Восемь лет изыскательской жизни — это немало. За эти годы всего я нагляделся в экспедициях — и дурного и хорошего. Можно было бы написать с ходу книгу просто об изыскателях. Рассказать о том, как они работают, как прокладывают в тайге трассу, в каких тяжелых условиях приходится им жить. Можно было бы начать с того, как они выехали на изыскания, как приступили к работе, и кончить завершением работ. Это был бы тот «производственный» роман, какими в недавнее время хоть пруд пруди. Такой роман я не мог написать. Это значило бы погубить богатый материал.
Изыскатели — первопроходчики. Они идут туда, где до них никто еще не бывал. Они идут сложным путем, в котором возможны ошибки, могут быть и жертвы. (По крайней мере, редкая экспедиция обходится без гибели людей. Кто тонет, кто замерзает в тайге, кто умирает от болезни.) И мне показалось возможным создать в книге такое для читателя, чтобы он почувствовал, что речь в романе идет не только об изыскателях, но и о чем-то большем еще.
Не знаю, насколько это мне удалось в романе «Две жизни», но мне хочется привести один диалог из романа, чтобы пояснить свою мысль.
После того как «левобережный вариант» был забракован начальником участка Градовым, вот какой происходит разговор:
«— Это что же, выходит, мы зря работали? Зря голодовали, мерзли? — наступая на Мозгалевского, говорил Перваков. — Зря Ирина Николаевна померла? Как же выходит такое дело?
За спиной Первакова стояли рабочие, и вольные и заключенные, и все хмуро и требовательно смотрели на Олега Александровича.
— А собственно, в чем дело? — спросил Градов. Он стоял тут же, с удовольствием покуривая толстую папиросу. — Вы получали зарплату за свою работу, и не ваше дело вмешиваться в инженерные соображения.
— Как это не наше дело? — зло сказал Перваков. — Год жизни нашей здесь! Я тут околевал. У меня кости мозжат от земли да от воды. Что мне деньги? Деньги я везде заработаю. Но я не хочу работать зря. Я работал как надо, а выходит, все полетело псу под хвост? Кто ж виноват в этом браке?
— Виноватых нет, — с горечью ответил Мозгалевский. — Никто до нас этим путем не шел. Никто нам не прокладывал готовой трассы...
Градов посмотрел на Первакова и округлил ноздри:
— Да-да, мы первооткрыватели, и у нас могут быть ошибки. Не исключены и жертвы. Но в чем я могу вас всех заверить, — твердо сказал он, — это в том, что мы, несмотря на ошибки, промахи, жертвы, все равно придем к намеченной цели. Это неизбежные потери в большом новом деле.
— Я не это имел в виду... — торопливо сказал Мозгалевский, но его перебил Градов:
— Это, именно это!
— А кто же вам дал право идти с жертвами да ошибками? — подступая к Градову, гневно спросил Перваков. — Нету такого права. Никто вам его не давал! Если не можешь руководить как надо, так другому уступай место. С жертвами! А ты сам пожертвуйся! А то больно прыткий на чужой-то счет!
— Так, — ледяным голосом сказал Градов. — Вы мне совершенно ясны. Однажды я вас уволил, но вы почему-то оказались здесь. Странно... Тем хуже для вас.
— А ты не пугай! — уже кричал на него Перваков. — Свою правду я где хошь в глаза скажу. Ишь ты, с жертвами!
Градов побледнел...»
И еще есть один разговор в романе, для меня также имеющий серьезное значение. Это сцена прощания Алеши с Мозгалевским. Мозгалевский приводит слова начальника партии Костомарова:
«Знаете, — говорил он, — есть выражение «работать в интересах дела». Так вот, в интересах дела и надо творить. А не в интересах Градова или даже кого-либо вышестоящего. Мы не для Градовых работаем и не в угоду им. Работаем для народа, а народ — это наша совесть и смысл жизни».
Речь о смысле жизни. Вечный вопрос. Но сегодня это звучит особенно остро и актуально. Потому что не только для себя смысл, но и для всего общества; Я говорю о нашем обществе, строящем коммунизм. И поэтому не может быть безразличия к тому, как строится наше будущее. Это дело каждого, и тем более писателя, пропагандирующего самые передовые идеи нашего времени.
Русская литература всегда отличалась мыслью. Большие проблемы века всегда стояли в центре се исследования. И когда мы говорим о традициях нашей великой литературы, то прежде всего надо иметь в виду не форму, — что часто приводит к подражанию, о чем я уже говорил, а содержание, то есть наличие глубокого современного мышления. Это прежде всего отличает русского писателя, как и его естественная способность чувствовать родное слово. Любя родной язык, обогащая им литературу, а также и речевую связь своего народа, нельзя не быть патриотом. Это уже в крови!
Роман «Две жизни» был написан, когда у меня на книжной полке уже стояло несколько моих книг повестей и рассказов. Так что я профессионально был как бы подготовлен к написанию такого романа. В конечном счете, как мне думается, все приходит в свой срок. Роман был опубликован в журнале «Нева». О нем много писали. Восемь раз он издавался у нас. Переведен на двенадцать языков.
