По его книгам можно изучать жизнь народа: нравы, психологию, быт, характер, труд. Шолоховская школа, пожалуй, самая трудная. Форме, фразе, интонации — учиться нельзя, — он слишком самобытен. Глубине содержания — вряд ли кому доступен.
Общение с Шолоховым повысило чувство моей писательской ответственности, — об этом я уже писал. Что же касается влияния на мое творчество, то, не будь рассказа «Судьба человека», вряд ли бы я написал рассказ «В родных местах». Публикация рассказа «Судьба человека» открыла громадные творческие возможности для многих писателей.
Если говорить о значении творчества Михаила Шолохова в истории отечественной и мировой литературы, то следует начать хотя бы с того, что Шолохов является одновременно лауреатом Ленинской и Нобелевской премий, что говорит о признании его всем миром.
Когда есть Шолохов, его «Тихий Дон», «Поднятая целина», «Они сражались за Родину», рассказы, то как легко определить художественный и идейный уровень современной литературы: как нетрудно сопоставить с таким эталоном то, что идет сегодня к читателю. В этом уже громадное значение Шолохова. Значение его творчества еще и в том, что каждый настоящий художник непременно соразмеряет свои усилия с подвигом этого великана в мировой литературе, тем уже ставя себя на более высокую нравственную ступень. Значение Шолохова еще и в том, что это истинно русский национальный писатель, глубоко постигший душу своего народа, его силу и место в революционном движении народных масс всего мира.
Да, я могу считать себя «удачливым» человеком за то, что мне довелось узнать Михаила Александровича Шолохова. И вот теперь, чем больше проходит времени от тех дней, тем все больше я постигаю значение для себя, хотя и краткого, но такого прекрасного общения с великим писателем. И «повинна» в этом в немалой степени «Нева», иначе как бы я мог познакомиться с Михаилом Александровичем, тут же общий литературный плацдарм сблизил нас и позволил мне войти в Шолоховский мир.
С Михаилом Алексеевым и Иваном Стаднюком познакомил меня А. И. Черненко. Он и сам дружил с ними, и поэтому после своей смерти как бы передал их мне на дальнейшую дружбу. И так оно и получилось, что нас дружба связала на долгие годы. Не раз мы сидели за общим праздничным столом, не раз встречались то в Москве, то в Ленинграде, то у них на даче, то у меня. Бывало, вместе и рыбалили на Волге. И естественно, что и Алексеев и Стаднюк были авторами «Невы», к нашему общему удовольствию. Счастлив писатель, кровно связанный со своей родиной, с местом, где он родился, вырос, где с молоком матери впитал первые впечатления о своей земле, о перелесках, реке, полях, где на всю жизнь ему запомнились, запали в сердце те, с кем он жил рядом, кого видел в труде и в быту, кого познал в разных поворотах жизни, кто напитал его сердце верностью родимой земле и людям, кто дал силы и вдохновение на творческий подвиг во имя своего народа, И где бы потом ни жил писатель, — с кем бы он ни встречался, каких бы новых друзей ни обретал, на всю жизнь в его сердце и памяти останутся те, первые, которые приобщили его к своему народу, останутся те перелески и поля, которые вложили неиссякаемую любовь к своей единственной в мире Родине.
К такой счастливой категории писателей относится Михаил Алексеев. Приволжское село Монастырское дало ему все, чтобы навечно полюбить Россию и ее народ. И какую бы его книгу мы ни взяли, в каждой обязательно найдем либо пласт народной жизни, либо стозвучный отклик ее. Такова сила чувства Родины.
Еще при А. И. Черненко, как член редколлегии «Невы», я рекомендовал к печати «Наследники» Алексеева, повесть, которая мне очень понравилась. Было в ней что-то неуловимое от замечательного купринского «Поединка». Была напечатана «Дивизионка».
И все шло хорошо. В редакцию поступали рукописи, мы читали их. Хорошие печатали, слабые отклоняли, иные возвращали на доработку авторам. И вот в потоке почты объемистый пакет — «Вишневый омут» Михаила Алексеева. Тут же начали и читать.
Я читал с неослабевающим интересом. Меня радовали язык романа, описание русской природы, интересные люди. Все было по-настоящему крепко сработано. Никаких замечаний по первой части не было. Вторая же вызвала некоторое чувство досады. По времени «Вишневый омут» охватывает несколько десятилетий, в эти десятилетия входила и коллективизация. Она же в романе была показана мельком. И это обстоятельство заставило меня и А. И. Хватова, который тоже читал роман, поехать в Москву к Алексееву и там убедить его еще поработать над хорошей книгой, чтобы она стала еще лучше. И мы убедили.
— Вот вернули рукопись, а я еще угощаю их, — добродушно смеясь, сказал Алексеев, приглашая нас за стол.
Так и договорились, что он еще поработает над рукописью.
Но через какое-то время я получил от него письмо:
«29. VIII. 61.
Дорогой Сережа!
