— Что это? — недоверчиво, все еще с презрительной гримасой, спрашивает хозяйка.
— Грецкие орехи. Ядра. Кушайте, вкусно.
— Какие?
— Грецкие.
— Впервые слышу... — Хозяйка нерешительно берет одно ядрышко, жует его, и вдруг лицо ее светлеет, и уже нет презрения, его сменило изумление. — Васька! — зовет она сына, и из-за ее спины высовывается мальчуган. — Нако, — и протягивает ему горсть. — Ну, чего же вы стоите? Проходите. Сейчас самовар поставлю. Тебя как зовут-то?
— Наташа, — отвечает Наталка и доверчиво улыбается.
— Проходи, Наташенька, проходи, милая.
И Наталка проходит и бежит к мордатому коту, лежащему на дорожке возле лежанки. Кот лениво открывает глаза, но тут же смежает их, разрешая себя погладить.
Хорошая оказалась хозяйка, и жить бы нам и жить у нее, но, оказывается, меня давно ждут не дождутся в Зензиватке. Там расположилась изыскательская партия и нет техника-нивелировщика. Так что — туда, туда. Ну, а где я, там и Мария. Это уже ясно.
Конечно, на машине или на подводе было бы удобнее, но подвод нет, а машины заняты, так что пешком. Подумаешь, пять километров. К тому же чемодан стал полегче, — сами едим, хозяев подкармливаем. Теперь уж то, что там осталось, это на самый крайний случай. Только на самый. Наталка сама вышагивает. Идем по дороге, поглядываем по сторонам. Тепло. На дороге желтые лужицы. В лицо мягкий ветерок. Нет, еще не весна, до весны далеко, но и в феврале бывает такой оттепельный денек, когда кажется, что все зимние невзгоды позади, будто все уже определилось, причем хорошо, и впереди только беспечальная жизнь. И так бы нам и дойти до Зензиватки, но надо же было наткнуться на павшую лошадь. Она лежала посреди дороги, со вздутым животом, с оскаленными желтыми зубами. И сразу настроение омрачилось, а то предвесеннее, словно воздушный шарик, улетело куда-то... Наталка боязливо прижалась к Марии, не сводя широко раскрытых остановившихся глаз с лошади.
Конечно, такое могло бы случиться и в мирное время, чтобы лошадь пала в пути, и случалось, но теперь все это, выходившее за рамки обычного, объяснилось только войной, — не будь войны, и не пала бы лошадь. Как не будь войны, не брели бы мы с чемоданом и ребенком по пустынной дороге, на которой попадаются дохлые лошади. Но любопытно, как все же устроен человек, — война напоминала о себе, но люди жили своей обычной жизнью и вели себя обычно — смеялись, шутили, если подворачивалась шутка, ругались, если была причина, а то и без причины, схватывались и делали свои обычные дела, это наверное потому, что невозможно находиться все время в состоянии тревожного напряжения.
— Что с лошадкой, она спит? — оглядываясь назад, каждый раз спрашивала Наталка.
— Да-да, — отвечала Мария и, морщась, поглядывала на меня. Она не хотела, чтобы грубая сторона жизни касалась ребенка. Я тоже в ответ морщился, но думал другое: «От жизни не спрячешься».
Мы прошли еще с километр, когда нам повстречался одинокий двухэтажный дом. Он стоял у дороги. Возле него на двух столбиках было укреплено прясло для коновязи. Но фасаду была протянута надпись: «Столовая». В окнах блестело солнце. У дверей, ведущих на второй этаж, было натоптано, и мы ринулись по скрипучей лестнице вверх.
Было такое ощущение, что только нас тут и ждали, потому что ни души не было во всем довольно просторном зале. Мы даже несколько смутились, — не погнали бы нас. Но нет, сидим за столом, и к нам идет тетя в белом переднике, и спрашивает, что мы будем есть, будто никакой и войны нету.
— Все, что у вас есть, — говорю я.
— Бефстроганы и рагу.
