Детям и взрослым подарил несколько книг Леонид Семин, человек трудной житейской судьбы. Он был политруком роты, попал в фашистский плен, прошел с десяток лагерей смерти, видел гибель генерала Карбышева. О многом пережитом он рассказал в своем романе «Один на один».
Читали мы свои рассказы, повести, обсуждали их. Читали я главы из своей повести «На своей земле». Кроме всего полезного, о чем говорили выступавшие, было еще одно — после обсуждения как-то укреплялась вера в то, что делаешь, как бы была проверка — тем ли путем идешь. И, конечно, всегда последнее слово оставалось за Всеволодом Александровичем. Он не скупился на похвалу там, где находил нужным, но, хотя и в мягких Формах, всегда высказывал и свои отрицательные суждения.
Долго не давался мне конец повести, но был найден. Я ее всю перепечатал, — перепечатка для меня — это еще одна дополнительная переписка, с правкой и добавлениями по ходу работы, — и понес в «Звезду».
Спустя какое-то время пришел за ответом. Был я в том самом полушубке с рыжей шерстью, который остался от войны, в кирзовых сапотах.
— Ну вот, — глядя на меня, сказал ответственный секретарь редакции. — Скоро купишь хорошее пальто. Приняли мы твою повесть.
И тут же еще радость. С. Д. Спасский прочитал ее для издательства и сообщил мне, что она и там идет. Радости не было края. Появились деньги. И мы — Мария, Наталка и я, поселились на все лето на Карельском перешейке, на берегу чудесного озера Суванта-ярви, сняв в колхозе пустой дом с колодцем (тогда еще их было много, пустых домов). С нами была собачонка Находка и пять цыплят.
Более отрадного лета, чем то, больше никогда уже не было. Двадцатого апреля была такая жара, что мы спали в сенях при открытых окнах. Дом стоял на бугре, и с крыльца было видно и до того берега, и далеко влево, и далеко вправо синюю гладь воды. Высоко в небе без конца летели на север гуси. Такого множества косяков я еще не видал.
У берега я нашел затопленную небольшую лодку, и у меня появился свой флот. У ног лежит двуствольное ружье на случай пролетающих уток, на борту — удилище. Клюет хорошо, и мы каждый день едим рыбу. А потом собираем землянику, ее тоже обильно, и едим с молоком. И грибы. Сколько их, белых, высыпало в том году! Говорят, такое к войне. Но где там война! А грибов — хоть мешками таскай. И мы сушили их, солили, мариновали. Наталке было девять лет, и она, не отходя далеко от дома, набирала корзинку белых. Даже двухгодовалый племянник жены Вовка и тот находил белые и нес домой.
Ни о чем в это лето не думалось. Ничто не заботило. За все годы войны и послевоенные годы отдыхал душой. Изредка встречался с жившим неподалеку в таком же отдельном доме молодым поэтом Михаилом Сазоновым. Ходил с ним за грибами, вместе тянули теплыми вечерами бредень. Хорошо было!
А в городе уже вышел восьмой номер «Звезды» с началом повести, когда приехали домой, то был на выходе уже и девятый с окончанием. А вскоре в «Ленинградской правде» появилась статья Д. Золотницкого «Свежий голос», где он хвалил мою повесть. Вышла и книга с иллюстрациями и оформлением художника Н. Кострова. И ее выдвинули на Государственную премию.
В один из зимних дней на квартиру ко мне пришел «герой моей повести». Он так и сказал, что он живой герой и пришел ко мне поговорить. Мы в это время обедали. Комната, в которой мы жили, была невелика. «Мой герой» стоял в проеме дверей. Притихли жена с Наталкой. А отставной капитан стоял у дверей, с рукавом, вправленным под поясной ремень, с полевой сумкой на боку шинели и глядел на нас Чуть улыбающимся взглядом.
Я пригласил его за стол.
— Спасибо. Но я сыт, — сказал он. — А присесть присяду.
И рассказал о том, как его знакомые слушали по радио отрывки из моей повести, как все очень было схоже там с капитаном Петровым, который сидел передо мной, но только имелось и расхождение, — живого звали Николаем, а не Кузьмой. Он тоже некоторое время был председателем колхоза и у него в колхозе был лентяй, только не Павел Клинов, а Павел Климов. «Так что тоже накладочка, — сказал он мне и спросил: — Почему же вы со мной не проконсультировались? Я бы мог внести в вашу книгу кое-какие уточнения».
Я рассмеялся и легко вздохнул, — слава богу, не сумасшедший.
Писем от читателей на повесть пришло много. И чуть ли не в каждом спрашивали: а как теперь живут Кузьма с Марией? Вышла ли Полинка замуж? — и требовали продолжения.
Двумя изданиями вышла повесть «На своей земле» в Чехословакии.
И как снег на голову среди ясного лета, приговор критика Ф. Левина на обсуждении в Москве на секретариате Союза писателей книг, выдвинутых на соискание Государственных премий. «Я бы не хотел жить и работать в таком колхозе, который показал Воронин», — сказал он. И так как кроме него никто не читал повесть, то А. Фадеев сказал: «Ну, что ж, коли так, то снимаем ее с выдвижения. Сергей Воронин еще молодой, успеет получить».
