Я понял: это упрек мне, и все же и тут не решился рассказ. Страшно было... А ну не понравится. Что тогда? Тяжело мне станет... Но позднее прислал другой — «В родных местах». Но получилось так, что быстро Михаил Александрович прочесть его не смог: дела писательские, дела депутатские, поездки за границу, — все это требовало времени, и когда я в Москве встретился с ним, то рассказ уже был напечатан в «Неве». К этому дню Михаил Александрович только что вернулся из Америки,
— Вот приеду в Вешки, сразу и прочту, — сказал он мне при встрече.
А через день после его отъезда появилась в «Литературной газете» статья «Именем солдат», в которой рассказ подвергался резкой критике.
Шолохов обладает чувством внутреннего такта настолько, чтобы ни в коей мере не подчеркивать своего превосходства над собеседником, кем бы тот ни был. Я видел его беседующим со станичником, и речь Михаила Александровича была близка речи станичника. Видел его беседующим с зарубежными писателями, и тут его речь обретала по лексике то информационное оснащение, которое свидетельствовало о большой его писательской культуре. Видел его беседующим и с другими, разными людьми, и тут оттенки его речи были самые разнообразные. Он как-то удивительно быстро умеет распознавать суть человека.
«Почему это меня считают грустным? — как-то сказал он, глядя на свой скульптурный портрет работы Вучетича. — Я совсем не такой».
И это верно, я ни разу не видел его подавленным, мрачным, меланхоличным. Помню, как он до слез смеялся в Вешенской, слушая донского писателя. Александра Бахарева. Как он хохотал! И вообще, надо сказать, Михаил Александрович любит и шутку и веселое слово, и сам не прочь пошутить. Нет, никак нельзя сказать, чтобы он был человеком грустным. Жизнелюб!
Чуткость — характерная черта Шолохова. Любовь к человеку, сочувствие ему — главное в писательском деле. Я не мыслю писателя с черствым сердцем. Не мыслю его проходящего мимо человека, убитого горем. Для меня девизом было, есть и останется то, что если даже на всей земле все будут счастливы и только один человек несчастен, то я буду писать только о нем, только его буду показывать с его горем, чтобы помогли ему люди, чтоб проявили милосердие, приобщили его к когорте счастливых.
Почта, приходящая к Шолохову, громадна. Ею занимается секретарь. Помню одно письмо. Писала его женщина из Рязанской области, в прошлом председатель колхоза военного времени. Уже к концу войны случилось так, что в колхозе не было совсем кормов для скота и, доведенная этим до отчаяния, женщина ушла в лес и стала ломать на корм ветки, и там потеряла сознание, и пробыла три дня в таком состоянии, пока ее не нашли. Постепенно она пришла в себя, стала продолжать работу. Кончилась война, — не вернув ей мужа. Пришло иное время. Ее сменил на посту председателя другой человек. К тому же она стала все чаще прихварывать. И наступил такой день, когда надо было всерьез подумать о пенсии. Стала хлопотать. Ей отказали. Председатель райисполкома даже не принял ее, хотя и знал лично в то время, когда она была председателем. Это ее так обидело, что решила она наложить на себя руки. Залезла на чердак и уже перекинула через стропило веревку, но увидала в слуховое окно Оку, за ней лес, громадное небо, и тут осенила ее мысль, что не виновата в ее такой горькой судьбе Советская власть, люди виноваты. И написала письмо М. А. Шолохову, депутату, писателю, человеку.
При мне был разговор Михаила Александровича с секретарем Рязанского обкома КПСС.
— Здравствуй, родненький! — неторопливо сказал Михаил Александрович. — У вас живет женщина. (Он назвал ее фамилию и местожительство.) Вот какая приключилась с ней грустная история. (И рассказал.) Так вот, это дело надо поправить. По-моему, экономия на ее пенсии ни Советской власти, ни партии не нужна. Так?
Тот, видимо, согласился. И вскоре пенсия областного значения была установлена для просительницы.
Выросший среди народа, в гуще его, Михаил Александрович не может быть равнодушен к его невзгодам и бедам. Большой государственной заботой о Родине, о благосостоянии народа пронизаны все выступления Шолохова на партийных и писательских съездах. Равного ему нет среди писателей. И вместе с тем он находит время сердечно сочувствовать ближнему. Встает он рано. И вот открывается калитка, и входит во двор женщина. У нее сгорел дом, погибло все хозяйство. Просит помочь деньгами па корову.
— Ну, как ей отказать, — рассказывал Михаил Алексапдрович, — сидит, плачет.
Как-то зашел разговор о славе, об известности. Было это в самолете, когда мы летели из Москвы в Ростов. В салоне вместе с нами были иностранные туристы, и гид показал им на Шолохова. Те стали глядеть на него, и он, заметив это, нахмурился и отвернулся. Тут я и спросил его о том, как он относится к тому, что его знают миллионы по его портретам.
— А так, — ответил Михаил Александрович и рассказал, как он однажды стоял у магазина на проспекте Максима Горького, ожидал жену. — И вижу, один из прохожих поворачивает ко мне. Извините, говорит, вы не Шолохов? Нет, говорю ему, не Шолохов.
Рассказал и молчит; сам делай вывод, как он относится к славе и известности.
