В наш век, когда со всех сторон сыплются интереснейшие сведения из разных областей науки, техники, искусства, когда человек как бы перенасыщен все новой и новой информацией, на плечи писателя ложится дополнительная большая задача. Учитывая занятость и загруженность читателя, он должен создавать такие книги, которые находили бы свое достойное место в этом потоке информации.
Сегодня Век Уплотненного Времени. Я ни в коей мере не исключаю большой роман, но при одном непременном условии, если в нем только нужные слова. Тем более такое условие должно стоять перед рассказчиком. Поэтому я стараюсь писать как можно лаконичнее. Убираю все известное, оставляя читателю только то, чего он не знает. Так поступил я с рассказом «Роман без любви». Он доведен до трех машинописных страниц. Но такой лаконизм, естественно, не должен идти за счет обеднения эмоционального воздействия. Напротив, чем короче удар, тем он должен быть резче, сильнее.
Я никогда не пишу, когда мне неинтересно сидеть за столом. Только в том случае, если работа увлекает, пишу, уверенно зная, что и читателю передается мое увлеченное состояние. И он с интересом прочтет мою книгу.
Никогда я не бываю безучастен к герою своего рассказа. Случается, пишу, а на глазах слезы. Жалею того, про кого пишу. В большинстве своем я знаю этих людей. Они рядом со мной. Знаю их жизнь, знаю, что иных уже нет, а какие были добрые люди! Посчастливей бы для них должна была сложиться судьба, да вот не захотела...
Сочиняется и пишется по-разному. Другой писатель — ни за что не поведает никому замысел своего нового произведения, я же люблю рассказывать каждому, кто окажется рядом, и другому расскажу, и третьему, причем каждый раз от этого сюжет развивается, обрастает новыми деталями, уточняются характеры, а потом я сажусь — и пишу. Но бывает, что и ничего не рассказываю, а тоже сажусь и пишу. Тут закона нет.
Когда рассказ готов, обязательно читаю его вслух кому-либо и испытываю доброе удовлетворение, если рассказ не только не оставит слушателя равнодушным, а еще и растрогает. При чтении вслух безошибочно чувствуешь длинноты, неточности. Конечно, такая проверка до некоторой степени рискованна — а ну-ка не понравится? Стыд! Зато всегда полезна.
Лаконизм, сильное эмоциональное воздействие — в этом характерное для современного рассказа.
Долгое время я жил в одном поселке на Карельском перешейке. Как-то я назвал этот «период» театром замедленного действия. И на самом деле, сколько прошло передо мной людей, сколько определилось судеб! Сколько это дало мне материала для книг! Четыре лета провел я па берегу Чудского озера. И снова люди, их судьбы. И снова рассказы. Поездка на родину. И снова интереснейший материал. Мне поездки дают много. Большинство из написанного — итог поездок.
Но далеко не всегда свежие впечатления тут же ложатся в рассказ. Бывает, что после поездки пройдет год, а то и побольше, пока материал не станет «внутренне» близким. И наступает такая минута, когда внезапно начинаю чувствовать приближение рассказа. Порой еще не знаю о чем, но он есть. Он где-то близко. Меня тянет к столу. И тогда даже может быть шум, крики, они не мешают мне. Рассказ льется. Пишется быстро и легко. Но однажды было и так. Пятнадцать лет пролежал ясный замысел, то есть я знал, о чем надо писать, знал сюжет, знал концовку, но рассказ не шел. Пробовал писать, не получалось. Не было ни тона, ни достоверности. И неожиданно написалась пьеса «Желтый закат».
Поездки в новые места дают не только новые впечатления, они обогащают знанием жизни. Под знанием жизни я прежде всего разумею знание правды народной жизни. Случается, редактор морщится, ему не нравится в рассказе или повести горькая истина, он хотел бы смягчить ее, а то и вовсе убрать. Но тут надо помнить только одно: если хочешь, чтобы твое произведение обрело долгую жизнь, не лишай его правды.
Я не могу обижаться на издательских редакторов, да в большинстве своем и на журнальных. При всей их осторожности попадали толковые, но случалось сталкиваться и с такими, что лучше бы их даже и во сне не видеть. Есть у меня рассказ «Хороший сын». Речь в нем — о гибели изыскателя. Отсюда такая фраза: «Хороший был сын». В этой фразе нетрудно услышать и сожаление, и скорбь утраты, и грусть. Но вот один редактор в «Неве», довольно молодой, бойкий человек, уверенной рукой правит эту фразу так: «Сын был хороший». То есть по всем правилам грамматики: на первом месте подлежащее, на втором — сказуемое, и совершенно не замечает того, что, правя так, убивает все эмоциональное существо фразы, всю глубину чувства. Убивает тональность. Мы постоянно требуем от писателя чувства слова. В такой же мере, если не больше, мы должны требовать это врожденное чувство слова и от редактора. Мне было нетрудно отстоять свою фразу, но каково молодому писателю выдержать правку такого редактора.
