— Или наоборот, слишком такие, — задумчиво произнесла Натаха. — Как будто и не было ничего.
— Сэмми, что значит «мёртвые»?
— Кэп, они… Как я.
— А раньше были не такие?
— Я не знаю. Раньше я не был мёртвым. Или не знал, что я мёртвый. Может, они такими были всегда, и я таким был всегда, просто я этого не знал. А может, мы все умерли в ту ночь. Но я ведь хожу и разговариваю, хотя и мёртвый? Почему бы и им не ходить и не разговаривать?
— Кэп, открой, это Станислав! Я требую! — раздался стук в дверь.
— Пошёл нахуй, Стасик, — крикнул я в ответ.
Он заткнулся. Но это ненадолго, я его знаю. Даже смерть его не заткнёт.
— Не могу сказать, что мне стало понятнее, Сэмми.
— Что ты от меня хочешь, Кэп? Я сам не понимаю. Если ты меня выставишь за дверь, к этим, я, наверное, забуду всё и стану совсем как они. Буду бродить от столовой к сортиру и обратно, пялить баб в душе и спать без снов. Разве не счастье?
— Так что же ты не идёшь? Никто тебя не держит.
— Что-то не хочется.
— А чего хочется?
— Стать живым.
— Есть идеи, как это сделать?
— Нет. Но пока я с вами, я хотя бы знаю, что мёртвый. И лучше окончательно сдохнуть, чем к ним вернуться.
— Что будем делать? — обратился я к женщинам.
— Дай мне бумагу и ручку, — сказала Абуто. — Я тоже хочу всё записывать.
Я достал из стола свой запас и отделил ей пару листочков.
— Маркер вернёшь, он один.
Она кивнула и уселась за стол. Пусть пишет. Два летописца лучше одного.
— Сэкиль, Натаха? Есть мысли?
— Не знаю, Кэп, но мне от них страсно.
— Я не поняла, Кэп, но я вообще не очень умная. Может, хотя бы пожрём? Дохлые они или нет, но еда-то, наверное, съедобная.
И мы, не придумав ничего лучше, пошли в столовую. На раздаче снова стоит Васятка, котлеты и пюре ровно такие же говённые, как всегда, не лучше и не хуже. Все перестали есть и уставились на нас, но мы не обращаем на них внимания, потому что теперь окончательно непонятно, кто они или что они. И где в этой картине мы.
— Кэп!
— Чего тебе, Стасик?
— Ваше игнорирование возмутительно и недопустимо! И я Стани́слав!
— Стасик, я же сказал тебе, куда идти, почему ты ещё не там?
— Вот так, значит? И с чего такое отношение? Мы, конечно, не друзья, но почему внезапная враждебность?
— Видишь ли, Стасик, — попыталась объяснить Натаха, — тебя тут, возможно, вообще нет. Ты, говорят, помер. И они, — она обвела рукой столовую, — померли. Так о чём с вами разговаривать?
— Так вот в чём дело… — печально сказал Стасик. — А я думал, что вы не догадались… Давайте, ребята!
И он кинулся на меня — тупо всем весом, опрокинув на пол вместе со стулом. Я оказался просто не готов — сидел за столом, ел, не ожидал. Стасик прижал меня, не давая ни ударить, ни вытащить пистолет. Мне требовалась буквально секунда, чтобы сбросить его неумелый захват, но мне её не дали. Сидевшие за столами вскочили и бросились на нас, не дав встать или разорвать дистанцию, и буквально завалили телами. Кто-то орёт, что его укусили, кто-то стонет, получив от меня ногой по лодыжке, сопит, сосредоточенно отбиваясь, упорная Натаха — но мы уже проиграли.
Нас почти не били — Стасик мстительно и неумело попинал меня связанного, остальных вообще не тронули после того, как обездвижили, связав полотенцами и полосами ткани от разорванных простыней. Оттащили, прислонили сидящих к стене, встали полукругом, глядя сверху вниз. Стасик крутит в руках вожделенный пистолет. Обрёл, значит.