Но знаю кому как, но мне всегда было разговаривать с Михаилом Александровичем трудновато. Казалось, о чем бы я ни заговорил, все он знает и поэтому ему неинтересно. Только однажды заинтересовался тайгой, изыскательской жизнью, когда я работал на изысканиях. Послушал. У него очень живое воображение. Говоришь словами, а он видит картины, и поэтому особенно крепко запоминает, как уже однажды виденное.
— Вот сейчас спорят о «дистанции времени», как вы к этому относитесь? — спросил я его.
— Знаешь, чем собака занимается, когда ей делать нечего? — ответил и отвернулся.
Про «Историю фабрик и заводов» сказал так. Надо ее писать как роман, тогда будут читать и узнают историю. А так, кто будет читать?
Перебирая в памяти все связанное с Шолоховым, не могу не рассказать о рыбалке в ту первую свою поездку в Вешенскую. Стоит ли говорить о том, какую я испытывал радость, что мне довелось быть рядом с Шолоховым, и не где-нибудь, а на Дону.
Выехали мы на двух машинах. Впереди «газик», за ним — грузовая. В грузовой — палатка, раскладной стол, стулья, снасти, еда. В «газике» Михаил Александрович с женой, Федор Шахмагонов и я. Вскоре за Вешенской зазеленел молодой борок. Оказывается, молоденькие сосны стали расти не сами по себе, о них позаботился Шолохов. И вот они укоренились в песке и шумят на свежем ветру. До этого же была песчаная пустошь. Теперь год от году все больше будут набирать силу сосенки, потянутся к небу, давая пристанище и дом и зверю и птице.
— Раньше у нас в степи было богато всякой живности. Химия много уничтожила, — говорил в раздумье Михаил Александрович.
Мы отъехали километров сорок, когда свернули с большака на узкую дорогу, ведущую к Дону. И остановились на берегу напротив станицы, примкнувшей к большой белой горе.
Поездки за границу Шолохова можно было бы установить по канадским, шведским, норвежским, финским, английским и других стран блеснам. В арсенале у него были такие искусно сделанные рыбки, что страшно было даже их забрасывать, — а ну зацеп? Наиболее любимой блесной Михаила Александровича был никелированный девончик. С этим девончиком, прицепленным к удилищу, я и побежал к воде. За мной устремился Шахмагонов. Течение на Дону быстрое. Только я приготовился забросить блесну, как всего в каких-нибудь пяти метрах от берега раздался сильный всплеск, еще, еще! Конечно, сразу же в памяти возникли те «шолоховские» сазаны, которые так зримо описаны в «Тихом Доне». Я тут же сделал заброс на всплеск, подматываю, топлю девончик, заставляю его быстрее бежать, и вдруг что-то грузно повисло на нем. И тут же удилище согнулось. «Сачок!» — крикнул я Шахмагонову. И вот у берега, у самых наших ног, что-то тускло блеснуло, и удилище еще больше согнулось, но тут же и выпрямилось, в сачке, — а сачки на Дону около метра в диаметре, — заворочался здоровый судак. И мы понеслись со всех ног к стоянке. А там еще только снимали с машины вещи, еще не успели даже развернуть палатку.
— Вот! — потрясая судаком в сачке, закричал Шахмагонов.
Михаил Александрович подбил указательным пальцем усы, живо оглядывая судака.
— Кто поймал? — спросил он.
— Сергей, — ответил Шахмагонов.
— Удачлив, черт! — восхищенно сказал Михаил Александрович.
И сколько раз я потом наблюдал его восторженное отношение к людям, их поступкам, какому-то слову, в которых проявлялась их ловкость, смекалка, зрелость, острота ума.
Этот знаменитый судак остался на фотографии. Есть и еще, другая: мы с Михаилом Александровичем стоим у костра, на огне — большая кастрюля, в которой варится уха. Михаил Александрович в телогрейке, в сапогах, в легкой матерчатой шапочке с пластмассовым прозрачным козырьком. И все это на берегу могучего Дона, шолоховского Тихого Дона.
Я никогда не устану изумляться разностороннему, необычайно живому интересу Шолохова к жизни, к литературе, к искусству. Вместе с датскими писателями довелось и мне быть в Вешенской. О датской литературе Михаил Александрович говорил с полным знанием места и значения в ней приехавших к нему писателей. Он называл десятки книг, говорил об их содержании — порой поощрительно, порой усмешливо, с чем-то не соглашаясь, говорил и о манере письма. К сожалению, я ничего не записывал, но отлично помню, как одобрительно относились датские писатели к каждому высказыванию Михаила Александровича. Потом он говорил о творчестве семидесятилетнего Ханса Кирка, и Ханс Кирк, сухой, строгий старик, внимательно и чутко слушал каждое слово Михаила Шолохова.
К семидесятилетию Шолохова ряд журналов обратился к писателям с вопросами, касающимися творчества великого мастера. Обратились и ко мне. В основном эти вопросы совпадают, поэтому я свои ответы сведу воедино чтобы не повторяться в частностях.
Михаил Александрович Шолохов принадлежит к тому разряду редчайших писателей, творчество которых отображает свой народ в самый критический час судьбы Родины. Более объемного современного писателя я не вижу.