«Дорогой друг!
Тарасов назвал твоего редактора безответетвенным и предложил отредактировать «старика» (персонаж комедии. — С. В.).
Тарасов обещал мне ускорить прохождение пьесы и все время держать ее под своим контролем.
До свидания. Обнимаю. Твой Д. Зорин».
«Дорогой друг, Сергей Алексеевич!
Пишу тебе из клиники первого Московского медицинского института. У меня подозревают рак правого легкого. Положен для проверки. Кажется, подтвердилось. Операцию делать нельзя, — задет корень легкого. Будут лечить облучением. Видимо, скоро выпишут, буду ходить на облучение (пушка). Таковы мои дела, милый мой Сергей Алексеевич. Мне сейчас нужно мужество, и, думаю, что оно не покинет меня.
Д. Зорин».
«Дорогой друг, Сергей Алексеевич!
Во первых строках благодарю тебя за рецензию в «Неве», которую прочитал с большим удовольствием. Ты открыл и прославил в моем романе самое дорогое и существенное настолько, насколько возможно это сделать малюсенькой статьей. Во вторых строках хочу доложить тебе о своем походе к Тарасову П. А. в субботу 29 числа. В самый подъем моей речи вошел в кабинет Симуков Алексей Дмитриевич. Он все подтвердил, что я говорил о пьесе: «Мы губим прекрасную пьесу, может быть, самую лучшую пьесу этого года». Как потом выяснилось — главного редактора вдохновило мое решительное наступление, — я не стеснялся в выражениях и дал полную квалификацию позорной истории с твоей пьесой. Алексей Дмитрич, молчавший так долго, к тому же сказал, что дальше «улучшать» пьесу нельзя — она погибнет. Я был благодарен Алексею Дмитриевичу за поддержку и, конечно, не имел оснований благодарить своего друга Павла Андреевича.
Пригласив меня в свой кабинет, Симуков прочитал все замечания Павла Андреевича, но ни одно из них не показалось мне правомерным и уместным в искусстве. И все же я согласился и с Тарасовым, и с Симуковым, — взял пьесу для спокойного и вдумчивого анализа и редактирования, если таковое понадобится. Я действительно постараюсь еще раз спокойно прочитать пьесу и обдумать замечания Тарасова. После свои предложения выскажу Симукову. Кроме того, я собираюсь побывать с Зиной в Ленинграде. Видимо, остановлюсь у тебя, если это, конечно, возможно, — и там я покажу тебе замечания Тарасова.
В третьих строках сообщаю, что здоровье мое, кажется, улучшается. После лечения меня, правда, все еще поташнивает, мнятся разные противные запахи, отбивающие аппетит к еде. Ну есть у меня еще маленькая пневмония. Быстро устаю. Видимо, еще не набрал силы. Наберу, не может быть.
31/VII-67 г. Д. Зорин».
Он жил у меня на даче, занимая верхнюю комнату с балконом на озеро. Был раздражителен и суров. Ему казалось, что у меня на даче живет слишком много людей, что они мешают мне. А ко мне всегда, каждое лето съезжались родственники и иногда набиралось до пятнадцати человек. Конечно, было шумно. Но летом я мало писал, и потом, — мне всегда было жалко напрасного солнышка, зелени, свежего воздуха, если никого не было на даче. Тогда мне казалось, что она пропадает зря. Еще что не нравилось Дмитрию Ивановичу, так это, как ни странно, то, что не было мух.
«Значит, здесь не животворный климат», — безапелляционно говорил он. И спорить с ним не следовало. Он тут же возбуждался, и голос его гремел на всю усадьбу.
Мы с ним совершали большие прогулки по лесной дороге. Он рассказывал о себе, как работал еще молодым вместе с Марией Ильиничной Ульяновой в «Правде», как ездил по командировке в Первую коммуну и написал цикл очерков, которые легли в дальнейшем в основу романа «Перелом».
«Дорогой друг, Сергей Ал!
Пишу тебе из онкологического института, да, да! Того самого Блохина. Так случилось. Ты легко поймешь, почему я не мог немедленно. И все же я дважды разговаривал с Тарасовым и его замом Голдобиным. Клялись помочь, ускорить и как можно быстрей выпустить пьесу.
Пиши, дорогой, будешь в Москве — разыщи.
Обнимаю тебя, твой друг Д. Зорин».
«Дорогие Сергей Алексеевич и Мария Григорьевна!
Получила вашу телеграмму и очень вам благодарна.
Умирал Дмитрий Иванович очень тяжело. Я без конца колола ему наркотики, — они у него снимали боль в позвоночнике. 25 ноября в 11-45 утра он умер. В заключении было написано: рак правого легкого, метастазы в позвоночнике, в печени и лимфоузлы. Поэтому он так, бедняжка, и мучился. Похоронили мы его на Ваганьковском кладбище...»
Удивительный был человек! Умирая, все хлопотал о моей пьесе. Она вышла, для распространения, но не была поставлена. По-моему, даже никто и не пытался ее поставить...