— И что дальше? — я сплюнул под ноги Стасику, слюна оказалась красной.
— Ты мне скажи, Кэп. Или кто ты там на самом деле?
— На каком, нахер, «самомделе»? Стасик, ты окончательно тронулся? А вы, люди, что, не видите, что у него кукуха выскочила?
Но они стоят и смотрят молча.
— Нет, Кэп, — усмехнулся этот микродиктатор, — больше ты им головы не заморочишь. Мы теперь всё знаем. Когда мёртвый, то понимаешь за жизнь.
— Мы умираем каждую ночь, Натаха, — сказал смущённо Васятка. — Умираем и не можем умереть, потому что мёртвые. И это хуже ада. И мне плевать, что у нас с тобой было, потому что мы так больше не можем.
— Но вы-то другие, — добавил Стасик, — все, кроме этой аппетитной чёрной жопки. Да, Сэмми? Почему ты с ними, дружочек?
— Ты знаешь почему, — буркнул Сэмми.
— Да, мой хорошенький, знаю, конечно. Потому что они живые. Или хотя бы не мёртвые. И пока ты с ними, ты почти жив, да? Ах, Сэмми-Сэмми, таким надо делиться. Ты же поделишься со своим хорошим дружочком Станиславом, мой чёрный пупсик?
— Оу, Сэмми, я не думара, сто ты гей, — удивилась Сэкиль.
— Я не гей, — мрачно буркнул Сэмми, — просто иногда экспериментирую. А что такого? Мне было скучно. Развяжи меня, Стасик, я такое же дохлое дерьмо, как вы.
— Ты не будешь делать героических глупостей?
— Пусть геройствуют живые.
— Развяжите его, он бесполезный.
Сэмми подняли на ноги и развязали. Он, стараясь не глядеть в нашу сторону, отошёл подальше и уселся за один из столов.
— Что мне делать с вами, Кэп? — спросил Стасик.
— Тебе не кажется, что это надо было продумать до того, как набрасываться?
— Нет. Я знаю, что ответ в вас. Но не знаю, в чём он состоит.
— На что ответ?
— Как нам перестать умирать.
— Не знаю.
— Может быть. А может быть, и нет. Но это неважно. Ты не представляешь себе те муки, которые мы испытываем, и, поверь, мы попробуем всё, чтобы их избежать. Может быть, достаточно просто быть рядом с вами. Может быть, вас надо трахать. Может быть, надо пить вашу кровь. Может быть, вас надо убить и съесть — но это уже последний способ, сам понимаешь. Только если ничего больше не поможет.
— Предложил бы тебе отсосать для начала, но тебе в радость, а мне противно.
— И это попробую, — ничуть не смутился Стасик, — уж больно цена высока. У нас впереди вечность мучений, это отлично мотивирует. Так что, если ты знаешь способ, лучше скажи сам, сэкономим время.
— Хочешь верь, хочешь нет — без понятия.
— Жаль, — вздохнул Стасик, — искренне жаль. Ты, конечно, отвратительно самодовольный гетерошовинист и гомофоб, но я не испытываю радости от того, что придётся с тобой проделать. Ну, почти не испытываю…
Какая всё-таки гнусная у него ухмылочка. И где он научился так связывать? Вообще не получается растянуть узел.
— Эй, — сказала Абуто, — может, меня отпустите? Я тут вообще случайно…
— Вот ещё. С тобой мы тоже поэкспериментируем, нельзя упускать ни одного шанса.
Я почувствовал на своих запястьях чьи-то ловкие пальчики. Сэкиль пытается ослабить узлы. Она тянула и дёргала, но бесполезно — слишком плотно и туго, у неё просто не хватает сил. А меня стянули так, что я пальцев почти не чувствую.
— Тащите кровати, — скомандовал Стасик.
