ыдуманы. Но, собственно, выдумывать-то ничего и не надо было. Жизнь была рядом и каким-то своим краем, видимо, вошла в мое сознание, иначе как бы появиться такому рассказу.
В Буинске размещался штаб нашей экспедиции. В нем работали проектировщики. Изыскатели были на своих участках в поле. Я какое-то время из-за сломанной ноги еще находился при штабе, занимался учетом стройбатовцев, но вскоре был откомандирован вместе с большой группой проектировщиков и изыскателей на Урал, в Верхнюю Губаху. Мария с Наталкой оставалась в Буинске. Но эта разлука была временной, — обещали, как только там наладится жизнь, сразу же привезти и семьи. Семьи же теперь были почти у всех. Ко многим прибыли из блокадного Ленинграда, — это еще в Камышине, а к некоторым — в последние дни работы в Дашкесанской экспедиции.
Что было хорошо на новом месте, так это свет. Электрический свет. Когда поздним вечером все уходили из конторы, я оставался и писал чуть ли не до рассвета. Меня тогда интересовали короткие рассказы с неожиданными в них концовками. Мне важен был сюжет, «ложный ход», не замечаемый читателями, и, как щелчок по носу, неожиданная развязка. Такое умение казалось мне верхом мастерства. Немало я потратил времени, крепко поломал голову, прежде чем научился именно так выстраивать сюжет. Это была добрая гимнастика ума, — я и теперь не отказываюсь при случае «ввернуть» неожиданную концовку, и, как мне кажется, это всегда воспринимается читателем, как свежее и впечатляющее завершение рассказа. Так я «выдумал» рассказы «Таежник», «Звенят ручьи», «Холостой выстрел». Тех событий, о которых рассказано в них, в таежной жизни не было, даже героев таких не было, за исключением Назарки. И это радовало меня — еще бы, все выдумал! И еще больше радовало то, что я сумел дать в них неожиданные концовки. Сейчас трудно вспомнить, как родились эти концовки, но то, что они пришли не сразу, что я искал их трудно, порой приходя в отчаянье, в отчаянье потому, что именно такая форма рассказа казалась мне единственной, — это я помню хорошо.
Первая фраза! С какой фразы, с какого слова начать рассказ? Почему с того, а не с этого? И где тот закон, чтобы обязательно с «этого»? В то время я еще не знал, что первая фраза — это камертон, она определяет звучание всего произведения. Вернее, знал, но не понимал. Как не понимал и того, что нужно воспитать в себе способность чувствовать музыку будущего рассказа, и тогда обязательно придет та единственная фраза, то единственно необходимое первое слово.
Эти трудности были естественны, они должны были мучить меня, потому что неожиданная концовка — это, прежде всего, условный прием, далеко не всегда нужный для построения рассказа; муки первой фразы происходили оттого‚ что я меньше всего думал о содержании, а содержание — только оно одно дает настроение всей вещи. Как только в дальнейшем я постигал содержание рассказа, а точнее — его состояние, если даже и не разумом, а чувством, то уже для меня звучал его настрой и первая фраза приходила просто и точно.
«Муки творчества» — это выражение довольно часто встречается в признаниях некоторых литераторов, причем порой чувствуется, что это им нравится — мучиться. Я же должен признаться, что никогда не испытывал этих «мук» за исключением самого раннего периода, о котором только что сказал. Да и то эти «муки» шли от абсолютной незрелости, когда я искал там, где не было положено. Мне или писалось или не писалось. Если писалось, то я писал наотмашь, если же не писалось, то я в скверном настроении срывал злость на ближних, порой отчаивался, думая, что все уже кончено и мне больше строки не написать. Но через день-два садился за стол и писал легко, будто кто за меня эти дни хорошо поработал и мне только оставалось перенести на чистый лист бумаги. Так что никаких «мук творчества» у меня никогда не было. Так же, как не было и поиска единственного нужного слова для выражения мысли или психологического состояния героя. Оно — нужное слово, приходило ко мне сразу и вставало прочно. Все должно писаться естественно, без усилий. Всякие же потуги, насилие над своей натурой приведут только к оригинальничанью. Как думаешь, так надо и писать. И если уж есть зерно, так есть, а нет, так и не будет.
Нашей группе было поручено произвести изыскания подъездных путей к одной из шахт. Когда работы были закончены, большая часть группы была отозвана на другие объекты, меньшая же, в которую входили и мы с Марией, которая к тому времени приехала вместе с моей матерью, оставалась в Губахе для изысканий и проектирования мостового перехода через реку Косьву в районе поселка. Руководителем группы был поставлен И. Г. Зархи, брат известного кинорежиссера. К тому времени у меня уже собралось несколько рассказов, и я попросил его прочесть «Звенят ручьи», «Таежник», «Холостой выстрел» и роман «Изыскатели». Понудила меня к этому полная изоляция от литературной среды. Надо было разрядить себя, поэтому я и сунулся к Зархи. К тому же не раз видал его с книгой в руках.
Долго он читал мои рассказы и роман, так долго, что я истомился. Наконец прочитал. Приговор его был убийственным.
— Зачем вы не за свое дело беретесь? У вас же нет таланта, — он стоял передо мной маленький, глядел с пренебрежительным прищуром.
До сих пор не могу понять, что заставило его быть таким жестоким. Если бы даже допустить, что и на самом деле у меня не было таланта, то разве так надо было об этом говорить? Или кому мешал бы я, или приносил вред, сидя по вечерам и выходным дням за листом чистой бумаги и сочиняя, пусть и бездарные, рассказы. Зачем уж так наповал-то?
Не сразу я оправился от такого удара. Окончательно помог прийти в себя добрый случай. Был я в командировке в Перми и там повстречал Сергея Дмитриевича Спасского. И вот я у него. Я рассказываю о себе, Спасский — о себе. Оказывается, он был вывезен из Ленинграда в дистрофическом состоянии, но вот оправился и теперь здесь, в Перьми, работает в издательстве. Говорит о том, что выходит альманах «Прикамье» и чтобы я подослал ему свои рассказы.
Я подослал и вскоре же получил от него ответ. Все рассказы ему понравились, один из них, «Таежник», принят в альманах. Радости моей не было границ. После чего начались муки ожидания. Ведь с тех самых пор, когда были напечатаны мои стихи в 1935 году и до встречи со Спасским, а было это в 1943 году, я не печатался.
Как я ликовал в коридоре издательства, держа в руке книжку : «Прикамье». А ведь уже не маленький был — тридцать лет. Но в моем ликовании было заложено многое — и естественная радость, и торжество победителя, то есть добился все же! И, конечно же, немалая доля удовлетворения, что Зархи оказался не прав. И даже не потому, что он не прав, черт с ним! А потому что я не бездарь, могу, могу!
Казалось бы, все в порядке с «Таежником», но нет, — только кончилась война, как прокатился критический гул по альманаху «Прикамье», в том числе и по моему рассказу. Московская критикесса Усиевич усмотрела в нем, прежде всего, неактуальность, — ну, это верно — была война, и при чем тут «Таежник» по своей теме? И еще обвинила в каком-то «черноземье», и еще в чем-то малопонятном.
— Вы должны не огорчаться, а радоваться, — смеясь, сказал Спасский. Мы встретились в Доме писателей имени Маяковского. — Редко кому выпадает такая удача, чтобы первое же произведение было замечено столичным критиком.
От Губахи только частичка уральского пейзажа и кое-какие детали дома и двора, где была наша контора, вошли в рассказ «Иван Куличек» да еще приговорка одного из рабочих: «ешьте — заешьте».
Как добрый знак того, что наши дела на фронтах бесповоротно пошли на Победу, пришел приказ грузиться в товарный вагон и ехать на Кавказ завершать изыскания железной дороги к Дашкесанскому руднику.
Поселились мы в Кирыхлах, азербайджанском ауле, в каменном сарае. В нашем российском понимании это и был бы сарай, но у местных это был дом. В таких же и они жили, сложенных из «Дикаря», с небольшим окном на восток, плоской крышей, нишей для очага в задней стене и дверью. Пол был земляной.
Сразу за домом начиналась большая долина, доходившая до подножия гор Кавказа. Величественный белоголовый хребет хорошо был виден в ясную погоду. (Это на него, прощаясь, глядела Тика из рассказа «В метро». )
Знойная долина со стрекочущими кузнечиками, с «богомольцами», сарай, аул с круглыми печами в земле для выпечки чуреков, кировабадский базар, — все это вошло в рассказ «Убийство», написанный много лет спустя.
В свободное от работы время сидел в сарае за маленьким столиком у окна и писал при свете тусклой керосиновой лампы.
А работать приходилось много. Занимался нивелировкой, снимал поперечники. По вечерам вычерчивал профили. Днем стояла сорокаградусная жара. Особенно было тяжело работать на косогорах, когда солнце пекло впритык. Единственное спасенье — купанье в Кушкара-чай. И я бросался в ледяную воду. И то ли от этого, то ли были малярийные комары, но я заболел малярией. Она меня дотрепала до того, что наш экспедиционный фельдшер Ивановский велел немедленно убираться в Ленинград. В начале сорок пятого года это было не так уж и трудно. Многие возвращались домой.
И вот мы в Ленинграде. И радостно и горько. У Марии умер в блокаду отец — Григорий Егорович Егоров, сильный человек, мудро понимавший жизнь. У старшей сестры Варвары погиб муж в Синявинских болотах. У средней пропал без вести. Он был изыскателем, старший инженер-геолог Александр Светлов. Ушел добровольцем. Умерла моя бабушка Матрена. Тетя Настя рассказывала, как она отдавала свой последний кусок хлеба, только чтобы выжил, дяде Коле, сыну. И он выжил. А она умерла. Даже похоронить не было сил. Вынесли на улицу и оставили. Похоронный отряд подобрал ее, и где она нашла свой последний приют, никто не знает. Умерли в одночасье дядя Митя, брат отца, и тетя Нюша. Их два сына погибли в войну. Погиб муж старшей их дочери. Многих знакомых, родственников не было в живых.