Я был полностью захвачен газетой. Все задания, какие поручались мне, выполнял с охотой и поэтому быстро и довольно удачно. И уже через три месяца получил повышение, — стал старшим литературным сотрудником. Это все настолько меня радовало, что я как-то легко перенес отклонение романа «Изыскатели» в «Звезде». Правда, была одна положительная рецензия, но две, в том числе и мнение А. Прокофьева, были отрицательные. Прокофьев только одну фразу буркнул: «Что это за экспедиция без рации?!» А рации, верно, не было, — она утонула в пути. Но этого Прокофьев, видимо, не заметил при чтении. Так или иначе, мне роман вернули, но я был мало озабочен этим обстоятельством. Теперь я весь был занят работой в редакции. Читая материалы и в «Смене», и в иных газетах, я поражался, каким бесцветным языком были написаны многие статьи и особенно очерки. И я старался писать их, как писал рассказы, хотя бы начало давать посвежее.
Ничего, не протестовали. Даже отмечали на «летучках» как хорошие материалы. Не забыть в этой связи занятный случай. Работал в редакции такой же малоопытный, как и я, сотрудник Т. Б., и как-то он попросил меня, чтобы я написал для его статьи вот такое же «лирическое» начало. И я написал. В статье его шла речь о приладожском колхозе и молодежи.
«Низко припадая к воде, клубясь, шли тучи над седыми волнами Ладоги. Уже не первый день северный ветер гнал их по широкому простору» и т. д. После чего сразу же шел текст статьи Т. Б.
«Хорошо и дружно поработали комсомольцы колхоза «Знамя труда», только за отчетный период они вывезли пять тонн» ит. д. И как возмущался Т. Б., негодовал, не понимая, почему ответственный секретарь, старый газетный «волк», выбросил «лирическое» начало, запуская в машину чистый текст Т. Б.
Тут уместно вернуться к разговору о «первой фразе», «первом слове». В постоянной спешке, в срочности нужного материала в номер некогда было думать о «первом слове». Важно было собранно изложить факты, донести до читателя агитационный или пропагандистский заряд, и постепенно отпала мучившая меня проблема «первой строки», — получалось так, что она приходила сама собой, нужная, деловая, точная. И это, прежде всего, шло от полного знания содержания материала, а это, пусть и бессознательно, давало необходимые слова, — так, чтобы ничего лишнего, а только дело. В дальнейшем эта добрая школа перешла и на мое творчество. От того, что я хотел сказать в рассказе, как это должно было повлиять на читателя, рождалась первая фраза, которая несла и настрой рассказа и делала его зачин таким, каким он только и должен был быть. И ни разу у меня не было так, чтобы я изменял начало.
Иногда приходится слышать, что газета портит писателя, что он утрачивает чувство слова, незаметно для себя скатывается до штампов. Не знаю, я на себе этого не почувствовал, хотя некоторые основания тому были. К сожалению, в редакциях газет не любят нового, — есть установившиеся приемы, привычные фразы — штампы, проверенные формулировки, короче говоря, есть свой газетный язык, привычный, точный для своего дела и даже удобный, — поэтому все мало-мальски новое, идущее вразрез с привычным, давным-давно утвердившимся, неизбежно встречает сопротивление.
Мне всегда хотелось быть непохожим на других — это, конечно, не значило, что я должен был писать справа налево или снизу вверх или заворачивать какую-то абракадабру, непонятную даже и самому себе, — а такие писатели встречаются, — нет, непохожесть заключалась для меня в другом — не повторить сказанное до меня. По личному опыту я знал, сколько в газетах статей, очерков, корреспонденций не читалось мною только потому, что они начинались избитыми фразами, примелькавшимися словами. Поэтому для каждой корреспонденции я и пытался находить такое начало, чтобы читатель увлекся и не бросил чтения. Не знаю, насколько мне это удавалось, но знаю, что далеко не всегда сохранялись мои такие начала. Рука ответственного секретаря легким движением пера перечеркивала мой зачин и вписывала две-три заштампованных фразы, кое-что убирала из текста, и моя корреспонденция становилась удивительно похожей на своих безликих сестер, наполнявших каждый номер. Это огорчало, но не примиряло. И нет-нет да и появится корреспонденция с моим началом. Позднее я понял, почему такое случалось. Тут было логическое слияние материала с запевом, в тех же случаях, как у Т. Б., когда пейзаж никакого отношения к деловому содержанию статьи не имел, — он мгновенно вылетал.
Зенин посылал меня на заводы, в общежития, в институты — все это в черте города, но однажды командировал в Лужский район, и тут я впервые познал всю прелесть работы в газете. Действительно, чего еще больше желать молодому литератору, как не поездок по незнакомым местам, где ждут встречи с людьми, новые впечатления, где открывается для тебя неведомый мир, о котором ты и понятия не имел.
Из Луги я направился по проселочным дорогам, где на попутной машине, где пешком, где на подводе. Заезжал в совхозы, заходил в деревни, в села, и всюду была своя интересная жизнь. Из командировки я привез двенадцать материалов, включая и информации. И они один за другим стали появляться чуть ли не в каждом номере.
