«Вершинину.
Возвратились на высоту 264,9. Ждем здесь продукты питания. Положение тяжелое, имею еще два случая смерти. Спешите. Мы все погибнем, но не уйдем отсюда, пока не получим продуктов.
Григорьев».
Нет, невозможно пересказывать содержание романа. И не только потому, что от такого пересказа он обеднеет, нельзя этого делать еще и потому, что речь идет не просто о романе, где герои могут быть и вымышленными, здесь те, кто жил, действовал, сражался и погибал под своими именами. Это были живые люди! Во имя их и создан этот талантливый роман.
Из семисот пятидесяти осталось в живых только сто двадцать. Остальные погибли от голода, вражеских пуль, бомбежек, минометных внезапных обстрелов, пробиваясь обратно через заслоны противника. Остался навечно в лесах Карелии и майор Григорьев.
«Героизм, преданность долгу и стойкость оказались в состоянии исправить даже просчет неопытных штабистов», — пишет автор романа. И утверждает: безрезультатного рейда не было. Его польза была уже в том, что 1-я партизанская бригада, взяв на себя огонь, отвлекла от линии фронта несколько вражеских подразделений, тем обеспечив успех на главном направлении нашим войскам. Кроме того, был развеян миф о том, что противник — непревзойденный мастер лесной войны. Это оказалось далеко не так. Несмотря на строжайшие приказы финского командования, ослабевшая от голода, с минимальным количеством боеприпасов бригада так и не была уничтожена противником. И еще — был обретен опыт лесной войны.
«Никто не знал и не мог знать, что впереди их (то есть уже остатки от бригады, всего 120 человек. — С. В.) ждут два года партизанской войны и десятки новых походов», — этими словами Гусаров заканчивает свой роман-хронику.
Одной из главных творческих задач, которую писатель всегда должен ставить перед собой, является задача подчинения себе читателя. То есть он должен заставить читателя прочесть свое произведение. Но для того, чтобы заставить, писателю надо быть вооруженным тем арсеналом необходимых средств, имя которому — мастерство.
Таким арсеналом Гусаров обладает вполне. Уже пролог, который представляет собой всего-навсего выписку из приказа Штаба партизанского движения, является, несмотря на всю сухость, тем самым единственным зачином, который только и мог заставить читателя приступить к чтению и с неослабевающим интересом читать роман. К тому же он его строит напряженно, динамично, в соответствии с содержанием. Гусаров уверенно владеет словом и всего двумя-тремя фразами создает облик героя. Какая-то реплика, голос, смех, восклицание, мелькнувшая тень и — создается ощущение массы людей. Такое умение — качество редкое.
Всему, что происходит в романе, веришь. И не только потому, что все в нем достоверно. Его правде свидетельствуют и ныне живущие люди — участники легендарного рейда. С высот сегодняшних дней они рассказывают о том, что было тридцать лет назад. Здесь и воспоминания Надежды Лазаревой о том, как выносили раненых, и воспоминания Анны Балдиной о случае с нечаянным самострелом, и рассказ Ивана Соболева, и дневники комиссара отряда. Укрепляют достоверность происходящего даты и названия мест, где происходили те или иные события. Они предваряют каждую главу. Ну а кроме того, есть и еще одно — вживание в материал, которое позволяет автору свободно рассказывать о героях, создавать их настолько живыми, что становится до слез жалко и погибшего «везучего» комбрига Григорьева, и убитого такого шалопутного и такого самоотверженного Васю Чуткина, и порадоваться умению автора, как без нажима показан комиссар Аристов в своей политической деятельности и начальник штаба Колесник. И не раз перечитать строки о сандружинницах, написанные для большего воздействия в информационном стиле.
«Себя они считали вспомогательной силой, и больше, чем мужчины, они служили не себе, а другим. Может быть, поэтому они и умирали по-особому — мужественно и спокойно, как бы стесняясь привлекать к себе внимание».
Такие строки глубоко волнуют.
Идут годы. И все больше героев становится под бессмертное знамя — никто не забыт и ничто не забыто! И в этом ряду герои романа-хроники «За чертой милосердия».
Книг выходит много. Я бы даже сказал чрезвычайно много. Настолько много, что не успеваешь не только читать все новинки, но даже следить за ними. И тем труднее среди такого литературного моря найти ту книгу, которая тебя порадует, принесет истинное наслаждение. Помогают найти такую книгу рецензии в журналах и газетах и, конечно, само имя автора. Их не так уж много, таких писателей, за творчеством которых внимательно следишь. И вот книга одного из них попадает тебе в руки, и ты уже заранее знаешь, что тебя ожидает удовольствие, что в твой дом войдет нечаянная радость.
Вот такое хорошее расположение духа овладело мною и на этот раз, когда я принес книгу Глеба Горышина «День-деньской».
Этого писателя я знаю давно. Нравится он мне своим пытливым отношением к жизни, непреходящей любовью к далеким и суровым окраинам нашей огромной страны, раздумьями над увиденным и услышанным, поисками и находками точного свежего слова.
