Я растерянно глядел на него. Мой отец умер в тридцать третьем году. Уже и я-то стал редко его вспоминать, так, от случая к случаю, и как же неожиданно прозвучали для меня слова этого незнакомого старика. Он говорил с такой убежденной ясностью, будто вчера видел моего отца.
— Значит, знали его?
— Сказал! — Николай Петрович пригляделся ко мне. — Вы на него будете похожи, только постарше. А он тоже носил усы. Молодой, а усы носил...
«Я постарше отца», — это уж потом я думал об этих странно прозвучавших словах, но в ту минуту, охваченный волнением, тем, что передо мной человек, знавший не только деда, но и моего отца, я не думал и, словно еще не веря ему, спрашивал:
— И еще Николай был, младший сын...
— А, зимогор-то. Из тюрем не выходил, знаю. Как же!
Это верно, младший брат отца не выходил из тюрем.
Как-то после очередной отсидки он приехал к нам в Крестцы. Мне тогда было одиннадцать лет. Высокий, с красиво посаженной головой, с негромким, спокойным голосом и постоянной, не сходящей с тугих губ улыбкой, он хорошо мне запомнился.
«Все, Алеша, на этом конец, — сказал он отцу. — Я ведь и шапошник неплохой. Буду жить честно».
И вскоре откуда-то появились у него деревянные болванки, и он уже сидел за маминой швейной машинкой и стачивал клинья. Отец не мог нарадоваться, глядя на такую картину.
«А что, Николаша, — однажды сказал он ему, — не мешало бы тебе и жениться».
«Я, братец, не возражаю, если найдешь подходящую. Сам-то я не решаюсь...»
После этого отец с матерью долго и не раз куда-то ходили. Но еще не скоро наступил тот вечер, когда они взяли с собой дядю Николая, прихватив и нас с братом.
Теперь я уже не помню ни улицы, на которой жила тихая женщина, ни ее имени, но помню — в ее доме прыгали белые козлята, и она, еще молодая, но какая-то очень стеснительная, все приговаривала «козочки, козочки» и все старалась угодить нам, гостям. Мы с братом пили густое козье молоко, играли с козлятами. Взрослые потихоньку сушили бутылку красного вина, прихваченного отцом. Дядя Николай от вина отказался.
«Да выпей», — упрашивал его отец.
«Нет, Алеша, если уж я завязал, то — ша!»
Потом была свадьба. Венчался дядя Николай в церкви, — так пожелала невеста, и он не упрямился. Ни я, ни брат в церковь не пошли — пионеры; но это не мешало мне торчать на крыльце своего дома и ждать выхода новобрачных. И как сейчас вижу дядю Николая, быстро шагающего площадью впереди невесты шагов на десять. Он словно убегал от нее. И действительно, через месяц убежал, прихватив за проданных козочек деньги и все сбережения, какие были у молодой жены. И пропал. И долго о нем не было ни слуху ни духу, и только уже незадолго до смерти отца пришло от него письмо с Кольского полуострова — просил он прислать что-нибудь из теплой одежды и табаку. Отец послал. И уже после этого никаких известий о нем не было.
Не очень-то приятные воспоминания оставил по себе мой дядюшка, младший брат отца. Не очень приятно мне было выслушивать «зимогора» про него, но зато всякие сомнения после этого уже совершенно отпали: старик знал мою родню. Но я еще не ведал того, что меня ожидает.
— Так ты, постой, постой, ты что же Алеше-то — сын, что ли?
— Сын. Я же говорил...
— Говорил, тут сразу-то и не сообразишь. Так если дело такое, то ведь я тебе двоюродным дедом прихожусь. Дед я твой! Чего глядишь-то? Не вру, дед я твой!
Он глядел на меня растроганно. А я уже совершенио растерялся.
— Да поцелуйтесь же! Экое ведь дело-то радостное! — воскликнула стоявшая рядом какая-то старуха.
И мы поцеловались. И если первый поцелуй был как бы еще нерешительный, то второй и третий, по-старинному, со щеки на щеку, были уже поцелуи настоящие, вызвавшие и у меня и моего деда хорошие слезы.
— Ну, вот, больше я и не сирота, — сказал я.
— А что, разве Алеша-то помер?
— Давно уже...
— Ты скажи... А проворный, проворный был. Гляжу на тебя — Алеша, и все! В отца пошел!
Конечно, было выпито, и от этого мы стали друг другу еще ближе.
— Ведь это, значит, как, — объяснял мне мою родословную Николай Петрович, — отец мой Петр будет родным братом отцу твоего деда — Василию. А я твоему деду, Ивану, двоюродным братом прихожусь. А ты ему внук; значит, я тебе — двоюродный дед. Вот кто я тебе!
— Это хорошо... Значит, моего прадеда звали Василий, а по отчеству как?
— Александрыч!
— Значит, прапрадеда звали Александр?
— Ага, а отчества его я не упомню.
— А чем занимался он?
— А жил. Дом у него был. Обыкновенно жил... Да ты идем-ка, идем, я тебе покажу, где жил твой дед. В слободе он жил. В слободе! — Мой дед великолепно «окал», и когда произносил слово «слобода», мне казалось, он катит колеса.
— У него за домом была березовая роща...
— Ну-ну, знаю, как же!
И мы пошли в слободу.
— Расскажи про Алешу-то, как он жил. Сказывали, году в двадцатом приезжал сюда. Меня-то здесь не было, на гражданке воевал, ну, а он, говорят, был. Ну-ну, слушаю.
— Из Сибири мы тогда приехали.
— А чего туда упалили?
— Послали от Петрокоммуны.
— Партиец он был?
— Да. Но пробыли мы там недолго, всего три года.
— Чего ж так?
— По болезни откомандировали его.
— Ну, а ведь здоровый был.
— Не хватило его здоровья. Кулачье там зверствовало. Сотрудников убивали. Дошло до того, что подымали с постели электричеством...
— Это как же?
— Ночью тревога, а он встать не может. Ну, там был какой-то фельдшер; прибежит со своим аппаратом, всунет в руки медные стержни и пустит ток...
— Скажи на милость! И что же?
— Ну, и очнется.
— Значит, чего-то у него с нервами было неладно. Сдали. А ведь здоровый был.
— Пятипудовики на себе таскал. Бороться любил.
— Знаю!.. А дальше что?
— Работал, пока мог, потом прихварывать стал все чаще. Умер от рака.
— Да... Жалко Алешу. Жалко! Быстро он сносился... А здоровый был, здоровый!
Мы подошли к слободе. Может, она чем и отличалась когда-то от посадов, но теперь по обе стороны дороги стояли такие же приземистые деревянные дома, как и по всему селу. Было пусто и тихо, и пока мы шли в самый конец длинной, поросшей травой улицы, никто не показался, не попался навстречу. За невысокими заборами цвели вишни, яблони. Скворцы, отливая вороненой чернью, хлопотали у скворечен. Белые облака, редкие и спокойные, величаво лежали на ярко-синей тверди.
— Вон он — дом твоего деда, Ивана Васильевича. Вон, смотри!
Мы подходили к маленькому присядышу. Удивительно, но я узнал его. Мне тогда было шесть лет. Но я помню, как выбегал на эту улицу и смотрел на нее из конца в конец. На ней росла трава — она и сейчас растет, и на другой стороне стояли такие же низенькие дома — они и сейчас стоят. И окна дедушкиного дома на полметра от земли. Да-да, все так... А если войти в дом, то вначале попадешь в кухоньку, отгороженную от горницы ситцевой занавеской. И только уж потом в горницу. И мне захотелось побывать там.
— Идем, идем! — сказал дед и смело вошел в калитку.
Залаяла собака. На крыльцо выбежала девушка.
— Здесь когда-то мой дед жил, — сказал я, чтобы объяснить ей наше появление.
— Здесь, здесь! Входи, входи! — авторитетно заявил дед. — Тут он жил. Как же, тут!
Маленький был дом моего деда — до потолка рукой достать. Кухонька отгорожена ситцевой занавеской, вернее, дверка завешена ею. Сумрачно, немного светлее в горнице. Помнится, я сидел вот у этого кухонного окошка, в то время как за столом, в горнице, шло веселье. Перед каждой песней отец ударял двумя пальцами по краю стола, медленно подносил к уху, прислушивался, изображая камертон, и начинал тянуть нужную ноту густым басом, после чего уже все дружно подхватывали. Бабушку я не запомнил. Она была какая-то незаметная, сливалась с кухонным полумраком, когда выходила из горницы. Но дед запомнился отчетливо: сухой, небольшого роста, подвижный, с колючим взглядом неласковых глаз, он то появлялся в кухне и, не замечая нас — меня и брата, — что-то искал в горке или в столе, то выбегал во двор и, возвращаясь, еще с порога подхватывал скрипучим голосом песню и тут же обрывал ее, звал отца, всех гостей в сад. «Вот они, матушки! — кричал дед, бегая от одной березы к другой. Был вечер, и четко, куда бы ни поглядеть, светились они белыми стволами. — Умру, только они одни не покинут!»
— Он воронинский, — объяснял девушке Николай Петрович, — тут мальцом был. А ты разве не помнишь Ивана-то Васильевича? Хотя где тебе помнить. Молода еще, молода!
В сенях раздался кашель, и в дом вошел хозяин.
— Иван-то Васильевич не здесь жил, — сказал он, — через два дома от нас.
— Но до чего же похожий, — сказал я.
— А они все здесь одинакие, как желуди на дубу, — сказал хозяин.
— Верно! — охотно согласился дед. — Давно уж не был в слободе, потому и не признал... А ты обрадовался, говоришь: вот он дом. А дом-то и не тот! Пойдем-ка!
— На его месте новый дом, — сказал хозяин.
— Ну-ну, как же, знаю! — ответил дед, и мы вышли на улицу.
Да, на месте дедова дома стоял новый, бревенчатый.
Хозяев не было, но дед уверенно вошел во двор и прошагал к огороду. Открыл туда дверку:
— Тут твой дед жил!
Белея стволами, тихо качали свои упругие ветви молодые березы. Их было немного. И, конечно, не те, которые я видел в шесть своих лет. Те, как позднее выяснилось, сожгли в войну на дрова. А уж это — молодая послевоенная поросль. Но все же они были на земле моего деда, от корней тех, старых берез.
Оригинальным человеком был мой дед по отцу. У всех великоселов в садах росли яблони, вишни, и только у него вместо сада вымахала березовая роща. Любил березы... Я помню, как мы с братом бегали среди них, прятались за их стволы... Неужели это было здесь? Как это было давно! Словно в другой жизни... Давно уже нет брата, давно нет и тех берез.