Словом, все хорошо. Ты прав: рассказ нужен жизни, его читают бесхитростные простые люди, умеющие и любить, и ненавидеть, и карать, и миловать во имя той самой заброшенной Смирновым штучки, которая именуется жизнью человеческой на земле-матушке. Поэтому разреши поздравить тебя и твою думающую душу с умным, сердечным рассказом. Он будет жить: кровь его чистая, звонкая, глюкозой не разбавленная!
Было бы хорошо, чтобы ты до конца поверил сам в это.
Крепко обнимаю и целую тебя.
17. IX. 59 г.Твой К. Воробьев»
Статья Смирнова гнусное подсиживание смысл твоего рассказа война кончилась а предатели все еще корчатся на ее огне честные люди тебя защитят не унывай Шундик
Журналы определяют развитие литературы. Это они демонстрируют лучшие образцы новых произведений. Они замечают наиболее значительное, и на этом скрещивают критические отделы журналов свои мнения и оценки. Это журналы воспитывают литературный вкус у читателя и формируют его сознание и мировоззрение. И отсюда роль и место главного редактора «в общем строю». Чтобы быть на должном уровне, ни в коем случае нельзя быть «всеядным», то есть таким, который в погоне за модным автором готов печатать все, что угодно этому автору, не считаясь с теми нравственными требованиями, которые возложены на главного редактора.
Но это совершенно не значит, что главный редактор должен предоставлять из себя ортодоксальную фигуру, мечтающую в идеале перепечатывать в своем журнале только проверенную временем классику советской литературы. Нет, именно в этом-то и дело, что главный редактор должен очень хорошо ориентироваться во всем, что касается жизни и связи с ней литературы. Только тогда будет у журнала популярность и живое биение пульса литературной жизни. А для этого необходимо привлекать таких писателей, которые отвечали бы своими произведениями высоким требованиям. Мало того, эти писатели должны быть талантливыми, то есть, в первую очередь, хорошо чувствующими слово. Они должны быть мыслителями. Все эти качества должны приводить к одному, чтобы читатель читал их с интересом, чтобы его рука тянулась к полюбившемуся ему журналу. Привлекая таких писателей, нельзя только ими и ограничиваться, надо заботиться о воспитании литературной смены. А она упрямо и настойчиво стучится в двери редакции. Она шумит в литературных кружках и литобъединениях. Надо оттуда извлекать наиболее одаренных и печатать, создавая вокруг журнала кольцо молодого актива.
Всем этим приходилось заниматься и мне. Были, конечно, и случайные публикации, не повлекшие за собой «молодого» в большую литературу, но немало вошло в нее и со страниц «Невы».
Константин Воробьев, талантливый писатель, ставший моим другом на многие годы, совсем недавно безвременно ушедший от нас, оставивший в моем сердце печаль и чувство острой вины за то, что я в последнее время не был рядом с ним. Он всю жизнь после войны прожил в Вильнюсе‚ и все время тосковал по России. И все хотел перебраться. И я помогал ему. Говорил с Л. С. Соболевым, и тот обещал. Но что-то не получилось. В 1972 году Костя был у меня на Чудском. Он приехал на «Москвиче» с женой. И мы решили тут же ехать к Первому секретарю Псковского обкома партии И. С. Густову. Это Иван Степанович был инициатором создания в Пскове отделения Союза писателей и с этой целью пригласил в Псков на жительство несколько литераторов, в том числе и таких, как Юрий Куранов. Константин Воробьев был бы украшением молодой писательской организации. И. С. Густов отнесся очень положительно к переселению Воробьева в Псков, обещал помочь с жильем. Но что-то опять помешало Косте, и он так и не переехал, и умер там, в Вильнюсе, где сражался во время войны в литовских болотах, где и подорвал свое легкоранимое сердце.
Познакомился я с ним просто. Читал его рассказ «Ермак» в рукописи для очередного номера «Невы». Заинтересовался автором, уж больно был хорош этот рассказ. Узнал, кто он, и началось сотрудничество. Следующее, что мы напечатали, был роман «Последние хутора» — о послевоенной Литве, о той классовой борьбе, которая там еще имела место. Я бы не сказал, что это было лучшее из написанного Воробьевым, но вполне литературная вещь, — да и не мог Константин Воробьев написать не литературную, — язык его произведений всегда радовал.
Он приехал ко мне, был в гостях, и о многом мы поговорили, — вот тогда он и высказал свою мечту перебраться в Россию. Да не в Москву или Ленинград, а куда-нибудь поглубже — в черноземную. И еще рассказывал он о том, как во время войны он в форме немецкого офицера в сопровождении своего солдата, знавшего немецкий язык, ходил по оккупированному литовскому городку, как отдавал ему немецкий патруль честь и как он узнавал то, что надо было узнать для партизанского отряда.
Не все проходило гладко в наших творческих взаимоотношениях. Бывало, что и возвращал ему рукопись, и он обижался, но ненадолго. Так, я вернул ему «Убиты нод Москвой». Это жестокая быль, но я не мог ее принять. Было в ней что-то от ремарковщины. Он послал в «Новый мир», и там напечатали, но для меня Константин Воробьев больше в его «Крике».