Принесли четыре разобранных кровати, собрали, застелили матрасами. Нас перенесли на них, предварительно сводив в туалет. Не знаю, как женщин, а меня не развязали. Стасик лично оказал мне помощь. Хорошо, что в полночь я это забуду. Надеюсь, завтра я это не вспомню.
Навалившись вчетвером, развязали мне руки и привязали их к раме кровати. Теперь они хотя бы не так затекают. С женщинами поступили так же.
— Может, их сразу раздеть? — предложил кто-то.
— Давайте не будем начинать с насилия, — отказал этому озабоченному Стасик. — Возможно, окажется достаточно их присутствия. Пододвигайте стулья, садитесь рядом, ночь уже близко.
Вокруг нас сгрудились люди, каждый старается поставить стул вплотную к кровати и коснуться наших тел. Стасик положил руку мне на живот, и это крайне омерзительно.
— А ну, кончай меня лапать, онанист! — возмутилась сзади Натаха.
Сэкиль и Абуто молчат, я тоже. Разговаривать бесполезно. У моего плеча устроился на стуле Сэмми, и вторую руку Стасик положил ему на колено. Негр поморщился, но руку не сбросил.
— Начинается, Станислав, — говорит кто-то, кого я не вижу. Голос женский.
— Держитесь за них.
В меня судорожно вцепился десяток рук. Некоторые делали больно, будут синяки, но я не обращал на это внимания. Я сосредоточился на том, как тонкое лезвие натахиного самоточенного ножика осторожно подрезает тканевую полосу, которой привязана к кровати правая рука. Молодец, Сэмми, не слил нас. Одной правой маловато, но надо же с чего-то начинать.
— Су-ука, блядь, су-у-ука… — начал подвывать мужской голос за спиной.
— Божемой, божемой, божемой… — вторит ему женский.
— Убейте меня кто-нибудь!
— Не могу больше, не могу!
— Ямёртвая, ямёртвая, ямёртвая…
Руки вцепляются в меня сильнее, кажется, сейчас будут рвать на куски.
— Да больно же блядь, что вы творите! — орёт Натаха.
Треск ткани и крик:
— Прекратите! Не надо!
Кажется, там переходят к более близким тактильным контактам. Ну давай, Сэмми, режь быстрее!
Негр сереет на глазах, глаза его закатываются. Последние волокна — и он оставляет нож в моей ладони.
Слышу звуки потасовки и визг Сэкиль — кажется, там не поделили, кто будет её первым насиловать. Бью освободившейся правой Стасика снизу в нос, чувствую, как ломается хрящ. Угол неудобный, замаха нет, лезвие в руке мешает, но я постарался. Стасик отлетает, отваливаясь от кровати, и я быстро пилю тряпку на левой. Мне никто не мешает специально, вцепляются в руки и ноги, не видя, что происходит. На, получи! Ах ты так? Ты тоже… Теперь ноги.
Они не способны оказать сознательное сопротивление, просто цепляются за одежду и руки, пытаются то ли обнять, то ли повиснуть. Со всех сторон вой и плач, кто-то стоит на коленях, молча и страшно бьётся головой о кафельный пол, словно в пародии на молитву. Сухой мерзкий стук, летят капли крови. Завывающая женщина пытается порвать себе вены алюминиевой вилкой, потом бросает её и с разбегу врезается головой в стену, неловко заваливаясь на бок.
Я аккуратно вытаскиваю у Стасика из кармана свой пистолет, и к нему сразу тянется несколько рук, которые я отбиваю рукояткой. Патроны в дефиците, пусть сами как-нибудь. Сэкиль бешено вращает глазами и пытается кусаться, майка разорвана спереди сверху донизу, штаны спущены, какой-то мужик рвёт с неё трусы, но они прочные, и ей больно. Бью его ногой в копчик, ноги ещё не отошли, удар выходит смазанным, но хватает — отлетает с криком. Натаха каким-то образом освободила одну руку и теперь душит ей Васятку, но