— Где Алена? — был первый его вопрос, как только он подъехал к даче.
— Уехала на швертботе, — ответила Лидия Ивановна.
Сережа тут же кинулся к моторке и вышел на озеро.
Вернулся поздно, часу в двенадцатом ночи, измученный — не хватило бензина, и он шел на веслах. Швертбот нигде он не обнаружил.
Среди ночи прибежал ко мне. И. рассказал, что прогнал моторку до самого края озера — 17 километров, гнал ее посредине, — а местами плес доходил до трех километров, — и ничего не обнаружил. И просил меня утром поехать с ним на дальнейшие розыски. Утром мы захватили Решетова и уже втроем отправились на моторке.
Озеро в этот день было спокойным. Только волны еще никак не могли уположиться. Шли накатами одна за другой. Мы продвигались вдоль тростниковой полосы. Пустынны были берега. И вдруг, — да, именно вдруг, — мы увидали сначала мачту швертбота, а тут же и сам швертбот. Он лежал на боку, а мачта мерно вздымалась и опускалась. И хотя мы еще ничего не знали о судьбе людей, но уже одно то, что так мерно опускалась и подымалась и снова опускалась мачта, несло в себе такое мрачное, что сразу поверилось в самое худшее.
На крюке уключины, зацепившись за подол юбки, висела, погруженная в воду, Лаврентьева-Кривошеева. Даже сквозь воду видно было ее красное лицо. Она не утонула, умерла от разрыва сердца. А потом уже ее прибило вместе со швертботом к берегу. Ни Алены, ни Мая не было. Алена прекрасно плавала, могла, долгое время находясь в воде, читать книгу. И поэтому еще была надежда, что она доплыла до берега. Как, впрочем, мог спастись и Май. Но тут я припомнил, как однажды, всего какую-то неделю назад, ко мне прибежал Май, — я колол дрова, и сказал, что швертбот у берега и что меня ждут на рыбалку. И я, словно во сне, даже не подумав о том, а стоит ли ехать, — у меня была своя лодка, и я не любил совместных рыбалок, а тут еще с женщиной, — побежал к берегу, прихватив на ходу удочки. Конечно, никакой рыбалки не получилось, но был момент, когда меня чуть не убил Май. Ветер дул в парус, и Май, не предупредив меня, решил сменить направление, и рея со страшной силой пролетела над моей головой. Как я успел пригнуться, не знаю. Я сделал выговор Маю, но он только засмеялся.
Кто знает, может, и на этот раз было так же. Реей ударило по Алене, она упала за борт, стала тонуть, Май кинулся ее спасать. Швертбот оказался без управления, ветер налетел, опрокинул его, и он уже больше не поднялся — хорошего противовеса-то не было! Александра Ивановна кричала — крики слышали местные, но не придали им значения, а всего скорее, поленились пойти узнать. И все трое погибли.
Но это потом мы узнали, а тогда еще была надежда. От швертбота тянулась в тростники жилка от спиннинга, Потащили ее и бросили, все было запутано. Увидали куртку — парусиновую с мехом.
— Майкина! Майкина это! — радостно закричал Сережа, определив, что это не куртка жены.
Я никогда не предполагал, что можно в таких случаях радоваться. Но это так было понятно в положении Сергея.
Потом был милиционер. Составляли протокол. А мы носились на машине вместе с Лидией Ивановной. Сережа во всю мочь гудел, давая знать, где шоссе, чтобы спасшиеся могли на него выйти. Мы все еще не теряли надежды. Ведь могли они и заблудиться.
Ивану Сергеевичу послали телеграмму: «Алена тяжело больна. Приезжай. Лида».
Он приехал. Я видел его сидящим с тяжело опущенными плечами. Пытался говорить ему какие-то слова в утешение, на что он ответил:
— Ничего, я обкатанный...
Это он имел в виду смерть двух своих младших дочерей.
Ужасна семейная судьба этого замечательного человека. Потерять всех детей. И тем большим солнышком был для него маленький внук Сашенька, единственное родное, что оставалось в жизни.
Не сразу нашли труп Алены. А Мая вроде бы и совсем не нашли. Похоронив последнюю дочь, Иван Сергеевич продал половину своего незадачливого дома и уехал на Волгу, в Карачарово. Там обосновался. Звал меня туда.
— Что вам Карельский перешеек, чужая холодная земля? — говорил он. — А Волга — это Россия. Приезжайте, поглядите, как живу, понравится, и вы там обоснуетесь.
Не пришлось.
После гибели Алены я старался поменьше попадать ему на глаза, чтобы не вспоминал того страшного случая. И как-то сказал ему об этом, чтобы не думал, что разлюбил его.
— Теперь уже отошло... Ничего. Заходите.
Повстречал его в Ялте, в Доме творчества. В этот день я уезжал, а он только приехал. Был он в матерчатой шапочке, какую носят старики академики. В темных очках. Он уже плохо видел.
— Бываете в Москве, останавливайтесь у меня. Квартира большая. Зачем вам на гостиницу тратиться.
Обещал. Но Москва такая, что куда удобнее никого не обременять.
Было ему 80 лет.