Чем дальше в глубину времени отдаляется от нас вторая мировая война, тем все больше узнаем мы о ней правды. И это естественно. Только при условии обнародования и осознания всех героических усилий советского народа в борьбе с фашизмом можно будет полностью представить тот исключительно колоссальный размах всеобщего сражения, какой вела наша страна в годы Великой Отечественной войны.
Военная литература во всех ее жанрах уже сегодня насчитывает сотни томов. Но настолько неисчерпаема эта трагедийно-героическая тема, что еще долго будут обращаться к ней историки и писатели. И все новые и новые материалы, о которых мы и представления не имеем, будут приходить к нам. И не раз мы содрогнемся от жалости к павшим, и не раз наши сердца наполнятся чувством гордости за этих мужественных, беззаветно преданных своему народу и Родине советских людей.
За последние годы получила широкое распространение документально-художественная проза. И это понятно. Читателю хочется больше знать правды о войне, — отсюда интерес к документальному факту. Но одни документы не могут воссоздать образ героев, хотя и доносят живое дыхание тех лет, нужно еще и художественное изображение. А это подвластно только писателю.
Такие писатели нашлись. Об этом свидетельствуют десятки документально-художественных книг, создающих своеобразную летопись народного подвига в годы Великой Отечественной войны.
В ряду таких книг стоит роман-хроника Дмитрия Гусарова «За чертой милосердия».
Бессмертным памятником героизма и мужества останутся в веках битва на Курской дуге, разгром фашистских полчищ под Москвой, Сталинградская битва, прорыв Ленинградской блокады и многие другие великие победы, известные всему миру. Но останутся в истории этой войны и вовсе неизвестные широкому кругу людей подвиги отдельных групп, небольших партизанских соединений, в которых также проявлялись и беззаветная преданность Родине, и героизм, и готовность к самопожертвованию. Смерть есть смерть, и отданная жизнь для спасения Родины, — а это высшее проявление патриотизма, — где бы она ни была принесена в жертву, при взятии ли рейхстага или в глухом пинежском болоте, есть отданная жизнь.
Роман-хроника рассказывает о трагической судьбе 1-й партизанской бригады Карельского фронта.
Вместо пролога автор публикует выписку из приказа Штаба партизанского движения при Военном совете Карельского фронта от 13 июня 1942 года. В нем предписывается командиру 1-й партизанской бригады майору Григорьеву и комиссару, старшему политруку Аристову, в составе шести отрядов 29 июня 1942 года с исходного положения поселок Сегежа выйти в район тыла противника на срок не менее двух месяцев.
Боевая задача: напасть на штаб 2 АК в Поросозере, захватить пленных и штабные документы, уничтожить живую силу и склады. После чего постоянно нарушать коммуникации противника сроком в двадцать дней. Затем совершить налет на Кондопогу, уничтожить штаб 7 АК, станцию и железнодорожные пути, военные учреждения и живую силу противника, захватить пленных и штабные документы. После чего в течение двенадцати дней нарушать коммуникации противника.
«На время похода в тыл противника запас продовольствия и боеприпасов взять с собой в вещевые мешки и на лошадях при помощи вьюков и волокуш. Во время нахождения в тылу противника пополнять запасы продовольствия за счет охоты и рыбной ловли.
Примечание: В случае критического положения с продовольствием и боеприпасами и невозможности получения их в тылу противника — бригада в исключительных случаях будет снабжаться боеприпасами и продуктами с самолетов».
В исключительных случаях... Потому что война, потому что в Ленинграде голод...
Семьсот мужчин и пятьдесят сандружинниц, — таков количественный состав бригады.
С первых же дней выясняется, что лес не сможет прокормить столько людей, хотя вокруг дикие нетронутые пространства. Убитые два лося принесли каждому по небольшому куску мяса. А лоси не на каждом шагу. К тому же бригаде некогда заниматься охотой, у нее свой жесткий график продвижения по бестропью, через болота, в тучах гнуса, и, еще не дойдя до цели, люди уже начинают голодать. Положение обостряется еще и тем, что противник обнаружил бригаду. Появились раненые, — их невозможно оставить на произвол судьбы, нельзя и транспортировать, Приходится нести на носилках, А противник донимает неожиданными наскоками. Люди слабеют. Ягоды, грибы, редко уха, если посчастливится поймать рыбешку на удочку в короткие часы привала. Началась смертность от сухой формы дистрофии. А самолетов с продовольствием все нет и нет. Наконец-то удалось сбросить в условленном месте. Но и тут радость не велика. «На долю каждого пришлось по полкотелка сухарных обломков, по две столовых ложки сахара, по горсти махорки и банка свиной тушенки на троих».
На уничтожение бригады фашистское командование бросает несколько подразделений общей численностью в 2500 человек. В то время как в бригаде насчитывается уже менее шестисот. И все же 1-я партизанская упорно продолжает продвигаться к Поросозеру. И все больше потерь. Что делать? «Люди, как тени, сил не хватает от комаров отмахнуться, а до цели идти еще надо», — говорит Аристов Григорьеву. Надо возвращаться назад. Но и вернуться уже нельзя. Нужны продукты. Люди совсем обессилели».