать на «Молодом ударнике». Мастером цеха был у нас Павел Финогенов, молодой человек, учившийся в вечернем институте. Однажды он дал мне заказ сделать сто шкивков к водяным турбинкам. Это был очень выгодный заказ. Достаточно было сделать всего восемь штук, чтобы уже хорошо заработать. Финогенов дал мне приспособление, и я сделал за смену все сто, выполнив план на тысячу двести процентов. Правда, я не отходил ни на минуту от станка, — таково было условие Финогенова. Рядом со мной стоял нормировщик с хронометром. На другой день по всему цеху был протянут плакат:
«Равняйтесь на Воронина! Будьте воронинцами!» В этот же день расценки на шкивки были снижены в десять раз. И в этот же день ребята-токарьки чуть не набили мне морду за то, что я лишил их «поправочного» заказа, когда они прогорали на других. И были бы правы. Но к этому времени обстоятельства сложились так, что я ушел с завода, чтобы легче заниматься в РЛУ, — поступил в «Промтранспроект» калькировщиком-чертежником. В этом деле у меня был навык — помогал брату калькировать профиля для изыскательской конторы. Кстати, там работал начальником отдела тот самый герой из рассказа «Где она истинная?..». Это он мне рассказал о своих любовных бедах, когда мы с ним повстречались уже после войны, этот сюжет лег и в основу пьесы «Желтый закат».
К сожалению, продолжать учебу в РЛУ не пришлось: закрыли его. Оказывается, одаренных, как установила специальная комиссия, было процентов десять, а остальные девяносто — «прилипалы», то есть люди, не имеющие никаких творческих данных.
РЛУ закрыли, но нас, «десять процентов», передали в Центральную литературную группу при Доме писателей имени Маяковского. Но и в Центральной группе мне не пришлось заниматься. К этому времени я уже работал младшим техником в «Лентранспроекте», куда определился с помощью брата-путейца на изыскания новых железнодорожных трасс.
Роман «Две жизни» во многом автобиографичен. В его основу легли мои дневники, младшего техника. Всего их было тридцать две тетради. Сейчас они хранятся в Пушкинском доме. Не все, естественно, вошло из дневников в роман, но можно смело утверждать, если бы не было у меня дневников, то я не смог бы написать роман.
В общей сложности я пробыл в изыскательских партиях восемь лет. Побывал во многих краях нашей страны. И на Дальнем Востоке, и на Урале, и на Кавказе, и на Волге. И хотя каждая экспедиция была интересной, но в памяти на всю жизнь осталась первая — Амурская. Возможно, потому, что она была именно первой, может, еще и потому — равной ей по трудностям не было.
Если взять карту и проследить наш путь следования к мосту работы, то, я уверен, многие позавидуют мне. И есть чему! От Ленинграда до Хабаровска я ехал в пассажирском вагоне, приданном к товарному составу. Ехал вместе с другими изыскателями ровно месяц. Выскакивал на каждой станции, где останавливался поезд, бродил по городам, смотрел, как живут люди, и если отставал от своего состава, то вскакивал на первый же пассажирский и догонял, благо у меня был проездной билет железнодорожника, с которым я имел право ехать в любом поезде.