Меня спрашивают: веду ли я записные книжки? Вел. Теперь нет, хотя записи иногда делаю. И жалею, что не веду систематически. Записные книжки во всех случаях полезны, если даже и не приходится ими пользоваться, — обостряется зрение, вырабатывается наблюдательность. Я знаю, другие писатели щедро пользуются своими записями, мне же как-то не удается, наверно, потому, что когда пишется рассказ, то в данном моем творческом состоянии — в состоянии определенного звучания рассказа, его тональности — приходят именно те сравнения, эпитеты, детали, которые продиктованы тоном только этого рассказа. Записи же — это всегда наблюдения вне творческого состояния, поэтому и не ложатся в текст, хотя среди них встречаются любопытные.
Стараюсь по слову писать, как можно лучше. И не только потому, что люблю словотворчество, знаю — все дурно, поспешно сработанное обречено на быстрое забвение. Примеров тому более чем достаточно, стоит только оглянуться назад. Целые шеренги книг, даже таких, о которых шумели, ныне никем не читаются, их авторов не вспоминают, и вряд ли когда эти романы и повести появятся вновь на книжных полках. Другой радуется, что у него вышла очередная книга. Это, конечно, приятное событие, но останется ли она? Каков ее жизненный срок? Вот над чем тоже надо думать.
Красота стиля, музыка фразы, живопись, словом — это в первую очередь воспитывает художественный вкус у читателя, стремление к прекрасному, это его духовное образование. Я не допускаю мысли, чтобы человек, обладающий художественным вкусом, способный к состраданию слабому и несчастному, обладающий чувством любви к природе, мог быть жестоким, циничным, духовно растленным.
Полновесное, чистое, как зерно без половы, художественное слово нужно не только для читателя, оно необходимо и для воспитания молодых писателей, чтобы они шли не путем обыденного стиля, а воспитывали в себе гордость, что они приобщены к могучей когорте великих писателей России. Любить родное слово — это значит любить свою Родину!
Каким должен быть герой? Смелым, открытым, не боящимся говорить в глаза правду? Или показать труса, который боится говорить правду? Или показать такого, который сказал правду, а потом испугался своей смелости? Можно и первого, и второго, и третьего, — но дело не в них. Причина для разговора — само явление.
Так возникла мысль написать рассказ без героя «Ночные страхи».
Острота и даже некоторый болезненный «смак» существуют до тех пор, пока проблема находится в инкубационном состоянии. Я глубоко убежден, — нет такой темы, которую бы нельзя было решить на пользу народу. И жаль, что многие работники, имеющие отношение к литературе, не понимают этого. В литературе надо непременно говорить открыто и бескомпромиссно обо всех уродливых явлениях в нашей жизни, об ошибках, которые возможны на большом новаторском пути нашего общества, — это послужит только скорейшему устранению всего мешающего нашему движению вперед.
Рассказ «Ночные страхи», как я уже сказал, рассказ без героя. Конечно же, Аркадий Семенович не герой. На его месте мог быть любой другой. Он был необходим только для того, чтобы показать, как еще прочно сидит в человеке страх, как еще человек недоверчив к другому человеку, хотя уже совершенно иной дух времени и уже нет той почвы, на которой произрастали бы подобные типы, как Аркадий Семенович.
Это главное в рассказе, и если говорить о герое, то эта мысль является единственным героем.
Такой творческий прием открывает большие возможности, была бы мысль — будет и рассказ. Найденная же мысль приведет за собой и сюжет. Но зато такой прием требует от писателя еще большего пристального вглядывания в жизнь, осмысления ее процессов, он заставляет писателя философски изучать состояние человека в обществе.
В рассказе «Наедине» действующее лицо — рыбак, которому я не даю даже имени, а называю просто «человеком».
И здесь для меня главной была мысль, которая постоянно мучила меня.
Герой этого рассказа говорит: «Главное — не испугаться, не унизить себя страхом... человек не должен бояться ни природы, ни людей».
Меня все больше увлекала мысль. Если я говорил о том, что есть вечные сюжеты, то мысль в этом отношении куда самостоятельнее. Она — продукт времени, как и тип. И я старался думать, пытался разбираться в жизни, в ее противоречиях, и мысли приходили, и они давали повод к написанию новых произведений. Так случилось с повестью «Заброшенная вышка». Я ее написал в 1972 году, а за десять лет до нее в «Литературной газете» была опубликована моя корреспонденция «Только для себя».
Только для себя
Нет, это не городок, и не совхоз, и не колхоз какой-нибудь укрупненный, и не районный центр, нет, это просто поселок. В каждой области без труда можно найти такой поселок, даже и не один.
Жизнь в нем течет спокойно, ничто не нарушает ее привычного склада. Утро обычно начинается... впрочем сначала надо рассказать, что есть в этом поселке, каков он. Во-первых, в нем более тысячи аккуратных домов с верандами, мезонинами, балкончиками, стоящими то с краю, то в центре приусадебных участков, с сараюшками, где содержатся: у кого корова, у кого козы, у кого поросенок, у кого и то, и другое, и третье. В поселке несколько улиц, с шести утра по главной из них начинают курсировать автобусы. Они идут к железнодорожной станции. Обычно на этой станции останавливаются только дачные поезда, другие же проносятся так, что лишь пыль летит за последним вагоном.