Горышин скуп на объемы. Тем приятное мне было держать в руках его книгу, включавшую в себя четыре произведения, одно из них — повесть «Запонь». Ею открывается сборник. За ней следуют три других произведения. По жанру их бы ныне назвали «эссе», но я не хочу их определять таким чуждым для нас понятием, тем более что все три произведения написаны таким хорошим языком, что наводить даже малейшую тень несвычного русскому слову было бы бестактно. Поэтому будем называть такого рода произведения по установившейся доброй старой традиции — путевым очерком.
«Родословная» — я начал чтение книги с нее. Почему? Ну, просто хотя бы потому, что такое название меня заинтересовало более, нежели другие. Что за ним стоит? О чем хочет нам поведать писатель? Почему он обращается к своим отчич и дедич? Все это далеко не праздные вопросы, особенно когда знаешь писателя, как человека, которому свойственна философичность взгляда на современную жизнь,
Итак — «Родословная». Это ряд путевых очерков. Но не просто очерков и не просто путевых описаний. Это и впечатления, и наблюдения, и раздумья. И если раздумья, то непременно свои по мысли. Если наблюдения, то свежие, очень тонкие. И если впечатления, то такие, что я их вбираю в свое сердце, будь то грусть «Ледовой земли» или сложное и светлое и такое печальное чувство, которое навевает Карачарово, где жил и работал «дед» нашей литературы Иван Сергеевич Соколов-Микитов, или же вдруг повеет дорогим и тревожным, когда Спас-на-Нередице вопрошает тебя: «Кто ты? Откуда? Зачем?..»
Читаю, и от страницы к странице возрастает все больший интерес и создается какое-то неуловимо-светлое настроение, и как неожиданное «Ах!» — конец. Да почему же так мало? Да если бы хотя бы еще десяток страниц. Какая досада! Только-только познакомился с людьми, а их в «Родословной», несмотря на малый объем, много, только-только успел вглядеться в картины природы, и все... Но расставаться не хочется, и тогда снова перелистываю прочитанное и задерживаюсь на тех местах, которые настоятельно требуют читательских раздумий.
«Одиноко, дико в литературе брести на ощупь, без родословной, без мудроглазого деда, очевидца и действующего лица истории», — пишет Горышин.
Оказывается, для него родословная не только в своих родичах, хотя и о них он говорит с любовью и уважением, но родословная еще и в тех людях, в тех литераторах, без которых нет и не может быть писательского истока,
Но разве только писательского? Разве можно изолировать себя от тех, кто проложил нам путь, кто создавал историю нашего государства? Нет устья без истока, как нет и не может быть настоящего человека без его гражданской родословной.
Ласково и тепло рассказывает Горышин об Иване Сергеевиче — «мудроглазом деде», и вдруг ловишь себя на том, что автор очень добрый человек. Иначе никак, если он, говоря о «Карачаровском домике» — книге для детей Соколова-Микитова — вспоминает «Серую шейку» Мамина-Сибиряка, над которой плакал в детстве, «и эти слезы не позабылись во взрослой жизни», — не стыдится признаться он.
Рассказывает Горышин о многом — и об озере Ельня, и о том, откуда начинается Днепр, и о церкви Спас-на-Нередице, и о дупелиной охоте, и еще о многом другом, и незаметно вырисовывается сам рассказчик. Кто он? Может, сам автор? А может, лирический герой, редкий гость нашей прозы? Не знаю, но мне хорошо, что такой рассказчик есть.
Жаль, очень жаль, что «Родословная» так мала. Хотелось бы еще и еще читать, но ничего не поделаешь. Высматриваю в оглавлении еще что-либо, что привлекло бы мое внимание, и выбираю «Сто километров». Читаю. И как неожиданная радость — и эта вещь написана в той же интонации, что и «Родословная»! И я опять глотаю страницу за страницей. И здесь та же романтическая приподнятость, новые интересные раздумья, та же свежесть, и хочется, очень хочется в те места, о которых так увлекательно рассказывает Горышин.
«Дорога сама по себе — сюжет, композиция, фабула, нить для рассказа. Нанизывай главы, пейзажи, картины, портреты, попутные мысли внезапны и непреложны, как дорожные знаки», — есть такое место в «Родословной». Вроде бы все просто — «нанизывай»! Но эта простота кажущаяся. Горышин наделен редким даром говорить интересно о том, что вокруг нас и чего мы не замечаем.
О многом и о многом «попутно» говорит Горышин. И о Ромене Роллане, и о Владимире Луговском, и с поздним раскаяньем скажет о погибшем Викторе Головинском, с которым вместе учился, работал в газете, «но не нашлось у нас времени подружиться. Виктор первым ушел на Восточный Саян — молотком дробить в горах саянский камень... Я — следом за ним через год.
Я бежал к своей радуге и говорил: «Что делать, Витя? Что делать? Я стал плоше без тебя, бывал слабым, несправедливым, душевно мелким. Но я иду по сопкам под радугу».