Остается только еще добавить, что изыскания железнодорожной трассы, о которых шла речь, были частью того самого БАМа, который сегодня является Великой Всесоюзной Коммунистической стройкой. Начало нынешнему БАМу было заложено более сорока лет назад. Для истории нашей страны и то срок значительный, для моего же поколения — чуть ли не вся жизнь. По крайней мере, многие не дождались осуществления своих проектов. И в их числе следует в первую очередь назвать замечательных инженеров, мужественных людей: начальника Амурской экспедиции Николая Иосифовича Маккавеева, главного инженера экспедиции Льва Григорьевича Чечулина, начальника участка Александра Александровича Фарафонтьева, начальника партии Ивана Ивановича Ладина, начальника партии Константина Владимировича Иванова, который послужил прообразом для Кирилла Костомарова в романе «Две жизни». Не дождался завершающего этапа изысканий и Николай Александрович Мозгалевский, и многие, многие другие изыскатели новых железнодорожных путей. Время идет и ставит новые грандиозные задачи. Поколение сменяет поколение. И как непрерывная эстафета — строительство прекрасного будущего, на пути к которому возможны и ошибки, и потери, но только, дай бог, чтоб их было поменьше! Ибо нет ничего горше напрасно погубленной жизни!
После Амурской экспедиции около года я жил в Ленинграде, — работал в группе Земляного полотна. По вечерам упорно писал роман об изыскателях. Шел он у меня, как я уже говорил, туго. В дни сомнений я читал главы из него на литгруппе. Руководителем ее был И. Я. Бражнин. Читал куски об эвенках. Эти куски потом полностью вошли в роман «Две жизни». То, что их оценивали положительно, помогало двигать роман дальше.
Началась Селемджинская экспедиция. Но сравнению с Амурской она мало что мне дала. Так мне казалось, тем более что место действия — снова глухая дальневосточная тайга. Но вот прошло опять немалое время, и оно заставило выкристаллизоваться в памяти то, что легло в основу многих таежных рассказов. Потребовалось свыше тридцати лет, чтобы появились такие, как «Таежная развязка», «Уж очень опадала листва» и другие таежные рассказы, а ведь факты и тогда мне были известны. В чем же дело? Почему такое медленное созревание творческой мысли?
Замерз техник Леонид Иванов. Все было так же, как в рассказе. Смерть была нелепа, как это часто случается, когда человек нетрезв. Но просто написать об этом — значит сказать очень мало. А как обогатить, чтобы появился и смысл и возникла ударная эмоциональная сила? Я никогда не забывал смерти этого техника. Я знал его, мы жили в одной зимовке, и мне хотелось о нем написать. Что-то было, что обязывало меня к этому. Долго, очень долго «варилась» мысль, легшая в основу «Таежной развязки», та самая, которая меня полностью удовлетворила. А могла удовлетворить только та, которая связана со временем. Конечно, при условии общечеловечности. Отсюда актуальность художественного произведения.
Движение общества вперед необратимо. И все же не может быть нового дня без остаточных явлений вчерашнего. Я имею в виду прежде всего психологию обывателя. С ней он не может так же расстаться, как со своей кожей. Причем не следует думать, что обыватель — какой-то особый человек, с какими-то только для характерными движениями рук и ног. Отнюдь он такой же, как все. Разница в том, что он не способен быть гражданином. Ради своего благополучия он закроет глаза на многое, что претит нравственно здоровому человеку. Это он при всей своей трусости и подхалимаже попирает, охаивает, высмеивает то, что было вчера святым. Вместо боли у него цинизм.
Вот об этом я и написал рассказ «Таежная развязка».
В основе рассказа «Уж очень опадала листва» также лежит факт. Все было, как в рассказе. И только конец домыслен. Иначе бы рассказ не получился. То есть мог бы кончиться и на том, что Лешка-охотник признался в своей неразумной шутке, герой рассказа дал бы ему по мордасям, на том и конец. Но тогда не было бы той мысли, что любовь требует высокого доверия. И сколько трагедий именно из-за того, что любящие не верят, подозревают в низменном один другого, не имея на то никаких оснований!
Наконец-то «Изыскатели» были закончены. Еще, конечно, далеко не в том качестве, чтобы их печатать. Но показывать эту рукопись можно было. И я показал ее Илье Яковлевичу Бражнину. К тому времени я его знал не только как руководителя литературной группы, но и как автора романа «Друзья встречаются вновь».
Показал я своих «Изыскателей» и заместителю по политической части нашей изыскательской конторы. И у него возникла мысль обсудить мою рукопись среди изыскателей. С этой целью пригласить Бражнина.
И вот идет чтение. Собралось не так уж много народу. Могло бы прийти и побольше. Но свой брат по работе не очень-то любопытен, к тому же и субординация: что там может техник написать такого, чтобы инженер заинтересовался? Человек пятнадцать все же сидят слушают. Читаю не я. Читает Всеволод Леманов — инженер-путеец, к тому же самодеятельный актер. Читает, как мне кажется, ужасно, не в той интонации, в какой я писал, делая не там ударения. «Ска́лы-те... ска́лы-те...» — бредит у меня рабочий, делая ударение на «а». Леманов же читает с ударением на «те». Как будто какие-то