Приехал поздравить. Долго он не выходил, хотя, прежде чем приехать, я позвонил ему. Вышел немощный, тяжело двигая ногами. Кроме слепоты еще и на ноги пала болезнь. Лидия Ивановна, как всегда, предупредительна к нему: «Ваня... Ваня...» Пить ему нельзя, а кому можно? И к тому же, а что еще остается ему делать при встрече? Поставила ему маленькую рюмочку. Только вышла, как он попросил меня поскорее еще одну наполнить. Тут же и выпил, Разговор самый общий — о том, о сем. Вспомнили Решетова. Умер он. Показала Лидия Ивановна фотографии, на которых Сашенька в день своей свадьбы с юной женой.
— Ну, а вы-то как живете, рассказывайте, — сказал он.
— Внучки появились, внук... Подарите им на память свою книжку, — попросил я.
— Лидия Ивановна, дай «Листопадничек», — сказал Иван Сергеевич жене. Та подала. — Вот, возьмите...
— Вы бы написали что-нибудь им...
— Да ведь не вижу... Пишу-то теперь вместе со шпионом.
— Это он про магнитофон, — пояснила Лидия Ивановна. — Наговаривает, а потом я переписываю...
— Раньше мою болезнь называли «темная вода»... Как же мне им написать-то? Ну, давайте... где тут?
Я подвинул книжку, положил его руку на нее, дал шариковую ручку. И он неровными буквами написал: «Внучкам Воронина С. А. от дедушки Соколова-Микитова».
Тогда же я видел Ивана Сергеевича впервые раздраженным. Лидия Ивановна взяла его очки, чтобы протереть стекла.
— Дай очки.
— Сейчас, сейчас, Ваня...
— Дай очки! — уже нетерпеливо сказал он.
— Сейчас, Ваня, сейчас...
— Сейчас же дай очки! — Он протянул руку и чуть ли не вырвал их. Оказывается, в глаза проникал какой-то след тусклого света, и он был непереносим для ослепшего Соколова-Микитова.
Я еще побыл у него и уехал. Больше уже мы не встречались. О его кончине я узнал в Ленинграде. Через три месяца умерла и Лидия Ивановна.
И вот теперь, когда его нет, вижу, как много упущено такого, о чем я его не спросил, не узнал и сам обеднил себя. Ездил много, а вот к нему в Карачарово не собрался, а ведь, наверно, там хорош о, и что-то нужное и полезное для себя нашел бы я... Но тогда я был в других местах.
Если бы не поездки, многого бы из написанного мною не было. Новые места, новые люди, новая обстановка. Все это дает обильный материал для писателя. Если бы меня не командировала Ленинградская студия научно-популярных фильмов в один из колхозов, то вряд ли бы, сидя на месте, я набрел на ту мысль, которая до сих пор не потеряла своей актуальности.
Однажды мне поручили написать сценарий о женщине большой всесоюзной славы, лауреате Государственной премии, депутате Верховного Совета РСФСР, Герое Социалистического Труда, председателе колхоза, награжденной многими орденами и медалями.
Поехал я к ней вместе с режиссером киностудии Анциполовским. Он уже бывал в знаменитом колхозе, по пути много и интересно рассказывал мне о героине, о ее решительном самобытном характере, о том, как она из простой доярки стала знатным человеком. Судя по его рассказам, материал был интересный, и особого труда написать сценарий не составляло, хотя я и впервые взялся за это дело.
Приехали, Анциполовский представил меня председателю и уехал в областной центр договариваться о бутафорской сельхозвыставке. Ему надо было героиню показать во всем ее блеске. Я остался собирать материал. Поговорить сразу с председательшей мне не удалосъ, — то она была на полях, то уезжала в центр принимать избирателей, то пропадала на совещаниях, то на заседаниях правления колхоза, то на разводах и разнарядках бригадиров, и только уж в конце командировки, когда я собирался домой и сказал ей об этом, она нашла время и для меня. До этого я обошел все фермы, повстречался с зоотехником, с агрономом, со свинарками, с пастухом, с доярками, полеводами. Побывал в клубе, в домах. И из разговоров, и из увиденного у меня стало складываться какое-то не очень радостное впечатление о колхозе.
И на самом деле. Село большое, в пятьсот домов. Рассказывали, что когда-то в каждом доме держали коров, по две, по три, но теперь все стадо состояло из коз. Но это бы бог с ним, если бы, как говорится, на полях тучнели стада, — нет, всего в колхозе насчитывалось немногим больше ста голов, хотя среди коров было немало рекордисток, — ими и славился колхоз. Но ведь сто голов на пятьсот дворов — это же прискорбно мало. А колхоз по основному профилю — животноводческий. Единственная дорога по главной улице в рытвинах, в ухабах, грязь не пройти, не проехать. Клуб сколочен из досок, зимой холодный, неуютный, в один «зал», заставленный деревянными скамейками, с кумачовыми полотнищами вдоль стен, плохо освещенный. В столовой постоянно толпятся подвыпившие, а то и пьяные мужики. «И в праздники пьют, и в будни пьют». Когда я приехал, как раз проходила смена завклубом. Новый принял от старого клубное «хозяйство», пошли в столовую, выпили и там подрались. Потом я видел нового с клочком газеты вместо брови.
В домах небогато — мебель старая, половики из лоскутьев, как в далекую старину... В общем, картина невеселая и совершенно мне ненужная, потому что у меня есть определенное задание, есть договор со студией, который я обязан выполнить — показать процветающий, богатый колхоз. Таков заказ Министерства сельского хозяйства. И мне куда было бы лучше, если бы колхоз по-настоящему был богатый. Но делать нечего, хожу, отбираю так называемый «положительный» материал. А в это время режиссер Анциполовский создает такой же «положительный» в областном центре.