— Народ! — я щёлкнул пальцами. — Общее внимание, пожалуйста.
Сидящий ближе всех Николай ойкнул и резко вылинял, приняв вид нормального, а не упавшего в печатный станок со стикерами, подростка. Хотя это я к ним пришёл, а не они ко мне, так что по внутреннему неписанному кодексу не обязан. Это общая территория, мы стараемся придерживаться компромиссов.
Ещё трое проявились в гостиной проекциями, остальные повисли на трансляции. Практически все на связи, пропустившим расскажут, хотят они того или нет.
— Небольшое объявление в целях прекращения панических слухов. Я не совершал никаких преступлений, визит полиции связан с расследованием, в котором я выступаю свидетелем. Никто не тащит меня в тюрьму. Это понятно?
— Вы нас не бросите же, да? — это Олюшка.
Девочка толстая, некрасивая, откровенно глуповатая, избыточно развитая для своего возраста — увы, не умом. Но такая искренняя, эмоциональная и позитивная, что, глядя на неё, невольно улыбаешься. Могла бы стать жертвой буллинга, но не у нас. «Мы странные, но клёвые» — все, без исключения. У нас все шипы — наружу. И не спрашивайте, как мне этого удалось добиться. Лестью, шантажом, угрозами, манипуляциями и давлением. И честными разговорами — иногда это действительно помогает.
— Нет, Олюшка, не брошу. Вы обречены на меня до совершеннолетия, терпите.
— Тондоныч! — девочка вскочила, прижалась ко мне пухлыми телесами и облегченно захихикала.
Я машинально погладил её по голове и огляделся — присутствующие тут виртуально или физически воспитанники смотрели на меня с надеждой, но и с опаской. То, что на мое место город поставит какого-нибудь муниципального засранца, — главная страшилка все семь лет моего директорства, начиная с дебюта в качестве «и.о.». Это немного льстит, хотя причина вовсе не в моих выдающихся педагогических качествах (которых нет), а в страхе быть «снова брошенными», обычном для детдомовцев. Кроме того, при прошлой администрации меня несколько раз пытались «свергнуть», упирая на отсутствие педагогического образования и пытаясь обвинить то в финансовых злоупотреблениях, то в нарушениях этического кодекса педагога (публичное, при детях, вышвыривание за дверь чиновника минобра, сопровождаемое недопустимой лексикой). Спасло только заступничество «Кобольд Системс», которая тогда выступала главным спонсором-попечителем заведения.
Каждый раз «на замену» присылали таких удивительных говноедов, что даже меня оторопь брала, не то, что воспитанников. Так что мрачные ожидания понятны.
— И да, тренировка сегодня по расписанию, — добавил я веско.
Это заявление парадоксально развеяло опасения, лица просветлели даже у тех, что являлся на занятия нехотя, ленясь и избегая физической нагрузки. Стабильность важнее комфорта.
— Пойдем, Мих, проверим, как там наши подопечные.
Может, это и не педагогично — таскать ребенка к ушибкам, но они его любят. Насколько могут. А он, хотя и напрягается от их странностей, но лучше меня с ними ладит. Он добрый. Иногда это важнее.
— Здравствуй, Дима. Как ты сегодня?
— Драсть.
Сидит, смотрит мимо. Видит Миху — и расплывается в улыбке.
— Миша! Пришёл!
— Привет! — говорит смущённый Миха.
Ему немного неловко, что взрослый парень — Диме семнадцать — ведёт себя, как его ровесник. Это нарушает чувство детской возрастной иерархии.
— Повирим? — спрашивает Дима, глядя на него с надеждой.
— Пап, можно?
— Конечно. Я пока остальных обойду.
Миха запрыгнул к Диме на кровать, поджал под себя ноги и жестом создал какую-то невидимую мне проекцию. Парень тихо засмеялся, что для унылых и депрессивных, погруженных в себя ушибков — вообще нонсенс.
Миха молодец. И Дима, в общем, тоже. Они все ничего ребята, просто им не повезло. Многим не повезло.
Мне тоже.
— Рита? Можно?
Осторожно заглядываю, не получив ответа на стук. Но она никогда не отвечает.
— Заходите. Только я смотреть на вас не буду, ладно?
— Как хочешь. Я просто проведать.
— Садитесь тут.
Она лежит, повернувшись лицом к стене, поджав к груди колени. Хлопает ладонью сзади себя.
Осторожно присаживаюсь, она прижимается ко мне спиной. Ей пятнадцать, очень худая брюнетка с остро выпирающими позвонками. Узкое правильное лицо с прямым тонким носом, а её глаз я никогда не видел.
— Ты ела сегодня?
— Да. Тётя Тоня приносила оладушки.
— Вкусные?
— Да. Наверное. Оладушки ведь должны быть вкусными?
— В этом их смысл.
— Тогда вкусные.
— Как твои успехи?
— Не очень. Когда никого нет, я могу повернуться и даже открыть глаза. Но на тётю Тоню посмотреть не смогла, хотя очень старалась. Мне кажется, она расстроилась.
— Ничего, не спеши. Мы же не ждём быстрых успехов, помнишь?
— Помню. Это большой путь, который начинается с первого шага.
— Ты уже сделала по нему немало шагов. В комнате светло, ты не лежишь под одеялом, укрытая с головой, мы разговариваем.
— Спасибо вам.
— Себе скажи спасибо, ты большая умница и не сдаёшься.
— Погладите?
— Конечно.
Я осторожно гладил её ладонью по плечам, спине и волосам, она тихо вздрагивала и прижималась ко мне спиной, как пугливый уличный котенок.
— Спасибо, хватит. Мне не хватает тактильного контакта.
— Понимаю.
— Можете идти, мне стало легче. Я знаю, вас ждут остальные.
— Знаешь?
— Чувствую.
— Справишься с этим?
— Я очень стараюсь.
Я встал и пошел к двери.
— Тондоныч?
Обернулся и увидел чудо — Рита повернула голову. Глаза её были закрыты, а лицо побелело от эмоционального напряжения.
— Вы же меня не бросите?
Почему меня сегодня все об этом спрашивают?
— Ни за что, Рита. У нас впереди ещё большой путь.
Она резко отвернулась к стене и судорожно вцепилась пальцами в одеяло, удерживаясь от желания накинуть его себе на голову.
Смогла. Удержалась. Напряженная спина расслабилась.
— До завтра, — сказал я и ушёл, зная, что ответа не будет.
***
— Привет, Фигля.
— Поздорову, Аспид.
Ей уже за двадцать, и она должна быть в заведении Микульчика, со взрослыми. Туда её и привезли, но она сбежала и как-то оказалась у нас. Скорее всего, пролезла в очередной тайный лаз, до которых всегда была большая охотница. Её пытались забрать, она устроила истерику, Микульчик отстал. Сказал: «Какая, нафиг, разница, один хрен мы не знаем, что с ними делать».
— Как ты, в целом?
— Охти мне. Скудалась доли да ококовела ныне.
— Ты в этом не виновата.
— Вине не повинна, да не виной и пеняюсь.
С тех пор как в Жижецке, как и везде, настало «время кобольда», местный странный говорок быстро забылся. Только Фиглю иной раз пробивает. Она упрямая девица.
— Поговорить не созрела?
— Толмлю до тя бесперечь — зазорно с мертвицей баять.
Фигля уверена, что она умерла. Некоторые очевидные физиологические факты, противоречащие этому утверждению, её не смущают. Упрямая, я ж говорю.
— Меня не напрягает. Может, попробуем?
— Стропотен ты. Неможно.
— Сидеть-то можно?
— Льзя, да всуе. Не отсидишь моё.
— Ничего, я всё же посижу над тобой.
Считая себя мёртвой, Фигля позволяет мне «сидеть над покойницей». Это, в отличие от разговоров, не нарушает её загробного существования. Свет в комнате погашен, так что я зажег маленькую свечку, стоящую на столе.
Девушка легла на спину, скрестила на груди руки. Свеча отбросила тенью на стену её курносый профиль.
— Бедная, бедная Фигля! — сказал я. — Такая молодая, а померла! Какая жалость!
Фигля молча кивнула, значит, всё идет правильно.
— Вот лежит она на смертном ложе, молодица-красавица, глаз не отвести!
На самом деле внешность у девушки обычная. Чуть рыжеватая, немного веснушчатая, с простым круглым лицом. Небольшие серые глаза. Узкие, не знавшие ни помады, ни наноскина губы чуть загнуты уголками вниз.
Фигля приоткрыла левый глаз, глянула — не издеваюсь ли? Но я был серьёзен.
— Как мы такую красу в домовину уложим, а от глаз скроем? Померкнет солнце наше, небо погаснет, незачем будет дальше жить!
Девушка чуть заметно поджала губы и насупила брови. Чует подвох. Она хоть и мертвая, да не дура.
— Как же мы теперь, без звёздочки нашей? Всякий её знал, всякий любил, каждый только о ней и дышал… Пойдем безутешны за гробом, слезами путь поливая, плача и стеная! «Где ты где, голубица сизокрылая! На кого нас покинула! Не целовать нам твои уста сахарные! Не припадать к твоим ногам стройным! Не мацать твои сиськи круглые!..»
— Зорно туганить угланства ради, — обиделась Фигля. — Не чтительно тризне.
Помолчала и добавила грустно.
— Не басенька я, непородна, любови не ведала, сердцем пуста была.
— Так может, и не помирать вот так, насухую? Девка ты молодая, справная, найдёшь ещё себе счастье.
— Не понимаешь, — отбросила свой говор Фигля, — думаешь, я дуркую. Вообразила всякое. Умом двинулась.
Она села на кровати, перестав изображать покойницу.
— Ты мне добра хочешь, Аспид, я знаю. Ты всем добра хочешь, хоть и не от большого ума. Да только я и правда померла. Тому не обязательно, чтобы сердце не билось. Умереть можно и тут.
Она постучала пальцем с обгрызенным ногтем по виску.
— Вот я там и померла. Керста ждёт.
— Подождёт, — сказал я спокойно. — Ей спешить некуда. Расскажи лучше, что случилось с тобой.
Разговорить Фиглю удалось впервые, и я чувствовал себя сапёром на минном поле — не ткнуться случайно не туда, не разрушить момент.
— Говорю же — померла.
— Мертвей видали. Мне бы конкретнее — обстоятельства смерти, орудие убийства, кто, когда, почему, за что…
— Не смогу объяснить. Рада бы — да не умею.
— Ты не объясняй. Просто скажи, как было.
— А нечего говорить. Велела мне азовка приглядеть за… Неважно, за кем. Я следила-следила, да вдруг раз — и померла. Я к азовке бегом, а её нету и шибайка её исчезла, как не было. Вот тут я и поняла — кончилось всё. И не жила, службу служила, и померла — покою нет.