«Матушка русская земля! Кто не топтал тебя, не бил копытами! Какая жадная орда не бесновалась по тебе, не жгла и не палила прекрасное лицо твое! Какой заморский владыка не желал сделать тебя рабыней! Кто из коронованных и некоронованных деспотов не бахвалился тобой, не грабил тебя, не старался превратить в придворную холопку!» — с горечью восклицает автор в одной из глав романа. И патетически завершает: «Все выдержала ты, вспоила и вскормила великий народ русский — великодушный и щедрый, как ты сама».
Сыновней любовью к родной земле, преданностью народу пронизаны страницы романа Зорина «Русская земля». И далекое становится близким, и ушедшее волнует, словно оно и не прошлое. Нельзя идти вперед, не оглядываясь назад. Или прошлое не поучительно и нечего из него извлекать? Или все в нем было безошибочно и нечему учиться? Поиск, вечный поиск истины, смысла жизни был во все времена, и его не минует ни настоящее, ни будущее.
Отгремела гражданская война. И встали перед крестьянином вопросы, новые, как само время: как правильно строить жизнь? Земля — своя, сила — своя, думы — свои. И на земле впервые создается коммуна! Ее возглавляет «вожак» — революционер, ссыльный Сазоний Федотов, в прошлом безземельный бедняк, протодьякон, предавший «анафеме» царя за «Кровавое воскресенье». Народ в нем не чает души.
Коммуна процветает, но все задумчивее Федотов, все меньше он бывает с народом, все чаще уходит он в озерную тишь.
Что же гнетет Сазония? Не радует его коммуна, потому что живет она не землей, а за счет кустарных промыслов и ремесел, и «хозяйственные» коммунары — мельники, кузнецы, портные, сапожники — живут богато, а пастухи еле-еле сводят концы с концами. И вот уже «выбыл» из коммуны Вадим Горев, он пьянствует, буянит, не находя. иного выражения своей силе, обреченный разочарованием на бездействие. «Идею украли!» — вот что его мучает. И смеется и презирает его заместитель «вожака» Парасюк. Он доволен: со всей округи идут и едут в коммуну крестьяне — там мельница, мастерские. Парасюк сам устанавливает цены на помол, на ремонт инвентаря, и все больше богатеет коммуна, и все четче вырисовывается ее облик — «кулацкой» коммуны. Вот что заботит справедливого Федотова, вот что угнетает Вадима Горева. «Впервые тогда надломилась у Вадьки вера в человека. Он стал присматриваться к коммунарам и увидел, что многие выгадывают, ловчат проехать на другом. Ничем не отличавшиеся от других устраивались на выгодные места. Над работающими появились старшие мастера, доверенные должности... Они требовали к себе почета и уважения».
Вот откуда горестное Вадькино восклицание: «Идею украли!»
В это сложное для коммуны время приезжает Сергей Чертков, шахтер. «Едешь для укрепления пролетарского влияния», — сказали ему в рудкоме.
Чем больше он вникает в жизнь коммуны, тем «яснее и глубже начинает видеть небывалую на земле драму жизни первых коммунаров»: неудовлетворенность одних, недовольство других, бессилие третьих, и как итог — взрыв. Бунт на мельнице — одна из самых сильных глав романа.
Кто знает, чем кончился бы этот бунт, если бы не Сергей Чертков. Рискуя жизныю, он вышел к озверевшей толпе и, не упрашивая, не уговаривая, а нападая, обвиняя в трусости, в неумении бороться за свое право, победил толпу.
«По чьему поручению ты выскочил такой храбрый?» — спрашивает Черткова Вадим Горев.
«По поручению партии», — отвечает Чертков.
Немалой ценой достается победа «простым» коммунарам. Уходят из коммуны «хозяйственные». И оставшимся все приходится начинать сызнова. Ничего нет, кроме земли. Но ведь ради нее — кормилицы — и в революцию пошли крестьяне, и жизни не жалели. И вот безлошадные коммунары впрягаются в плуг. И с ними Сергей Чертков. Обретенная идея окрыляет людей, вселяет уверенность в свои силы. «У нас крыла вразмах, что у беркута под небесами», — говорит Вадим Горев, ставший председателем коммуны.
Я выделил главную мысль романа. Но не только этим значительно произведение. В нем действуют люди с ярко выписанными индивидуальными чертами характера, со своим особым духовным миром. Среди них те, кто делал революцию, и враги ее, ищущие и отставшие, сомневающиеся и убежденные проводники линии партии. Хорош своей идейной целеустремленностью Сергей Чертков, запоминаются такие колоритные фигуры, как Вадим Горев, Марфа с ее страстной верой в справедливость; обаянием молодости веет от светлого облика Наташи, человека, рожденного новым временем, страшен своим приспособленчеством и живучестью Парасюк, трагичен образ вожака Федотова, жалок запутавшийся Сема...
Назвав роман «Русская земля», автор тем самым обязал себя ко многому. И справился. Роман написан сочным народным языком. Приведу хотя бы такой пример: «Разведусь! Разведусь со своим безрасчетным Пантелеем! Разведусь, сатана его возьми! И уйду в хозяйство мамани. Хоть без мужика, да с квасом!.. Ой долюшка-ти моя горькая... долюшка-ти одинокая... А ты спроси меня, Марья, спроси, как я попала под моего черта худущего? И сама не знаю! Уговорил. Уговорил, окаянный. Еще до свадьбы уговорил. Зашлась я, дура, и не столкнула чумазика без кола и двора...»
