Тем в большее недоумение повергла меня Ваша статья по поводу рассказа С. Воронина «В родных местах». Статья тенденциозная, крикливая, выдержанная в тоне безапелляционного приговора.
Всем понятно Ваше негодование против предателей и изменников Родины. Нет им прощения! Но откуда Вы взяли, что С. Воронин морально оправдывает предательство и измену? Как можно хоть на минуту допустить подобную мысль в отношении своего собрата — советского писателя? Одно из двух: либо Вы не сумели разобраться в содержании рассказа, либо оказались в плену страстей, которые не имеют ничего общего с заботой о развитии нашей литературы. Мне хочется думать, что случилось первое.
На чем основано Ваше обвинение? На том, что герой рассказа Иван Касимов будто бы проявляет чувство сострадания и жалости к «отпетому бандиту» — «власовцу» Василию Никитину.
Но, во-первых, общеизвестно, что литературного героя нельзя отождествлять с писателем, а во-вторых — и это главное, — Василий Никитин вовсе не является тем махровым, убежденным «власовцем-душегубом», образ которого Вы так ярко нарисовали в своей статье. Произошло нечто невероятное. Вы сами придумали, навязали Сергею Воронину несуществующий в его рассказе образ головореза-изменника и с помощью этого придуманного персонажа публично заклеймили честного писателя.
Да, верно — Василий Никитин конвоировал советских военнопленных — об этом черным по белому написано в рассказе. Но разве он похож на того зверюгу «власовца», который беспощадно расправлялся с нашими военнопленными и с ожесточением обреченного дрался против советских войск? Вспомните, — эти слова Вы опустили — как ведет себя Василий при встрече с Иваном Касимовым на Крещатике: «конвоир вдруг отскочил назад и уже больше не приближался». Нет, махровый «власовец» поступил бы иначе. Не в привычках закоренелого мерзавца оставлять в живых свидетеля своих преступлений. И уж с кем, с кем, а с Иваном Касимовым он бы расправился. Но, может быть, Василия остановили воспоминания детства и, может быть, в других случаях он поступал по-другому? Нет, и это был бы домысел. Трудно, немыслимо поверить, что махровый «власовец», убежденный противник советского строя, обагривший свои руки кровью наших людей, бежал к партизанам и затем честно, более года, сражался против гитлеровцев. Тем более это трудно представить в отношении такого малодушного человека, каким является Василий Никитин.
Для меня, да и для каждого непредубежденного читателя совершенно ясно, что Василий Никитин принадлежит именно к той категории людей «со сложными, порой трагическими судьбами, вина которых, — говоря Вашими словами, — перед Родиной была не столь тяжкой. Одни из них («власовцы». — Ф. А.), — как пишете Вы, — надели фашистский мундир только для того, чтобы обмануть врага, скорее вырваться из плена, и иные успешно осуществили свой замысел, перейдя на сторону советских войск и бежав к партизанам. Другие записались в армию Власова по слабодушию, не выдержав издевательств и пытки голодом в гитлеровских лагерях».
Но ведь все это как раз и переплелось в нелегкой судьбе Василия Никитина.
Вы можете возразить: позвольте, а каждому ли доверяли гитлеровцы конвоирование военнопленных? И не предполагает ли уже одно это доверие, что Василий, прежде чем стать конвоиром, «имел на своем счету» тяжкие преступления? Действительно, это немаловажный момент, и он почти не освещен в биографии Василия Никитина, почти, так как, сообразуясь со всем складом характера Василия, нетрудно заключить, что он не мог запятнать себя убийством наших людей. Однако — я не скрываю — хотелось бы побольше знать о поворотных моментах в жизни Василия. И в этой связи можно и нужно говорить о некоторых недомолвках и упущениях писателя. Вот ведь штука-то: Андрея Соколова немцы тоже «облекли доверием», поручили ему возить в машине важного чиновника гитлеровской армии. Но кому придет в голову заподозрить Андрея Соколова в предательстве? Очевидно, все дело в недостаточной проясненности образа Василия. Так об этом и надо говорить, говорить по-деловому, аргументированно, не прибегая к устрашающим ярлыкам и заклинаниям, ибо последние, от чьего бы имени они ни исходили, еще никогда не помогли внести ясность в существо обсуждаемого вопроса.
Теперь о наказании. Действительно, юридически Василий Никитин остается ненаказанным. У него не хватило мужества рассказать о своем преступлении ни тогда, когда он перебежал от гитлеровцев к партизанам, ни впоследствии, когда он вернулся в деревню. Более того, и Иван Касимов, единственный очевидец его преступления, не предает гласности его прошлое. Но значит ли это, что С. Воронин и его герой примиряются с Василием Никитиным, занимаются моральной реабилитацией предательства, как утверждаете Вы?
Ничего подобного! Иван Касимов, столкнувшись с Василием Никитиным, переживает сложные чувства (вплоть до горького сожаления об участи своего школьного товарища), но окончательное его суждение совершенно определенное: «И нет примирения мне с Василием. И жалко его. И чужой он мне». Причем сказано это отнюдь не шепотом, как Вам представляется. Сказано это в конце произведения, где суждения обычно приобретают характер итоговых выводов.