Очень нелегко мне писать тебе, которого я так люблю, эти строчки: дело в том, что издательство «Молодая гвардия» не хочет ждать больше ни одного месяца и решила издать «Вишневый омут» еще в этом году. Поэтому, видя, что с журнальным вариантом я горю синим огнем, я принужден был принять соответствующие меры для спасения романа. Андрей Пришвин, главный редактор журнала «Молодая гвардия», попросил рукопись, — прочли и сообщили, что могут опубликовать ее еще в этом 1961 году. Я, понятно, согласился, хотя и понимал, что ты (а это мне особенно больно) можешь зло осерчать на меня. Но что поделаешь? Ты сам автор и правильно поймешь меня: мне меньше всего хотелось бы совершать в отношении своих друзей из «Невы» и в особенности в отношении тебя недружелюбные акты, но обстоятельства вынудили принять это нелегкое для меня решение. Не обижайся, дорогой. Клянусь, что напишу для «Невы» роман гораздо лучше «Вишневого омута». Уже сейчас я приступил к работе над романом о Сталинграде — эта великая тема целиком захватила меня, и я, участник Сталинградской битвы, не сказал о ней еще своего слова...
..Вот, Сергуха, и все. Не гневайся на меня — дружба с тобою мне очень дорога, и не хотелось бы, чтоб она омрачалась как-то. Обнимаю тебя и все твое славное семейство.
Твой М. Алексеев».
Журнал делается не сразу. Месяц уходит на редакционную обработку уже готового литературного материала, и два месяца на типографскую работу. Поэтому в начале сентября, когда пришло письмо, был уже заслан одиннадцатый номер «Невы» и шла обработка двенадцатого. С «Вишневым омутом» мы никак не успевали, — при условии, конечно, если все сбросить и поставить его в очередной номер. Но ведь хотелось видеть этот роман в более совершенном виде. Алексеев же предлагал «Молодой гвардии» тот самый вариант, который, на наш взгляд, нуждался в доработке. И я был вынужден согласиться на то, чтобы Алексеев отдал свой роман в другой журнал. Конечно, это была потеря для «Невы», но так уж сложились объективно обстоятельства.
Любопытна история создания романа «Люди не ангелы» Стаднюка. По прочтении (в рукописи) «Вишневого омута» Стаднюк высказал те же соображения Алексееву, что и мы с Хватовым, что, дескать, большой исторический этап нашего государства — коллективизация — отображен несколько бегло. «А ты возьми и напиши!» — сказал ему Алексеев. И Стаднюк написал. Последние главы он дописывал у меня на даче летом 1962 года. Там я и прочитал «Люди не ангелы». Роман взволновал меня до слез. Это была хорошая, честная, мужественная книга. Об этом я там же и сказал Ивану Фотиевичу. Мы опубликовали роман в двенадцатом номере «Невы».
С тех пор прошло много лет. За это время в литературе появились новые книги Алексеева: отличная повесть «Карюха» и роман «Ивушка неплакучая».
Меня в нем взволновал образ главной героини Фени Угрюмовой, русской советской крестьянки, на долю которой выпало многое испытать и пережить, что и заставило меня высказаться об этом романе в печати.
Я не считаю себя критиком, и если пишу рецензии или статьи, то лишь по одной причине — когда меня чем-то заденет произведение, будь то интересная мысль, или судьба человека, или сам факт появления нового произведения.
Война. К ней еще не раз будут обращаться писатели, и не только к ней как таковой, но и к осмыслению тех нравственных сторон в человеке, каких она коснулась своим черным крылом.
«Ивушка неплакучая». Уже название романа говорит о том, что он посвящен прежде всего одному персонажу, и это так: в центре романа образ Фени Угрюмовой. Это ее так назвал Филипп, уезжая в Испанию на войну: «Ты бы хоть всплакнула чуток, Феня... А? Эх, ты, ивушка моя неплакучая!» И как же пророчески он назвал ее, как бы определив всю ее судьбу на долгие годы, на всю жизнь. Действительно, немало выпало на долю Фени Угрюмовой тяжких испытаний. Сколько потерь, сколько смертей, сколько горьких раздумий, мучительных дней, разочарований, и все это легло на одно беззащитное сердце. Ему было легко ожесточиться, стать равнодушным к горю ближнего, — со многими сердцами такое случается, но этого не произошло с сердцем женщины, о которой рассказывает Алексеев.
В романе множество людей, и это естественно, ибо жизнь Фени Угрюмовой проходит среди односельчан, в колхозе, и немало места в книге уделено этим людям, но все же главная для автора — Феня. Через нее он проявляет нравственные стороны бытия советской деревни. Ее русский характер — вот предмет исследования романа.
И я вижу Феню то на ее собственной свадьбе, недоумевающей, зачем ее выдали замуж за нелюбимого, то плачущую по этому нелюбимому, погибшему далеко от родины; вот она проводит трактор по затопленному половодьем мосту, рискуя жизнью, чтобы только поспеть ко времени на поля, вот тянет бредень ночью в лесном озерке, чтобы наловить рыбы и накормить свою бригаду; вот, растревоженная рассказом Степаниды Луговой о гибели детей, бежит к своему сыну, отданному тетке на время; вот вижу ее счастливой в короткой и «нечаянной» любви с Семеном Мищенко; вот она у прокурора защищает брата; вот вижу ее безмолвно глядящую на свадебный поезд, который увозит Авдея; вот она в схватках-перебранках с Матреной Штопалихой; вот стоит, склонившись над гробом единственного сына, погибшего на границе... И постепенно все зримее становится образ несгибаемой духом русской женщины, той самой, о которой так прекрасно сказал Н. А. Некрасов: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет!»