Как-то надумали мы с женой навестить его. Сели в поезд и поехали, не предупредив Костю. Пусть будет сюрпризик. Прибыли в Вильнюс днем. Он жил тогда на улице Басанавичус, в доме № 16. Поднялись по старой неопрятной лестнице. Квартира 6. Дверь нам открыла какая-то женщина. Мы вошли в темный коридор. Оттуда в большую полутемную комнату с окном во двор.
— Константина Дмитриевича можно видеть? — спросил я.
— Он в больнице, — ответила женщина.
Этого мы никак не ожидали, — в то время я еще не знал, что он болен сердцем и часто лежит в больнице.
Узнали, где он лежит, и пошли.
Был уже вечер. К тому же не приемный день. И меня вначале никак не хотели пускать, но все же удалось дежурного врача убедить, что я приехал по делам редакции, что встреча крайне необходима, и меня пустили. Я надел белый халат. И пошел по коридору, отыскивая Костину палату.
Он сидел на кровати и читал книгу, низко опустив голову. И только тут меня осенило: да ведь я могу своим внезапным появлением испугать его! Кроме Кости в палате были еще двое. Один из них посмотрел на меня, спросил:
— Вам кого?
— Костя! — негромко сказал я.
Он поднял лицо. На миг что-то появилось на нем недоумевающее, тут же сменилось быстро растерянностью, и как солнечный блик — осветившая глаза улыбка. Мы обнялись, поцеловались. Он тут же решил немедленно покинуть больницу. Его не отпускали, но он сумел настоять на своем. И мы ушли.
В этот же вечер сидели в ресторане. Он угощал меня знаменитыми копчеными угрями и потихоньку, только уж ради встречи, пригубливал стопку с водкой. Рассказывал о себе, над чем работает, что пишет. Жаловался, что работа в газете отнимает много времени.
На другой день он показывал Вильнюс. Мы ходили по узким улочкам, небольшим площадям. Говорить было о чем, и незаметно летело время.
Он проводил нас на аэродром. Небо над Вильнюсом было чистое. Но чем ближе мы подвигались к Ленинграду, тем мглистее становилось оно. И только миновали Чудское озеро, как резко отчертилось, — там осталось солнце. Там было чистое, синее небо. В Ленинграде шел дождь.
Приехал он ко мне в Спицино, на Псковщину. (Это тогда, когда ездили с ним в Псков к И. С. Густову насчет переселения.) На другой день рыбалили, варили уху. А вечером Костя собрал моих внучек, велел им натаскать сухих конских катышей и сделал «теплиньку», объяснив, что вот так он в деревне с мальчишками в поле, в ночном, делал костер. «Теплинька». В ней мы пекли картошку, а сбоку от нас чуть слышно шевелилось вековое Чудское озеро, и далеко за ним на западе гасла заря.
Костя уехал, а место, где была «теплинька», осталось. И каждый раз, идя на рыбалку, я проходил мимо нее и с чувством нежной грусти вспоминал Костю.
Мы много переписывались и всегда были рады встрече друг с другом. Как-то на одном из писательских съездов он познакомил меня с Юрием Бондаревым. Мы сидели в ЦДЛ и разговаривали о своих нелегких литературных делах, и эта встреча оставила приятный след. Он же познакомил меня и с Виктором Астафьевым. Но это было уже после того, как я ушел из «Невы».
Судьба писателя зависит во многом от первой публикации его произведения. Где он напечатается, заметят ли? Эти вопросы существенные. Дальнейшее уже — дело времени и труда. Бывает, что и скандал идет на пользу писателю.
Виктор Курочкин тоже «крестник» «Невы». Вряд ли кто помнит его первые рассказы, напечатанные в «Неве», как и повесть «Заколоченный дом», но именно с них его путь в литературу. Небольшого роста, чуть приклонив голову к плечу, он стоит в дверях моего кабинета и с улыбкой глядит на меня. Я уже знаю, в чем дело. Ему нужны деньги, и он пришел взять аванс под новый рассказ. И я всегда тут же оформлял с ним договор и выписывал не только аванс, а и одобрение, зная, что Курочкин не подведет.
Иногда он смотрел на меня со слезами на глазах, чем-то своим внутренне растроганный. Иногда объяснял «чем», в другой раз молчал. Таким я встретил его однажды на Литейном, неподалеку от Союза писателей. Я тогда уже не работал в «Неве». Он поглядел на меня со слезами.
— Что с тобой? — спросил я.
— Разругали, — развел он руками.
— Кто?
— «Литературная газета». Мою повесть «На войне, как на войне».
Я не читал его повести, но был глубоко убежден, что разнос был несправедливый. Достал повесть, достал номер «Литгазеты» со статьей А. Елкина «Очень странный экипаж». Прочитал и то и другое, написал статью и послал ее в «Литературную Россию» Константину Ивановичу Поздняеву, главному редактору. Статья уже пошла в набор, как вдруг в «Известиях» в статье за подписью Н. Шамоты появились строки об «инфальтивном» герое повести» «На войне, как на войне» Саше Малешкине, и набор приостановился. А я уже в это время уезжал из Москвы в Дом творчества, пришлось захватить свою незадачливую статью в защиту Виктора Курочкина.