В сравнительно небольшой повести Солоухин рассказывает о многом: о том, какой это трудный спорт, какого он требует упорства и силы воли, рассказывает о скалолазах, о «снежных барсах», о погибших альпинистах, о нашей боевой молодежи, атакующей горные вершины, — рассказывает так, как это умеет делать писатель Солоухин: умно, увлекательно, красочно. И тогда, несмотря на все трудное, вдруг самому захочется стать альпинистом, если сила и возраст еще позволяют совершить такое восхождение, или же с сожалением вздохнуть, если родившееся желание перешло в область упущенных возможностей.
Все это рассказано ясным поэтичным языком. Казалось бы, и достаточно для хорошей книги. Но Солоухину этого мало. По своей природе он мыслящий писатель. О чем бы он ни писал, в его произведении об язательно должна господствовать мысль. Должны быть раздумья. Есть они и в «Прекрасной Адыгене». Очень серьезные — о назначении человека в жизни, о том, каким быть. «Победить себя!» — то есть заставить себя совершить предназначенное, поправ слабоволие, наперекор всему недостойному человека, выйти победителем. «Презирая самого себя, жить нельзя», — говорит Солоухин в другом месте. Говорит, казалось бы, по довольно простому поводу. Вместе со своей группой рассказчик прошел половину пути на Адыгене и теперь подумывает о том, не вернуться ли назад: «Кто меня гонит? Поигрался, позабавился, ну и хватит. Полазал по скалам, отработал каменные осыпи, снег и лед, сходил на Аксай. Все хорошо. Довольно. Зачем тебе еще и вершина Адыгене? Миллионы, миллиарды людей живут на земле, не делая восхождения на вершины, и ничего ведь, живут. Точно все клином сотилось на этой вершине. Адыгене! Объяви утром, что ты не хочешь идти, и группа уйдет без тебя. Скажи, что неважно себя чувствуешь...»
Действительно, что тут такого, взять да и не пойти дальше. Представление имеется, а тут еще «насос» начинает перестукивать. Взять да и вернуться, Но, оказывается, этого делать нельзя, и не потому, что будет неловко перед товарищами (как бы дезертир!), а и потому... и дальше следуют великолепные примеры из жизни Великих. Идет речь о чести. Дуэль. «В те времена, приняв вызов, уже немыслимо было взять да и не выйти к барьеру. Продолжать жить можно было, только постояв у барьера и выдержав выстрел противника... А казалось бы, что такого? Взял да и не явился. Удалился в свое глухое имение коротать там остальные дни в одиночестве, в компании стеганого халата, длинной трубки да стакана вина. Лермонтов, скажем. Неужели он не сознавал своего значения для России и ничтожества Мартынова по сравнению с собой? Неужели он не понимал, что нельзя ставить на карту Лермонтова (Лермонтов!), не сделавшего еще и сотой доли, что ему предназначено? Что такое условность? Что такое Мартынов? Что такое честь? Что такое пятигорские сплетни по сравнению с будущим романом, с журналом, который Лермонтов собирается издавать, с русской литературой? Потомки небось простили бы, если бы струсил да и не вышел к барьеру! Все так. Мартынов, может быть, действительно ничего не значил, равно как и пятигорские сплетни, но значило презрение к самому себе. Презирая Мартынова, жить можно. Презирая условности света, жить можно. Презирая самого себя, жить нельзя».
Этот довольно большой отрывок я привел, во-первых, потому что встречаться с солоухинским словом всегда приятно, а во-вторых, для того, чтобы показать, какими высокими нравственными категориями оперирует автор, думая, казалось бы, о таком не столь уж значительном — идти дальше в гору или не идти. Но в том-то и дело, что это так же значительно и важно, как и в примерах с Великими, ибо большое всегда начинается с малого. В вопросах же нравственного нет малого, как не может быть маленькой подлости. Маленькой трусости. Маленького предательства. Все ответственно, если ответственность начинается с себя. Если она, как нравственная категория, есть, тогда есть место и патриотизму, и уважению к своему народу, и гордости за свою Родину. Характер, мировоззрение воспитывает и обуславливает среда, в которой живет и действует человек. Но в жизни его возможен и такой час, когда наступает как бы проверка его нравственных качеств, когда только он сам, и никто кроме, должен решить жизненно важный вопрос, и решить бескомпромиссно, ибо «презирая самого себя, жить нельзя».
Новая книга. Чем она порадует? Познакомит ли с интересными людьми? Как глубоко проникнет автор в душевное состояние героев? Расскажет ли о жизни по-своему? Взволнует ли? И эти, и десятки других вопросов встают передо мной, когда я беру в руки новую книгу.
Из краткой аннотации, предваряющей книгу Григория Боровикова «Дальний ветер», становится известно, что писатель живет на Волге, что его интересует «быт деревенских и городских жителей», что люди его рассказов «колоритные, рельефные», что через многие рассказы проходит тема любви. К этому следовало бы еще добавить, что язык Боровикова образный и все, о чем он рассказывает, видишь.