По поводу одной информации — о том, как ребята помогли старухе вскопать огород, — меня вызвал Зенин.
— А не мог бы ты на основе этой информации написать новеллу? — спросил он меня.
— Попробую, — ответил я и сел писать новеллу.
Написал и принес ему. Он прочитал и тут же созвал всех сотрудников не только своего отдела, но и других.
— Послушайте, какую новеллу написал Сергей. Была информация, а вот что получилось. — Он прочитал и тут же заслал в набор.
«Сменовский» период я считаю для себя не только плодотворным, но и в большей степени полезным. Это была добрая школа. Более десяти рассказов я написал и напечатал в «Смене». Помню, пришел на работу и тут же сел писать рассказ. Писал я его быстро, так как сюжет мною был продуман, героиня, — а это была моя соседка по квартире, добрая старушка Мария Павловна, — мне знакома, и оставалось только писать. В комнате о чем-то спорили сотрудники, но это нисколько не мешало. Рассказ вышел страниц на шесть, назывался он «Старое кресло». Я снес его машинистке, а потом отдал Зенину. И тот его поставил в номер. Но вот чем работа в газете была еще хороша. Она учила сжатости. Рассказ в шесть страниц «не лез». Мог пойти только при условии пяти страниц. Значит, надо было одну страницу сократить. Из шести? Это не так-то просто, шестую часть рассказа выбросить. И я скрупулезно, по словцу, по строчке, по абзацу набирал эту «шестую» страницу, и в итоге получалось пять, и рассказ шел в номер, и что самое интересное, он не становился хуже, а был плотнее, энергичнее и, если так можно выразиться, — мускулистее.
В «Смене» хорошо было работать. Для меня это была та самая творческая обстановка, о которой можно только мечтать. Мне заказывали новогодние рассказы, и я писал их. «Новогодний подарок», «Золотая рыбка», «В этот вечер». Кроме того, были напечатаны «Пахарь», «Как в рассказе», «Ледоход», «Обида». Эти рассказы никогда не включались ни в какие сборники, а между тем есть среди них и не такие уж слабые. Один рассказ («Признание») получил даже вторую премию на литературном конкурсе, проведенном «Сменой».
И все было хорошо. Командировки, работа в редакции, занятия в литературном кружке, писание рассказов, — чего лучше. А тут еще седьмого марта 1946 года появляется в «Вечернем Ленинграде» рассказ «Возвращение».
Вечер. Я сижу в редакции, держу газету и не свожу взгляда со своего рассказа. Он в центре литературной страницы. Рядом с ним статья В. Рождественского, и там добрые слова о литгрупповцах, в том числе и обо мне.
Но радость была непродолжительной. И все из-за Андронова. Он сообщил Сазонову о том, что я «работаю на другую газету», и тот вызвал меня, и был не очень-то приятный разговор.
— Но ведь там нет молодежи, — объяснял я.
— Мда... Но какое это может иметь значение, если вы расходуете свои силы на сторону, — сказал Андронов.
— Впредь все, что напишете, показывайте сначала мне, — сказал ответственный.
И на этом все кончилось. Однако вскоре в редакции оказалась статья некоего Кырыхалова, в которой он громил многих ленинградских писателей и меня, в том числе, за рассказ «Возвращение».
Мне ничего не оставалось, как пойти к Сазонову и заявить, что если кусок обо мне в этой статье не будет снят, то я не могу больше работать — опороченному журналисту нельзя идти к молодежи.
Это ли обстоятельство или же то, что редактор не посчитал правым критика, но он снял кусок обо мне, и я остался работать.
Как все же много зависит от культуры и характера руководителя! Сазонов, по моему глубокому убеждению, был идеальным руководителем. Прежде всего он был всегда уравновешен по отношению к сотрудникам. Никто не мог бы сказать, что видел его возбужденным, повысившим голос на сотрудника, даже и провинившегося. Всегда спокоен, всегда внимателен и всегда справедлив. Он не только не чурался общения с подчиненными, но искал их, чтобы тем самым сблизить каждого из нас друг с другом, — как говорится, «спаять коллектив». Для этого он предпринимал и поездки за город на совместные прогулки.
Я не знаю ничего красивее нашего Севера — с его весенними облаками, гомоном грачей, таянием снегов, теплыми проталинами, с дивными, словно притихшими березами в серенькие оттепельные дни. Все оживает. Все устремлено к расцвету, и верится, что где-то близко, не за горами, счастье. А лето! Когда солнце, словно по громадной радуге, подымается с одного края земли и опускается за ее другой, далекий край. Когда нет ночей, когда белый свет полон черемушного аромата, когда изнемогают от ликования соловьи и в деревнях долго не смолкают гармони, когда луга в буйном цветении. И осень хороша! С ее тишиной, даже с моросящими затяжными дождями, с расхлябанными дорогами, когда идешь по лужам, по грязи, думаешь о чем-то своем и ничто тебе не мешает. А по небу тянут на юг косяки гусей, журавлей... И вот падает уже тихий снег. Зима — черное, продырявленное звездами небо, оттепели, морозы...