Все шло своим чередом, как вдруг нас вызвали в штаб экспедиции и сказали, чтобы мы через час уже были готовы к отправлению в Ольховку. Там штаб Нижне-Волжского управления строительства дороги. Там нас ждут не дождутся.
И вот мы едем в сторону Сталинграда. А там, в той стороне, все больше накаляется обстановка. Мария и Наталка едут в кабине. А в кузове человек двадцать инженеров и техников, и я сними. Небо серое, и солнце где-то там, далеко-далеко от земли. А тут метель. Метет, вовсю метет. Так что мы отворачиваемся, прячемся в воротники своих пальтишек, — ни у кого нет зимних. Это только Марии удалось получить на базе черный, рыжего крашеного меха, с густейшим воротником полушубок. В нем больная Наталка. У нее пневмония. Так сказал врач. И, конечно, лучше бы не ехать Марии с ней, остаться.
Машина ковыляет с ухаба на ухаб. Дорогу перемело. Перемело так, что она утыкается своим разгоряченным лбом в бугор снега, все выскакивают и начинают разгребать. Я тоже принимаю участие, а заодно встречаюсь с Марией.
— Как дела? Как Наташка?
— Ничего, все хорошо... — Она улыбается через стекло. На нем прилипший сухой мелкий снег. Мария, как в кружевах. — Как ты? Озяб?
— Я? (будто еще кто-то кроме меня есть, кого она может так спрашивать). Что ты... — И поскорей отворачиваюсь, чтобы она не заметила моих губ, они не очень послушны.
Дорога все хуже и хуже. Степь. Тут ветер хозяин, метет, как дворник, справа налево и слева направо. Подымает такую снежную пылищу, что неба давно уже не видно. И, наверно, поэтому темнеет быстрее, чем надо бы, а мы всего отъехали, дай бог, полпути, и уже каждому ясно, нам не добраться до Ольховки. Придется где-то заночевать. Где? А машина все чаще и чаще останавливается, и мои попутчики чаще и чаще вылезают из кузова, и из чувства солидарности вылезаю и я, хотя проку от меня по-прежнему мало. И еще раз встали, посреди степи. Встали прочно, будто приехали, и уже почти ночь. Ничего не видно ни впереди, ни позади, ни вправо, а влево, как волчьи глаза, краснеют огоньки. До них далеко, километр, а то и больше, но они есть. Они есть! И все, сколько нас было в кузове, все устремляются к ним, даже шофер бежит туда, и остаемся только мы: Наталка, Мария и я.
— Может, заночуем в машине? — говорит Мария, когда становится уже совершенно ясно, что о нас позабыли.
— В машине нельзя, — говорю я, — замерзнем. Надо идти.
И мы идем. Впереди я, с рюкзаком на спине, за мной Мария с Наталкой на руках. Наталка притихла, ребенок, а понимает, плакать не следует. Тут уж слезами не поможешь, хоть и холодно ей и страшно. Тьма вокруг. И только огоньки впереди. Огоньки... Они до тех пор служат человеку, пока он жив. Без них бы он давно пропал. Милые уютные короленковские огоньки...
Вначале мы шли по следам, но вскоре потеряли их и побрели по целине. Прямо так, не отрывая от огоньков взгляда. А снега по пояс, одну ногу вытащишь, потом другую, а то еще и в какую яму ввалишься. Мне что, у меня руки свободные, хуже Марии. У нее Наталка. Вместе летят. И Наталка уже плачет. А огоньки как были далеко, так и светят оттуда.
— Подожди, — сказал я, — давай сделаем так. — И я достал из рюкзака единственную нашу роскошь — простыню. — Клади мне на спину Наталку. Не плачь, Натала, не плачь. Сейчас хорошо будет. — Мы привязали ее к моей спине простыней. И пошли дальше. Мария впереди, я за ней, и за моей спиной Наталка. — Ну, как, доча, хорошо? Хорошо тебе?
— Ага, хорошо... — тонюсенький голос над ухом.
— Ну вот, и мне хорошо.
А мне и на самом деле хорошо: Марии легче, Наталке лучше, чего же еще.
Снег и темень. Темень и снег. И в памяти всплывают строчки: «Мы с тобой до светлого порога непременно, Маня, добредем!» — это из одного моего стихотворения, которое я написал еще в тайге, в год нашей любви. «Нас с тобой на жизнь венчали ели. Нас на жизнь мороз благословил!» — это оттуда же. Ползу по снегу, к тому же морозец, и вот вспомнилось. В тайге был снег, и тут снег, там до пояса, и тут до пояса. Там вечерняя темень, и тут не светлее, там добирались в такую темень до дома, и тут ползу к дому. «Непременно, Маня, добредем... До светлого порога...» Снег всюду: в рукавах, в сапогах, на груди, и туда попал, пробился через мой вечный демисезон. А с лица льет. Лицу жарко. Оно пылает, его впору охлаждать снегом, но мерзнут руки... Черт, как мерзнут руки! Но не всегда же будет так, когда-то придет и конец этому плаванию в снегах, и мы переступим светлый порог. Но хороши сотруднички, товарищи по работе, коллеги. Взяли и умотали, да поскорей. А как же, там тепло, сухо, светло, молочко есть. Чего же еще? Впрочем, они проектировщики. Изыскатели бы так не поступили. Те настоящие ребята. Ну, ни черта, и мы будем в тепле, в сухом, и молочко будем пить. Только надо еще побарахтаться в снегу.
— Ну, как там, Натала, как?
— Мне хорошо.
— Молодец! Скоро придем.
И верно, огоньки уже близко, — то были кучкой, а теперь растягиваются. А один огонек все ближе, ближе.