В сборнике десять рассказов. Я не задаюсь целью говорить о каждом из них. Но об одном рассказе, который заставил меня задуматься, мне необходимо сказать. Называется он «Венерин башмачок». Есть в этом рассказе такое место: «Был он в ту пору молод и сентиментален (выделено мной. — С. В.). Тогда ему казалось все ясным, предопределенным кем-то свыше, и на свою долю он брал лишь счастье жить, любить и сознавать себя частью чего-то великого. Позднее жизнь долго и грубо выколачивала из него все это, но он не сдавался и всеми способами берег желание вернуться к былому, которое казалось ему красивым, неизменным, бессмертным».
Герой рассказа — Василий Тимофеевич — не только сберег желание, но и вернулся к тому, что автор назвал «сентиментальным». Как и в далекой юности, — теперь уже пожилой человек, много испытавший и перенесший, — он идет в лес за венериным башмачком (так называется цветок), чтобы подарить его любимой женщине.
В наше время, не только сегодня, а как помню себя, к сентиментальному всегда было отношение снисходительно-ироническое. До рассказа Боровикова я не задумывался над тем, правильно или неправильно толкуется слово «сентиментальность», принимал его как аксиому, не требующую доказательств. Но, прочитав, задумался.
Сентиментальность — чувствительность, чрезмерная нежность, слезливая сострадательность, наивное умиление, не основанные на истинных и глубоких переживаниях... Но случалось и другое. В свое, слава богу, ушедшее время иные из нас порой бывали мало сострадательны, случалось, мирились с жестокостью, черствели и становились равнодушными. Чувства доброты, милосердия, сострадания мы нередко принимали за «сентиментальные». Правы ли те, кто лишает себя такой «сентиментальности»? Об этом и о многом другом я подумал, прочтя хороший рассказ Боровикова.
Александр Иванов родился в крестьянской семье Пошехонья Ярославской области. Едва исполнилось ему пятнадцать лет, как началась Великая Отечественная война, и вместо учебы, вместо безмятежного детства — пахарь, сеятель, жнец, один из миллионов таких же сельских ребят, кормилец фронта и тыла, работающий наравне с солдатками, матерями и сестрами. А через два года фронт. И на семь лет протянулась военная дорога Александра Иванова. А дальше — работа и учеба. И стихи. И первые публикации, и первая книга «За Пошехонским трактом», и вслед за ней — «Поют березы», «Откуда начинается Россия», и вот четвертая его книга «Я слушаю дыханье Волги».
Это большая книга, в ней много хороших стихотворений, и среди них «Три реки». Привожу лишь отрывок:
Волга,
Волгушка,
Волготня —
Слава и безвестье.
Не рыбак я,
Не охотник —
Прихожу за песней.
Три сестры —
Три реки.
Как нужны мае,
Как близки!
Волга — волны,
Волга — вольность.
Волга — удаль,
Ширь и Даль!
Ну, а двух сестренок
Волги
Знают многие?
Едва ль.
На сто верст известные,
Как поэты
Местные.
Эти строки можно рассматривать и как скромность поэта. Но скромность хороша в том случае, когда другие, оценивая это качество поэта, замечают и пишут о нем, а не замалчивают, не проходят мимо, обращая свой взор только на столичных поэтов.
А из «местных»-то поэтов и складывается настоящая русская поэзия: Михаил Исаковский, Александр Твардовский, Александр Прокофьев, Василий Федоров, Александр Яшин, Николай Рыленков, Сергей Викулов — каждый из них еще детскими глазами на всю жизнь впитал зори и закаты, травы и цветы, ручьи и леса своей милой Родины, мир прекрасных и простых людей, населяющих ее, и священным сплавом поэзии отблагодарил свою землю за это.
Этой же дорогой идет и поэт Александр Иванов. Я благодарен ему за сердечный подарок. Прочитал его книгу и почувствовал родную русскую землю.
Виктор Московкин родился и вырос на ярославской земле. В кратком предисловии ко второй книге дилогии «Лицеисты» сказано: «Воспитал Виктора Московкина старинный самобытный фабричный район комбината «Красный Перекоп», бывшей Ярославской Большой мануфактуры. Район со своими нравами и обычаями, своим особым говором, играми, каких не было нигде кроме».
Конечно, жизнь такого огромного самобытного трудового района не могла пройти мимо внимания писателя. После книг для детей: «Валерка и его друзья», «Человек хотел добра», после молодежных повестей «Шарик лает на луну» и широкоизвестной «Как жизнь, Семен?», вышедшей отдельными изданиями не только в наших братских республиках, но и за рубежом, автор обращается к истории своего народа.
История русского народа, его жизнь, его борьба за светлую долю, его беззаветное мужество в этой борьбе, пробуждающееся самосознание, — кого из писателей не волновали эти героические страницы России!
О революционном прошлом российского пролетариата написано много. Но эта тема настолько неисчерпаема, что к ней и сегодня, и через десятки и сотни лет будут обращаться писатели, чтобы еще и еще раз воссоздать героические образы тех, кто первым вступил на путь сознательной классовой борьбы, кто останется в истории примером беззаветного служения народу.