Говорит Сибирь. Говорят ее люди. А вот говорит автор:
«На востоке извечный кузнец ударил по своей золотой наковальне — брызнул свет зари... По земле русской в зареве пожара шел новый день — свежий, молодой, русоволосый. И думалось тогда: все теперь зависит от того — поймет он значенье мук, открытий и ошибок дня минувшего или, упиваясь молодостью, пренебрежет бесценным наследством. Станет беспамятным нищим или будет неслыханно мудрым, добрым и богатым».
Роман Зорина — плод многолетнего взыскательного труда, большая удача автора. Для меня это несомненное явление современной советской прозы.
Я знал Дмитрия Зорина. И не только знал, — бывает такое благорасположение душ, когда и человека-то во времени знаешь мало, а сердце раскрыто нараспах, и о чем бы ни заговорил, появляется единомыслие и разговор обретает насыщенность.
Коренастый, энергичный, атакующий в споре, с хорошо поставленным голосом оратора (он получил юридическое образование) — таким до сих пор стоит в моих глазах Зорин.
Он ушел из жизни в самом расцвете своей писательской судьбы. Его пьеса «Вечный источник» прожила на сцене десять лет, был напечатан его роман «Русская земля» в журнале «Волга», в «Роман-газете» и отдельной книгой. И все тяжелое, что было, — а его хватало у Дмитрия Ивановича, — как бы осталось позади, и впереди открывалась жизнь, полная больших замыслов и свершений, как вдруг — рак правого легкого.
«Много курил, — объяснил Дмитрий Иванович, — писал роман по восемнадцать часов в сутки. Вот и осмолил...»
Но это было много позднее. А до этого — встречи в Москве, разговоры, его рассказы о театральной жизни столицы, его непримиримые споры с апологетами мещанства и западных веяний, и однажды:
— А чего ты не напишешь пьесу, ведь у тебя же сценические диалоги? — спросил он.
— Есть у меня пьеса. Да не знаю, что с ней делать...
— Покажи.
И я прислал ее ему.
«И наконец-то дорвался до твоей пьесы, — писал он мне, — и залпом дважды прослушал ее в Зинином исполнении. Потом, — утром следующего дня, — просмотрел глазами позвонки комедии.
Несмешная твоя комедия, — не водевиль, не гротеск, не сарказм, — страшна правдой, житейской достоверностью характеров, авторской хитринкой, выдаваемой за наивную непосредственность.
Удивительно, что я узнал тебя как драматурга — умелого и тонкого.
И думаю, что умение твое идет не от опыта, а от драматического ощущения темы (опыт, конечно, тоже не помешал бы!). Тебе обязательно нужно писать пьесы. Ты прирожденный драматический «холерик».
Я попробую показать твою пользительную комедию начальству, Павлу Андреевичу Тарасову, человеку умному, понимающему.
Кроме того, что я смогу тут для нее сделать, рекомендовал бы тебе повидаться с Акимовым. И несмотря на то, что я с ним когда-то повздорил на страницах «Советской культуры», стоило бы, — как бы между прочим, — показать ему это мое письмо».
«Дорогой Сергей Алексеевич!
Посылаю тебе первую обнадеживающую весть: неизвестный тебе Тарасов (кстати сказать, начальник театрального управления Министерства культуры СССР) прочитал твое «Оригинальное решение», будучи в больнице, где я вручил ему пьесу, присовокупив к ней свои восхищения и радость по поводу явления нового драматурга. Комедия ему понравилась. Со своим и моим мнениями он передал ее по принадлежности, — в подчиненную ему редколлегию по драматургии Министерства. Она после ознакомления и вызовет тебя для заключения госдоговора и определения комедии на театр.
Жди вызова. Я начинаю верить, что ты еще до окончательного поседения увидишь своих героев на сцене. И не в одном театре».
Спустя три месяца:
«Дорогой Сергей Алексеевич!
Я был удивлен, что ты не позвонил мне, когда приезжал в Москву для заключения договора. Но, получив эту твою открыточку, я был удивлен еще больше! Ты, оказывается, до сих пор не приглашен в Москву... Не буду тебе рассказывать, с каким чувством я позвонил Павлу Андреевичу Тарасову. Тарасов, кажется, не меньше меня возмущенный, сейчас же выяснил, что решение редколлегии управления театров Министерства о твоей пьесе вынесено еще в июне месяце. Было поручено председателю этой комиссии Осипову лично связаться с тобой (пригласить в Москву) и высказать пожелания редколлегии. Одним словом, начать работу и довести ее до конца. Оказалось, что у всей редколлегии было самое положительное мнение о пьесе. Но, поручив Г. В. Осипову «довести дело до конца» и завершить с тобой переговоры, больше уже никто не думал о пьесе, — начался период отпусков. А Геннадий Владимирович заболел, уехал в санаторий. Вернувшись из санатория, проработал четыре дня и опять заболел.
Не буду дальше продолжать эту умилительную, правдивую сказку, — как болел и болеет уважаемый Геннадий Владимирович Осипов, — а то еще растрогаешься и тоже махнешь рукой на свою пьесу. Завтра тебе напишут письмо, пригласят для разговора и, как мне сказал Павел Андреевич Тарасов, «для оформления договора». Ну, а если и завтра не смогут «собрать» свои мысли, придется им помочь... Теперь уж пусть покоя не ждут, отпуска кончились...»