Но вот и дверь. В сенях темно. Я шарю, Мария шарит. Еще дверь. Теперь и светло, и тепло, и сухо. Большая комната. Меж окон длинный стол, лавки по стенам, портрет Сталина, телефон с ручкой, чтобы покрутить, прежде чем начнешь разговор. От стола подымается высокий старик. И только тут я начинаю понимать, что мы ввалились не в жилой дом, а в какую-то контору. Но старик не гонит нас, хороший старик, приветливый, приглашает войти, помогает развязать простыню, — узел намок и смерзся, — не развязать. Тогда он вынимает Наталку, и освобожденная простыня падает кольцом к моим ногам. «Жива ли?» — спрашивает дед Наталку и несет ее к круглой печке.
— Вот и добрались до светлого порога, — говорю я Марии.
— Нельзя ли молока достать? — оттаивая возле печки, спрашивает она, никак не связывая эту строчку с тем далеким, что было в тайге.
— Что ты, милая, какое у нас молоко, — отвечает старик.
— Но тут же деревня?
— Совхоз, милая. «Первое мая», животноводческий. Да вот беда, кормов нету. Мужиков всех позабирали на войну, ну, кормов-то и не запасли. Сколь уж подохло скотины, не счесть. Вот завтра, погляди, комиссия пойдет актировать, голов пятьдесят, не меньше, поволокут в поле, в яму. Тут волков одних наманили, страсть божья. Попейте кипяточку, если желаете...
Мы пьем чистый кипяток, греемся, а потом ложимся спать на полу.
Утро было морозное, но тихое. Метель поулеглась. Свежий снег сверкал, как новенький, скрипел под ногами. Дышалось легко и шагалось легко по утоптанной дорожке. Это нам ее пробили наши. милые коллеги. Они прошли первыми, ну, а мы в хвосте за ними. И Наталка бежит в стареньких, но еще крепких валеночках. Их Мария добыла за двадцать пачек папирос. Весь мой табачный паек вбухала. Я на нее налетал, как коршун на куропатку, но дело было сделано — и не сдирать же мне с Наталкиных ног эти валенки и не бежать же на рынок, чтобы обменять их на папиросы. Пришлось «стрелять». Но зато Наталка топотит в валенках по снегу. И теперь нам «бара-бир», как говорят в таких случаях изыскатели. И молодец Мария, а я эгоистик. Да, эгоистик. Но курить-то хочется!
Машина на полном ходу. Только нас не хватает. Но вот и мы.
Все рады. Голоса у всех звонкие, добрые, юные. Степь бескрайняя, вся в чистом снегу, как незамутненная совесть моих попутчиков. Мотор гудит. Колеса буксуют. Ни с места. Но вот еще усилие и — вперед, вперед! И уже ветер в лицо, хотя тут же и стихает, машина предпочитает идти ни шатко ни валко, переваливаясь с боку на бок, как утка. Но идет, идет, медленно, но верно. Мария с Наталкой в кабине. Я, как и полагается, в кузове, но в полушубке. Мне тепло, то есть настолько, что я совсем не чувствую мороза. Спасибо тому, кто сшил полушубок и кто дал! Вечная благодарность овце, отдавшей для человека жизнь. Все хорошо! Все отлично! Машина ползет, останавливается. Дальше ползет, и к вечеру мы в Ольховке.
Тусклые кое-где огоньки. Это там, где еще не спят. А так-то она уже спит, долгожданная, милая Ольховка! Кто тебя основал среди степи? Какой переселенец? Ни реки, ни леса. Чем уж так ему понравилось это степное, ровное, как доска, место? Неужели ничего получше он не мог выбрать? Впрочем, я к нему не в претензии. Я даже благодарен ему, еще бы, ведь он мог и в другом месте, подальше, основать ее, и тогда нам пришлось бы еще качаться и качаться. А теперь мы дома. Слава тебе, неизвестный переселенец! Видно, крепко тебе досталось от жизни, если сюда умотал. Но как бы то ни было, мы дома. Не успели остановиться посреди площади, как к нам подбежал в белом полушубке, в меховой шапке, в валенках какой-то дядя, вскочил на подножку рядом с шофером и стал развозить нас по домам. Одного сюда, другого туда, нас в этот дом.
Дом чистенький, с крашеными полами, с геранью, с теплом и настороженной хозяйкой.
Да, хозяйка не бросается нам навстречу с распростертыми объятиями, но мы и не ждем, мы привыкли к таким встречам. Так что если есть еще какое чувство собственного достоинства, то надо подальше его запрятать, скажем, в задний карман, чтобы и не думало высовываться.
И побольше благодарности в глазах, — не выгнали, и спасибо. «Спасибо! Спасибо!» — говорим мы и, как китайские болванчики, кланяемся. И побольше привета в улыбке, тем более что хозяйка, не шелохнувшись, стоит в проеме дверей, сложив на груди руки, и, не улыбаясь, замкнуто рассматривает нас, стоящих в прихожей с чемоданом и рюкзаком. Как хорошо, что у нас мало вещей, а то завалили бы всю прихожую.
— Это что, все и вещи у вас? — наконец разжимает рот хозяйка.
— Да, все тут, — радостно отвечает Мария. И я вижу, как на лице у хозяйки появляется гримаса презрения. И впервые собственным опытом начинаю постигать, как унизительна бедность. Это же, верно, почувствовала и Мария, потому что тут же еще более радостно восклицает: «У нас есть орехи!» — и лезет в чемодан. Доброй половины там уже нет — подкармливаемся. Они очень питательны, вкусны, полезны. Они здорово помогли Наталке, когда она схватила двухстороннее. На всякий крайний бережем... Как видно, Мария решила, что такой крайний наступил — наполняет горой тарелку и щедро предлагает хозяйке.