— С ума сойти! — ликую я. — Давайте бефстроганы. На мясные талончики? Сколько надо?
— Без карточек, — бесстрастно отвечает официантка.
— Вы шутите!
— Без карточек.
— По три порции каждому. Можно?
— Можно.
Она ушла, а мы сидим, обалдевшие от такого счастья, и не верим глазам своим, когда тетя в белом переднике приносит нам на подносе три тарелки бефстроганов с картошкой. Они еле умещаются, эти бефстроганы, они вздымаются горой. Три порции каждому! Давно мы не ели мяса, а чтобы столько, никогда в жизни! И я вонзаю алюминиевую вилку в мясо. И ем. И Мария ест, и Наталка. И только съев добрую половину, я начинаю понимать, что тех бефстроганов, по которым алчно стосковался мой живот, нет и в помине, а есть какое-то сизое, осклизлое мясо. Возможно, мясо тех самых коров, которых наконец-то решили прирезать в совхозе «Первого Мая», не дожидаясь их скорого последнего часа.
— Это почему ж такое мясо? — все же спрашиваю я, рассчитываясь за обед.
— Когда их режут, у них даже кровь не течет, — бесстрастно отвечает официантка, — чего же вы хотите?
Больше мы ничего не хотим. Тем более что Наталка спрашивает: «У кого не течет кровь, мама?»
Идем и молчим. Вечереет. Становится холоднее. Лужицы подмерзают. Но вот, слава богу, и Зензиватка.
Нас поставили в хороший обихоженный дом, с фикусами, тюлевыми занавесками, пирамидой из подушек на высокой кровати и не очень-то любезной хозяйкой.
— Не беспокойтесь, наша девочка хорошая. Она ничего не тронет. И не возьмет без спросу. Вот, пожалуйста, покушайте грецких орехов. Мы их привезли с Кавказа. Там нас застала война, а вообще-то мы живем в Ленинграде. Там у нас все вещи остались. Пожалуйста, попробуйте, — Мария протягивает хозяйке тарелку с орехами, но хозяйка даже не смотрит.
— Дальше этого места не заходите, — говорит она и указывает пальцем на дорожку, за которую мы не должны заходить. Дорожка пересекала по диагонали комнату, и на нашу долю приходился только угол у голландки.
— Хорошо. Но вы все же попробуйте, — говорит Мария.
Нет, не захотела хозяйка пробовать. И мы молчим. Молчим долго, слышим, как укладывается спать хозяйка, как железо стонет под ней старый матрас. Укладываемся и мы.
В другое-то время по такой-то местности, здоровый-то, я бы с нивелиром махнул до пяти километров, а теперь, хромая, проваливаясь на каждом шагу в снег, еле пронивелировал километр, и, конечно, начальник партии дядя Жора, усталый, измотанный, с которого начальство уже вовсю снимает стружку, потому что до зарезу нужна эта дорога, — рокада — глядит на меня так, как глядят только на дезертира.
— Зачем же ты пришел сюда? Маленький, что ли, не понимаешь? Сказал бы в штабе о своей ноге.
— Могли бы подумать, что отлыниваю.
— Отлыниваю. Отправляйся в распоряжение штаба, — и уткнулся в профиль, не желая больше со мной разговаривать.
— До свидания, — сказал я.
— Дуй, — и вдруг протянул руку.
«Наш» дом в Ольховке был занят. В нем жили проектировщики. И, пожалуй, это к лучшему, потому что мы сами пошли искать себе жилье и нашли его в глиноземной избе толстой старухи Хавроньи Дмитриевны. Но я не мог называть ее так, все думалось, обижу, и звал просто — Дмитриевна.