Другое дело — вопрос о глубине решения поставленной проблемы. И здесь, мне думается, можно спорить с писателем, высказывать свои пожелания. Лично мне, например, хотелось бы видеть на месте Ивана Касимова человека более крупного характера, более широкого кругозора, — тогда, возможно, легче было бы придать самой проблеме большую масштабность, большую психологическую насыщенность.
Но оставим в стороне пожелания этого рода. Сейчас гораздо важнее поставить вопрос так: а все ли возможности для решения столь ответственной и, я бы сказал, кровоточащей темы исчерпал писатель, избрав своим героем Ивана Касимова? И что это такое Иван Касимов? Плод воображения, выдумки писателя? Или он, этот Иван Касимов, человек, прошедший через все ужасы войны, все потерявший на войне — здоровье, семью и тем не менее сохранивший великодушие, жалостливое, порой излишне жалостливое сердце, реально существует, живет среди нас? По-моему, двоякого ответа на этот вопрос быть не может. И великодушие Ивана Касимова простирается не только на поверженных врагов, чьих детей он спас во время войны, рискуя своей жизнью, — об этом Вы очень хорошо говорите. Иван Касимов великодушен, терпелив и способен прощать многое и в своем собственном доме. Иначе — будем откровенны — не так-то легко было бы объяснить многое из того, что было на нашей памяти. И если бы Вы в связи с рассказом Сергея Воронина спокойно и мужественно, как это умели делать в старину революционные демократы, поговорили о сильных и слабых сторонах в характере Ивана Касимова, — от этого была бы несомненная польза всем нам: и литераторам, и самому Ивану Касимову.
Да, Иван Касимов, столкнувшись с Василием Никитиным, казалось бы, идет по пути «всепрощения» («Нет уж, что уж там... — думал Иван, идя к дому. — Не сладко ему. Каждый день казнится. Куда больше такого наказания... До последнего часа своего будет мучиться, хотя бы и открылся... А каково ребятам будет. Узнают, какой батька... беда!»). На самом же деле, быть может, сам того не ведая, Иван наказывает Василия куда более жестоко, чем наказала бы того любая судебная инстанция.
Не будем гадать, что произошло бы, разоблачи Иван Василия Никитина. Возможно, его осудили бы на заключение, хотя вряд ли это случилось бы в конце пятидесятых годов: ведь была широкая амнистия; даже бывшим полицаям и бежавшим от наших войск за океан разрешено возвратиться на родину и пользоваться всеми правами советских граждан — трудиться, учиться, отдыхать, растить детей, даже, как Вы замечаете, «получать по достижении определенного возраста пенсии от государства». Так что же говорить о Василии Никитине, который более года сражался в партизанах, а затем в самые трудные годы, получая граммы на трудодень, а то и вовсе ничего не получая, в поте лица работал в колхозе?
Повторяю, не будем гадать, как поступили бы органы Советской власти, заяви Иван о его прошлом. Но что совершенно очевидно, так это то, что Василий Никитин, пережив разоблачение и презрение коллектива, в котором он живет, освободился бы наконец — если не полностью, то наверняка частично — от нравственных мук. А так этот слабодушный и жалкий человек, совершивший тяжкий грех перед Родиной, обречен казниться своей виной до последнего часа.
Сама жизнь не прощает измены и предательства — таков глубокий смысл рассказа.
Я не случайно говорил выше: нельзя отождествлять литературного героя с автором. Иван Касимов со всеми его сильными и слабыми чертами существует, живет среди нас, и если уж порицать Сергея Воронина, то порицать за то, что он не везде сумел подняться над своим героем, должным образом прокорректировать его поведение и, следовательно, дать почувствовать читателю возможность иного, более глубокого решения того жизненного конфликта, который лежит в основе его рассказа.
Не так давно на страницах «Литературной газеты» Вы горячо призывали критиков к бережному, внимательному отношению к писателям. Жаль, очень жаль, что Вы так скоро забыли об этих хороших призывах и обещаниях.
Ваша статья незаслуженно оскорбляет честного советского писателя-коммуниста Сергея Воронина и дезориентирует читателей.
2 ноября 1959 г. Федор Абрамов.
«Старый мой, боевой дружище! Привет!
Только что вылез из больницы, загорал там долго и основательно, оттого сорвались все мои планы повидать тебя, радость ты моя седая. В больнице же с великим вниманием и болью прочел статью Смирнова, а затем и рассказ, приведший его в ярость. Оттого, может, что я не доверил своему сердцу, перепичканному всяческими лекарствами, я предложил рассказ лежавшему со мной рядом старому литовскому писателю Казису Боруте — человеку, повидавшему мир, жизнь и литераторов, другу Ивана Бунина. Я ничего не сказал ему об авторе рассказа и о статье. Он прочел его и обрадовал меня надеждой, что сердце мое лекарствами не испорчено: он сказал, что у автора рассказа думающая душа. После сего он читал статью. Со своей койки я следил краем глаза за его седыми пучками бровей, — они, знаешь, прыгали. И было решено им, что это вовсе не статья, а искореженное эхо какого-то странного черносотенного гимна. Он, как и я, не понял, о чем и чему пропет гимн этот, да еще от имени голосов ни в чем не повинных солдат русских? Мы долго гадали — а как все-таки следовало закончить рассказ? Неужели сообщением в МГБ? И только? Ну, а как же насчет так называемой души и так называемой правды жизни?