Тяжелая рука была у критика Федора Левина, не успел я получить премию при жизни Фадеева, и вот только почти тридцать лет спустя, в 1976 году, я был удостоен Государственной премии России имени Горького за книгу «Родительский дом».
В Ленинграде открылось отделение издательства «Молодая гвардия». Это было для нас, молодежи, колоссальным событием. Тут же и родилось решение организовать на его базе — своя производственная площадка — объединение молодых писателей. Союз писателей и обком комсомола поддержал наше желание, и такое объединение появилось. Я был назначен его председателем.
К нашей радости, директором издательства стал С. Я. Сазонов, главным редактором Андрей Хржановский, под стать Сергею Яковлевичу, такой же образованный, творческий, любящий литературу. Жаль, что «наше» издательство просуществовало недолго. Вскоре оно было закрыто. Но все же успело выпустить несколько десятков книг, хорошо зарекомендовать себя и, что было главным для нас — выпустило книги молодых. Вышел «Океанский патруль» В. Пикуля, «Тамара Шкурко» — очерк Сергея Антонова о героине Социалистического Труда, вышла моя повесть «Широкой дорогой». Ее дважды издали в Польше, хотя я и никак не причисляю ее к удачным книгам. Вышел первый ежегодный сборник «Молодой Ленинград», открывший теперь уже немало молодых поэтов и прозаиков. Первый сборник был поэтическим. Его заметили, и вскоре из Москвы нам, молодым, последовало приглашение от Союза писателей и из ЦК ВЛКСМ.
Встретили нас тепло и приветливо. Хорошо говорили Н. С. Тихонов, С. Городецкий. Выступали наши ребята. Нас слушала литературная московская молодежь. В общем, это был для нас праздник. Вечером мы были приглашены к Н. С. Тихонову. Как истый ленинградец, он по-землячески распахнул двери своего дома. И там продолжалось чтение стихов. И наступает минута, когда Николай Семенович бросается к Ивану Демьянову и целует его за только что прозвучавшие строки:
На груди земли армянской
Синий орден красоты! —
это из стихотворения «Севан». Демьянов счастлив, смущен, смеется, и всем нам очень хорошо.
В ЦК ВЛКСМ нам сообщили о том, что В. А. Рождественский будет награжден грамотой за воспитание литературной молодежи. И мы вернулись домой ободренные, полные веры в себя и в свои силы.
Любовь к природе рождает прежде всего общение с нею. Казалось бы, я достаточно насмотрелся на восходы и закаты, мок под дождем и мерз на морозе и на Дальнем Востоке, и на Урале, и на Кавказе. Но там главным для меня было не общение с природой, а работа, работа не литератора, а геодезиста.
Пожалуй, с того времени, когда я стал целиком принадлежать в работе самому себе, и появилось у меня чувство природы. Я полюбил большую воду. Мне нравилось уходить по ней за несколько километров от берега, как бы открывать новое, по крайней мере, для себя. Нравились прибрежные дикие камни, стоявшие в воде, с зелеными водорослями на макушке. Было в них что-то романтическое, влекущее. Они никому не были нужны, эти камни, только мешавшие приставать лодке к берегу. Но я любил их. Как любил и густые тростники. И сильный ветер, метавший пламя костра, как цыганка свою красную юбку во время пляски. Все было интересно. И все это пошло в рассказы. Не сразу, но уже неотступно, как бы открывая для меня новую тему.
С природой у меня связано много рассказов. Причем я стремлюсь к тому, чтобы она была не фоном и даже не действующим лицом, — хотя и таких рассказов немало, — а как бы собеседником в раздумьях. Она предмет для размышлений о человеке, о его месте в жизни. Зачем он? Для чего?
Да, по-настоящему я познал и полюбил природу только уже после того, когда смог не то что часами, а целыми днями быть наедине с нею, и не созерцать ее, а чувствовать каждой своей клеткой и наблюдать за всеми сменами дня и ночи. И тут для меня открылось многое в книгах других писателей, чего я раньше не замечал или недооценивал. Увидел природу в их творчестве. И понял, что русскому писателю без нее не обойтись. Она в его произведениях так же органична, как и сам народ, как сама родина. Особенно же меня покорил Иван Бунин. И глубочайшим чувством природы, и языком своих произведений.
В «Литературном наследстве» издательства «Наука» — «Иван Бунин» — есть небольшой раздел «Из отзывов советских писателей о Бунине». Там анкета из пяти вопросов. Я приведу их. И тут же свои ответы.
1. Когда вы впервые познакомились с творчеством Бунина?
Впервые я совершенно случайно купил у букиниста, году в 1936, перевязанную кипу книг — приложения к «Ниве». Купил за бесценок. Это был Бунин. Я его сам переплел и никогда уже не расставался.
2. Какие прозаические произведения писателя вы считаете наиболее значительными?
Очень многие, даже ранние, такие, как «Танька».
3. Каково ваше мнение о поэзии Бунина?
Бунин — поэт в прозе! Это так! Я люблю Бунина-прозаика. Могу его перечитывать и перечитываю. Стихи же, за малым исключением, меня мало волнуют.