Простая, сердечная, радостная, добрая, она сразу завладела всеми нами тремя. Поселила в отдельной комнатухе с земляным полом. Здесь мы никому не мешали и нам никто не мешал. До этого мы жили на глазах у людей, теперь же, впервые после Баяна, наедине. Мы поглядели друг другу в глаза, засмеялись и стали целоваться. Нам никто не мешал. Нас никто не видел. С Наталкой хороводится Дмитриевна. Она рада-радешенька ребенку, когда-то были свои девчонки такими, и уже греет воду, чтобы постирать ее бельишко. И притащила деревянную кровать Наталке и тюфячок к ней. У нас своя большая кровать, — громоздкое сооружение из досок, прочна, как крепость. Матрас — тюфяк, набитый соломой. Подушки набиты сеном. На тюфяке наша единственная роскошь — белая, как снег, полотняная простыня. Несколько метров такого полотна, хрусткого, с блеском купила Мария в Гостином дворе и сделала простыни. Она не может спать на чужой постели, на чужих простынях и, едучи в Баян, прихватила на всякий случай вот эту простыню. И мы на ней. Она прохладна. Печь пока еще не топится, но нам не холодно. Нам жарко! От любви, от радости, что наконец-то мы как дома.
Я перебираю личные дела сотрудников, все это народ мне незнакомый, проектировщики из Москвы. Наши все в поле. А тут два этажа большого деревянного здания заняты штабом Нижне-Волжского управления. Где-то там, на правом берегу Волги, уже вовсю вкалывают стройбатовцы, укладывая шпалы прямо по земле, и по шпалам — рельсы. В этом весь и «фокус» скоростного строительства железной дороги. В случае разрушения — бомбежки, диверсии — не так уж трудно будет ее восстановить. Но для проектирования такой дороги нужны тщательные изыскания, чтобы избежать больших земляных работ, лишних мостовых переходов, компактнее вписать в рельеф гражданские сооружения. Поэтому проектировщики жмут изо всех сил. Над всеми нами — начальник Нижне-Волжского управления Андрей Петрович Смирнов, высокий, сутуловатый, в пенсне, инженер-интеллигент. Он всегда спокоен и подчеркнуто вежлив. Это помогает ему никогда не вступать с подчиненными в панибратские отнотиения, хотя он вполне демократичен. У меня с ним была всего одна встреча, когда я пришел из Зензиватки. Он усадил меня, очень внимательно выслушал, подумал.
— Ну, что ж, если вы не можете работать в поле, тогда придется вас определить в штабе. У нас нет отдела кадров, вот и займитесь этим делом. Все документы находятся у моего помощника по адмхозчасти Чибисова Валентина Ивановича. У него и получите. Он же вам выделит и помещение. Желаю успеха! — И, сверкнув пенсне, слегка поклонился.
И вот теперь у меня своя комната. В окно видны потемневшие ветви березы. Они уже не такие жесткие, как были зимой, прогибаются на ветру, пружинят. Сквозь них виден ряд домов в наличниках и над ними — серое однотонное небо. Я сижу и перебираю, укладываю по алфавиту личные дела инженеров. В печке потрескивают дрова...
На Камышинской пристани людно, как никогда. Заполнена вся набережная: мешки, тюки, чемоданы, корзины, даже бочки, и на вещах — женщины, дети. Нет обычного шума, гама, крика, какие всегда бывают при таком скоплении народа. Разговоры вполголоса. Если заплачет ребенок, тут же его и успокоят, и опять тихо. Все ждут парохода. Он должен прийти снизу. Его ждали в час дня, теперь уже три, а его все нет. И когда будет, этого никто не знает, даже начальник пристани. К нему уже не раз ходил Андрей Петрович Смирнов. Он нервничает, то глядит на часы, то на Волгу и в нетерпении курит и курит. Наши сидят на чемоданах, негромко разговаривают. Наталка сморилась и спит, устроив головенку на колени Марии. Я читаю книжку. И вдруг, словно ветерок, прошелестело оживление на пристани, я поднял голову и увидал невдалеке группу военных, и среди них могучего сложения генерала Гвоздевского и рядом с ним, небольшого роста, но как-то очень ладно, по-военному сработанного, подтянутого человека. Они прошли, когда до меня донесся голос Андрея Петровича: