В нашей комнате во время блокады жили военные, но чудо! — только так я и могу это определить, ни они, ни соседка Марья Павловна (это о ней в рассказе «Старое кресло») не сожгли мои изыскательские дневники. Они как были, так и лежали в клеенчатой сумке под буфетом. Я достал их, и еще не зная, как они пригодятся мне для романа «Две жизни», просматривал записи восьмилетней давности, но такими казавшимися уже далекими.
Стоял и глядел в окно на двор. Он был большой, и посредине росли деревья. На одном из них зеленела срезанная осколком большая ветвь. Пройдет всего немного, и она тоже войдет в рассказ «Старое кресло».
По приезде в Ленинград словно черта пролегла в моей творческой жизни. Этому, бесспорно, способствовал общий духовный подъем, — самое страшное, что может сделать человек для человека, осталось позади, и впереди ожидало время светлых надежд и веры в хорошее будущее.
В День Победы прошли маршем от Нарвских ворот через Театральную площадь солдаты-победители. Они шли нескончаемой колонной, запыленные, усталые, под восторженные крики женщин, стариков и детей, бросавших им цветы. Меня поразила в их лицах какая-то отрешенность, словно бы они и не замечали плотных людских шеренг, и продолжали свой бесконечный марш войны, с наклоном головы, сосредоточенно устремив взгляд вперед. Я не был на войне. И по-настоящему даже не мог себе представить ада, который перенесли эти люди. Когда рядом с ними погибали их товарищи, истекали кровью, когда они сами каждую минуту готовы были погибнуть, спасая Родину. И вот они остались живы, возвращаются с фронтов войны, бессмертные солдаты моего народа. А сколько не вернулось? Сколько полегло и на своей и на чужой земле? И сколько среди них было будущих Менделеевых и Ломоносовых, Толстых и Есениных, Серовых и Чайковских? Сколько не вернулось отцов, сыновей и дочерей? Сколько погибло семей? Разрушено очагов? И какой ценой оплатить все это? Какой радостью заменить беду? Что надо сделать, чтобы наполнить счастьем сердца своего народа? Каким быть мне? В каких словах все это выразить? Ничего не могу я сделать, кроме одного — сострадать своему народу. Быть верным ему. И любить его и гордиться им. И может, когда-нибудь написать хотя бы немногое, достойное его.
В течение нескольких дней меня трепала малярия. И все это время, свободное от трясучки и изнеможения, потратил на рассказ «Большие чувства». Это рассказ об искалеченном солдате, который никак не может доказать, что он не тот, за кого его принимают. Свои таежные рассказы я отдал в литературную группу, которой руководил при Союзе писателей Леонид Ильич Борисов, а «Большие чувства» решил прочесть.
В литгруппе было человек двадцать. Леонид Ильич представил меня и стал хвалить таежные рассказы. И кто знает, может, надо бы прочесть один из них, чтобы, как говорится, «закрепить успех»; но я надумал читать «Большие чувства» — он был свежий, еще «горячий», — и стал читать. Слушали внимательно. Да, он был напряженный, этот рассказ, выстроенный по тому драматургическому закону, когда читатели знают, в чем дело, а действующие лица не ведают. И я ожидал хвалебных речей. Но только стоило мне замолчать, как тут же взорвался Борисов. Худенький, темпераментный, с высоким сильным голосом, легко воспламеняющийся, до последней клеточки преданный литературе, он с болью и гневом говорил о моем рассказе. О том, что не может любящая женщина не узнать своего любимого, как бы даже он ни был покалечен.
— Фальшь! Фальшь! — кричал он. — Нельзя извращать психологическую правду! Вы совершили насилие над человеческой душой! Талант дается не для литературных упражнений и авторского произвола.
Такого еще никогда мне не выпадало. Но как он ни ругал, главного не зачеркнул. И ругая, он оговаривался, — не принимает замысел рассказа, содержание его, но написан неплохо, сильно, и тут снова взрывался: «Тем хуже! Столько затрачено сил, да как вы...» и т. д. и т. д.
В общем же рассказ произвел действие. Ко мне подошел рыжеватый паренек, приветливо улыбнулся и запросто сказал:
— Хочешь в «Смене» работать?
Я молчал. Конечно, хочу, но я еще и не сообразил, и не думал о таком повороте в своей судьбе.
— Ну, чего молчишь?
— Так ведь я никогда не работал в газете.
— Писать умеешь, значит, сможешь...
Потом мы с ним шли, и он читал мне стихи. Были они о природе, ясные, светлые, с настроением. Оказывается, он уже вовсю печатается и в «Смене», и в «Звезде», и в «Ленинграде». Звали его Лев.
Договорились так, что я вначале попробую что-нибудь написать в газету, чтобы легче было разговаривать с ответственным редактором. И написал небольшую корреспонденцию — «Во все уголки родины». Ее напечатали.
После этого можно было уже говорить с ответственным редактором С. Я. Сазоновым. Он внимательно выслушал меня, посмотрел заметку, послушал хвалебные отзывы обо мне Льва Егорова и, тонко улыбнувшись, видимо поняв, что некоторый перебор положительных эпитетов идет за счет нашей дружбы, направил меня в отдел физкультуры и спорта к Сергею Андронову, человеку медлительному, рыхлому, с нависшими плечами. Левку он не стал слушать, мне же дал задание: написать корреспонденцию о том, как отразилось на физическом воспитании школьников увеличение числа уроков по физкультуре, если вместо ста часов стало сто десять.
Что и говорить, задание сложное. Ну как могла прибавка десяти часов в течение года отразиться на ловкости и силе школьников? Каким прибором это измерить?
Я сделал три корреспонденции, и все три, одна за другой, были отвергнуты Андроновым. К этому времени я уже не работал в «Желдорпроекте», уволился. И тем тяжелее стало мое положение. С уходом с работы я лишился карточек.
— Мда, — не глядя на меня, промычал Андронов, — боюсь, что ничего у нас с вами не получится.
— Но это очень трудное задание. Дайте что-нибудь еще, вот мои рассказы, роман... Посмотрите.
— Мне не это от вас нужно.
— Но дайте еще одно задание...
— Нет. Достаточно. — И он углубился в чтение какой-то бумаги, дав понять, что мне больше у него делать нечего.
Я вышел в коридор. Стоял у окна подавленный. Идти к ответственному редактору не имело смысла, — испытание не выдержано, о чем еще говорить. Можно, конечно, вернуться в «Желдорпроект», но как не хотелось... Уже какой-то новой жизнью повеяло на меня за те дни, пока я ходил в школы, беседовал с физруками, спортсменами-школьниками... И как назло, Льва Егорова нет.
— Вы кого-нибудь ждете? — останавливаясь возле меня, спросил небольшого роста, с залысинами, несмотря на молодость, с приветливой усмешкой сотрудник редакции.
— Да нет... Никого.
— Что это у вас в папке? Рукописи?
Я раскрыл папку и, несколько стесняясь, сказал:
— Это роман... тут рассказы...
Павел Зенин, — так звали работника редакции, заведовал отделом пропаганды и агитации в «Смене» и одновременно отделом культуры.
— Ну-ка, покажите... — И открыл первую страницу «Изыскателей».
«На тысячи километров раскинулась вековечная тайга, глухая на горе и скупая на радоеть, — читал он вслух. — Высоки ее островерхие сопки, поросшие могучим лесом, уходящим в просторное синее небо; быстры труднопроходимые реки, с веселым галечным дном, с завалами из подмытых деревьев, с водокрутами, в которые не приведи судьба попасть, с паводками, выходящими из берегов, когда по колена стоят в воде лиственницы, когда песчаные косы становятся дном и река широким мутным валом крутит воронки, уходя все дальше в тайгу...»
— А ну-ка, идемте, — сказал он мне.
Милый человек Паша Зенин! Не знаю, как сложилась бы моя жизнь дальше, не остановись ты возле меня в ту трудную минуту. Может, все пошло бы наперекосяк, и, может, еще долго бы мне предстояло барахтаться и вариться в своем соку. Но слава хорошим людям! Ими держится земля и жизнь на ней. Не будь добрых людей — и не было бы Человека на земле.
— Вы, наверно, любите книги? — спросил меня в своем кабинете Зенин. — Так вот, поезжайте в Дворец культуры имени Кирова. И напишите корреспонденцию о детской библиотеке. Там хорошая библиотекарша, опытная, влюбленная в свое дело.
И я, переполненный чувством благодарности, тут же устремился на Васильевский остров.
Я застал эту пожилую женщину, влюбленную в свое дело. Она увлеченно рассказала мне о своей работе, о ребятах — лучших читателях, о библиотеке, и я в тот же вечер написал корреспонденцию, которую назвал «Толины друзья», взяв в герои ее Толю Хохлова — ученика четвертого класса пятой школы Василеостровского района, лучшего читателя детской библиотеки. С ним вместе я и прошел от начала до конца корреспонденцию и с Дерсу Узала, и с Чапаевым, и с героями «Таинственного острова», и с другими книгами, не забывая мудрого наставника — заведующую библиотекой Ридалевскую Александру Ивановну.
На другой день я принес корреспонденцию Зенину. Он тут же ее прочитал, поправил в двух-трех местах и отдал в секретариат.
— Приходите послезавтра, — сказал он мне.
Послезавтра был понедельник, 24 сентября 1945 года. В этот день на газетном щите я увидал «Смену» и в ней мои «Толины друзья». Чуть ли не бегом пустился я в отдел. И надо же, в коридоре встретил Андронова. Он остановил меня, видя, что я намереваюсь пролететь мимо.
— Это ваша публикация «Толины друзья»? — спросил он, склонив голову на плечо.
— Да.
— Чего же вы мне не сказали, что так умеете писать?
Я ничего не ответил и быстро прошел в кабинет к Зенину.
— Ну вот, — сказал он мне, — пишите заявление о приеме на работу.
Нет, не твердой рукой, а дрожащей от волнения и радости написал я заявление.
Мне дали большой письменный стол с шестью ящиками, бумагу, перо, чернильницу. Сиди и пиши, никто не мешает. Первое время я настолько был увлечен газетной работой, что приходил в редакцию даже в выходные дни, досадовал, что есть праздники, так мне хотелось все время писать в тихом кабинете, писать и писать, и чтобы не в стол, а в номер. И не рассказы, а газетные очерки, статьи, информации, даже взятые по телефону и напечатанные без подписи. Я по нескольку раз перечитывал «свое», напечатанное в очередном номере. Есть какая-то восхитительная сила в печатном слове, — смотришь, радуешься и не можешь наглядеться на свое «творение», будь то хоть и десятистрочная информация о работе агитпункта или о производственном успехе комсомольско-молодежной бригады.