– Рост говорил, что будет сниматься бесплатно. Но потом совесть у него проснулась, и он заплатил.
В «Фортуне» – притче о плывущей по Волге барже и ее обитателях – есть все, что нас пугает. Но хочется держаться, как за ее спасательный круг, за руку Георгия Николаевича Данелии. С ним не страшно. Он продолжает придумывать добрые сказки для жизни с присущим ему мастерством.
Вот и недавний полнометражный анимационный «Ку! Кин-дза-дза», обыграв всех конкурентов, получил «Азиатского Оскара». С первого просмотра.
И три книги Данелии – «Безбилетный пассажир», «Тостуемый пьет до дна» и «Кот ушел, а улыбка осталась» – стали настоящим антидотом к отравленной ожесточением нашей жизни, выдержав десятки изданий…
Он умеет быть! (Дай ему бог!)
– А теперь на трезвую голову давай, Юра, назовем трех режиссеров, не по порядку, которых ты любишь. Я начну: Феллини – раз!
– Данелия. Два!
– Нет, дорогой.
– Да, дорогой. Кто лучше меня знает, что мне нравится?
– Ладно, дорогой. Хочешь, новое кино покажу?
– После «Ку! Кин-дза-дзы» снял? Конечно!
– Нету…
– Совсем нету?
– Пока только идея.
– Ва?! Новая?
– Хочу не большую – рисованную.
– Замечательная будет! Я так думаю.
– Сниму – скажешь.
– Я сейчас скажу, Николаич: кто лучше тебя снимет!
Посещение Канчели
– Скажи, Николаич, – спрашиваю Георгия Николаевича Данелию, – если я напишу про Гию Канчели, что он гений, это как?
– Просто гений?
– Просто.
– Обидится.
– А талантливый гений?
Данелия смотрит в окно на Чистые пруды, гладит своих товарищей – котов Афоню и Шкета, насвистывает мелодию Канчели из своего фильма «Слезы капали» и с прямой спиной (которую нынче мало кто носит) ходит по комнате. Думает.
Понимая серьезность вопроса, сижу тихо и волнуюсь.
– Так можно.
Уф!
Теперь спрашиваю Канчели, который писал музыку к данелиевским фильмам «Не горюй!», «Мимино», «Кин-дза-за», «Паспорт»:
– Как вы работали, он ведь очень музыкальный?
– Я сажусь к инструменту, показываю. Он молчит. Еще показываю, держу аккорд. Тут из-за спины он протягивает руку и нажимает клавишу между моих пальцев.
– Так не лучше?
– Так не может быть.
Опять играю. Он снова нажимает ту же клавишу.
– Подумай!
Прихожу домой, проигрываю тему. Черт, он ведь прав.
Канчели смотрит в окно. Там не видно ни Чистых прудов, ни Куры, что в его родном городе Тбилиси, где он писал музыку для театра Роберта Стуруа и оркестра Джано Кахидзе; там тихая улочка бельгийского города Антверпен, по которой на велосипедах под дождем, натянув на черные широкополые шляпы полиэтиленовые пакеты, едут по своим бриллиантовым делам чрезвычайно декоративные ортодоксальные евреи.
Он поселился здесь на время, заключив контракты на написание сочинений для крупнейших симфонических оркестров Старого Света. И они играют его, собирая аншлаги. Восторженные слушатели, блестящая критика, эпитеты, до которых мы с Данелией и не додумались бы. И – исполнители самого первого мирового ряда. Назову лишь тех, кто вам наверняка знаком: Мстислав Ростропович – виолончель (теперь увы), Юрий Башмет – альт, Гидон Кремер – скрипка, лучшие ансамбли Германии, Голландии, Бельгии, Дании, Англии… Посмотрите на карту Европы – там перечислены все страны, где играют Канчели.
В крохотном кабинетике композитора мы слушаем последние записи.
– Нравится?
– Нравится, – честно говорю я, не обладающий достаточным количеством слов, чтобы описать музыкальные впечатления от сочинений Гии Канчели.
Он закуривает сигарету и недоверчиво смотрит на меня.
Я тянусь к инструменту с вытянутым пальцем.
– Так не лучше?
Он мягко отодвигает мою руку и говорит:
– Ты бы у Данелии чему хорошему научился. Хотя чему?
А я думаю: напишу просто – гений. Пусть обижается.
Превентивная венерология
Солнечным мартовским днем, когда в прогретом весной света воздухе еще искрятся мелкие снежные блестки и женщины с цветами и мелкими, не обременительными для мужчин подарками отвечают на улыбки случайных прохожих без опасения быть правильно понятыми, мы шли по прогретому асфальту улицы Чехова в кожно-венерологический диспансер № 3.
Просто так.
Ну, не совсем.
Нас пригласили.
Но не по повестке.
Настроение было хорошее. Подойдя к старинному двухэтажному особняку, что напротив Театра Ленинского комсомола, мы остановились собраться с мыслями и увидели, что люди, как бы невзначай оказавшиеся около заведения, с трогательной вороватостью брались за ручку, пытаясь открыть не поддающуюся усилиям дверь, и, скользнув глазами по листочку бумаги, прикрепленному канцелярскими кнопками, насколько возможно сохраняя достоинство, скользили в подворотню, над которой светилась небольшая табличка «Ночной профилакторий».
– Закрыто, – сказал Михаил Жванецкий с некоторым облегчением.
– А пошли лучше в шашлычную, – предложил Слава Харечко, легендарный капитан того, живого КВН.
– Это не одно и то же, хотя в шашлычной, наверное, лучше, – остановил его Дмитрий Николаевич Чуковский, режиссер-документалист и самый рассудительный из нас. – У этих заведений разные задачи…
– Не может быть, – возразил я. – Мы же договорились…
Временами я захаживал в этот особнячок. Нет. Просто захаживал. Когда – разжиться медицинским чистым спиртом, который при смешивании (пятьдесят на пятьдесят) с нагретым до первых мелких пузырьков виноградным соком Алиготэ, продававшимся в зеленых пол-литровых бутылках, обращался в дивный, легко усвояемый напиток – и до того, подлец, славно диффундировал, что совершенно не требовал закуски. Когда – посидеть в маленьком кабинете женского отделения, расположившегося напротив огромной головы Ленина, у моего товарища доктора Володи Кравченко. Ну, разумеется, когда не было пациенток.
Пребывание скульптурного портрета основателя нашего государства в кожно-венерологическом диспансере меня, знавшего от доктора Тополянского В.Д. (а ему можно верить) историю болезни вождя, совершенно не удивляло; а вот дамы, приходившие на прием в первый раз рассказать легенду о поездном белье или банных простынях, ставших причиной их беспокойства, пугались.
Доктор Кравченко был «злым» охотником и часто, когда щенились его легавые суки, приносил очаровательных кутят на работу. Они ползали по рабочему столу, создавая атмосферу доверия и откровенности, без которых рост числа венерических заболеваний был бы в то время неудержим.
– Ты знаком со Жванецким? – спросила меня перед весенним праздником по половому признаку старшая медицинская сестра Раечка, «эффэктная», как говорят на юге, блондинка, доброжелательная и, что касалось не только спирта, не жадная. – Пригласи его к нам.
– Может, ему не надо.
– Ты не понял. На творческую встречу. У нас весь Ленком побывал. И Таганка. Володя два раза пел. Никто не отказывался. И не жалел. А Михаил Михайлович не был.
Пообещав поговорить со Жванецким и не отказавшись от двухсотграммовой с резиновой пробкой бутылочки из-под физраствора, на стеклянном боку которой были начертаны риски с цифрами, помогающими понять, сколько осталось (или сколько выпили), я отправился на переговоры.
Жванецкий был категоричен:
– Я здоров.
– Миша! Все под Богом. Там милые люди. Прочтешь «Начальника транспортного цеха», Харечко споет под гитару свою смешную песню. Выпьем по рюмке и уйдем. Оставим по себе добрую память и уйдем.
– А Харечко согласен? Может, ему тоже не надо.
– Согласится. Нельзя жить сегодняшним днем.
– Ты предлагаешь превентивные меры? Понимаю. Кто еще?
– Митю Чуковского позову. Он интеллигентный, солидный, хорошо слушает.
– Корней Иванович одобрил бы внука. Пошли.
И мы пошли. Миша с портфельчиком, Слава с гитарой, Митя с серьезным выражением лица и я с ними всеми.
В назначенный час, открыв тяжелую дверь, мы оказались перед лестницей, ведущей на второй этаж. Вытертые пациентами старые ступени покрывала не виданная мной раньше ковровая дорожка. Большой холл второго этажа со знакомой табличкой «Главврач доцент Хмельницкий» на высокой двери было не узнать. Буквой «П» стояли столы, покрытые вместо скатертей чистыми белыми простынями с черными штампами «КВД № 3». На них благородно расположились соленые домашние помидорчики и огурчики, маринованные баклажаны, селедочка, покрытая кольцами репчатого лука, домашняя буженина, салат, конечно же, оливье и еще что-то, чего не упомню, но что дает ощущение доброго застолья. В одном углу расположился огромный черный рояль. В другом – на белой медицинской табуретке стояла под крышкой огромная алюминиевая кастрюля с надписью «Чистое», накрытая сверху вафельными полотенцами со знакомым клеймом. От кастрюли исходил дух отварной картошки.
– Лучше, чем в шашлычной, несомненно, – признал Дмитрий Николаевич. – Однако вы уверены, что встреча именно здесь?
– Здесь-здесь, – сказал Михал Михалыч уверенно. – Только
я не вижу…
– А это! – Харечко открыл одну из колб, парами стоявших на столах. – Не пахнет. – Затем вдохнул из соседней. – О!
– Это спирт с внутривенной глюкозой, – сказала вошедшая из коридора Раечка. – Как мы рады! Сейчас все будут. Гости уже пришли, скорее! – закричала она в пространство, и холл моментально заполнился.
Сама Раечка выглядывала из значительного декольте темно-зеленого блестящего платья до пола. Остальные дамы были тоже в вечернем. Мужчины в пиджаках и галстуках. Взялись заинтересованно знакомиться и скоро сели за стол, торопясь выпить. Глюкозу купажировали по своему усмотрению. Напиток оказался вкусным, но чрезвычайно быстро усвояемым. Славик Харечко довольно разборчиво успел при общем веселье спеть свою остроумную песенку про заведение, куда мы пришли. Митя галантно и пространно, разумеется, стоя выпил за лучшую половину человечества. Я, чувствуя ответственность импресарио, бессмысленно улыбался и все спрашивал Жванецкого: