— Какое говнисе! — с чувством сказала Сэкиль.
— Недовольные могут убираться из общественной столовой! — заявил Стасик.
Люди одобрительно забормотали, кивая. Эх, не возьмут меня в местную милицию — или что там за «силовые структуры» задумал самоназначенный лидер.
— Стасик, ты не мог бы подойти? — спросил я.
— Это ещё зачем?
— Да вот хочу тебе ебало разбить, но вставать лень.
— Вы видите, видите! — заволновался он. — Совершенно антиобщественные типы! Враги народа, можно сказать! Необходимо срочно принять меры!
Но народ как-то не возбудился на репрессии. Все плохо соображают и дезориентированы. Им бы понять, кто они и где они, тут не до мер социальной защиты.
— Тьфу, хоть бы погрели, что ли… — недовольно бурчит Натаха, — по-моему, у меня лёд на зубах хрустит.
— Тёплое говно, холодное говно — всё равно говно… — философски заметил Сэмми.
***
После обеда я предложил устроить «публичные чтения» — вернуться в комнату, где мы проснулись, и зачитать найденные у меня и у Абуто дневники. Может, поймём, что происходит.
— Эй, — неожиданно вмешался Стасик, — если у вас есть какая-то информация, она должна быть общим достоянием!
— Что за информационный коммунизм? — удивилась Абуто. — Это личный дневник, кому хочу, тому читаю.
— В общине личное уступает общественному!
— Тогда в жопу общину, — отмахнулась она. — Пошли отсюда.
— Личное буду пропускать! — предупредила она после того, как мы заперли дверь. — Я тут позволила себе оценивать вас…
— Ну вот, — расстроилась Натаха, — самое интересное не расскажут…
— Простите.
— Твоё право, — отмахнулся я.
— У меня описаны всего пара дней, и в основном про себя. Та я, которая это писала, уверена, что умерла и попала в ад. Но у неё — то есть у меня, — был очень тяжелый личный опыт. Её поймала шайка каких-то сумасшедших с фанерными масками на мордах и измывалась над ней. Я, наверное, всё-таки буду говорить в третьем лице, потому что мне не хочется думать, что это всё проделывали со мной…
Абуто рассказывала недолго, но рассказ впечатлил всех.
— Это ж какими ебанутыми тварями надо быть! — сказал Сэмми с чувством, когда она закончила. — Кэп, вы же их убили, я правильно понял?
— Я ещё свой манускрипт не читал, — напомнил я.
— А вы тозе будете пропускать рисьное? — прищурилась Сэкиль. — Мне интересно!
— А уж мне-то… — отвела глаза Натаха.
— Ничего не обещаю, — ответил я и осторожно развернул потрепанную бумажку.
«Итак, ты стоишь в трусах с тупым непониманием происходящего на небритой морде».
— Вот узе нет! — хихикнула Сэкиль.
— Не перебивай, узкоглазая! — пихнула её кулаком в плечо Натаха.
«Узкоглазой не доверяю. Слишком липнет. Хотя сиськи у неё классные…»
— Это неправда зе! Ну, кроме сисек.
— Да молчи ты, горе!
Я читал долго и ничего не пропускал. Ну, почти. Комментарии внешности и сексистские наблюдения… Нет, мне не стыдно. Но мне с ними ещё общаться.
— То есть, раньше мы память не теряли? — спросила по окончании чтения Натаха.
— А мы теряли, — добавила Абуто.
— Странно. Посему всё изменилось?
— Есть у меня нехорошее подозрение, — нехотя сказал я.
Глава 18. Аспид
We’re all mad here. I am mad; you are mad.
Lewis Carroll. Alice in Wonderland
Тёмная комната, фигура в кресле, гендерно-неопределённый голос удивительно комфортного тембра. К такому хочется прислушаться. Такому хочется отвечать.
— Давайте вернёмся к вашему детству, Антон.
— Зачем?
— А что вас смущает в моём предложении? Чего именно вы не хотите касаться?
— Детство прошло. Его больше нет, оно не вернётся, какой смысл туда лезть?
— Практически всё, что происходит с нами в зрелом возрасте, имеет свои корни в периоде становления личности.
— Я знаю, что психотерапия зациклена на детстве и родителях, я не совсем всё-таки дикий. Но мне это кажется абсурдным.
— Почему?
— Потому что да, корни там. Вот вытащите вы их на свет, допустим. Они, как и полагается корням, будут корявыми и уродливыми. Ну и что? Они уже таковы, каковы есть. И ствол таков, какой вырос на этих корнях. И листья, и цветочки-яблочки, и червячки с дятлами. Препарированием корней это не изменишь.
— Вы считаете, Антон, что вы уже неизменны?
— В мои-то почти сорок? Боюсь, что да.
— А почему «боитесь»?
— Просто словесная форма.
— То есть, вы не хотели бы измениться?
— Я в любом случае изменюсь. Постарею, поглупею, потеряю форму, перестану воспринимать мир критически, стану мерзким вонючим старикашкой, уже окончательно никому не нужным… А потом сдохну.
— А вы ощущаете себя ненужным?
— Вот не надо этого. Я точно знаю, что я нужен. У меня сын растет, ему семь, значит, ещё лет десять-пятнадцать буду нужен точно. У меня воспитанники, которых надо дотянуть до выпуска так, чтобы они ничего не поломали себе ни в голове, ни в тушке.
— А потом?
— Что потом?
— Вы так это сказали, как будто вы существуете, только пока нужны детям. А когда они вырастут?
— Дальше они уже сами себе злобные буратины.
— Вы общаетесь с выпускниками? Теми, кто вырос?
— Нет. Какое-то время общались, а потом всё закончилось.
— Вас это расстраивает?
— Немного. Но я предпочитаю считать, что это признак благополучия. Если я им не нужен — у них всё хорошо. Им есть на что опереться, кроме меня.
— Им есть. А вам?
— Не понял.
— На что опираетесь вы, Антон?
— На себя. На те самые корни, которые вы хотите вытащить на свет.
— Вы боитесь, что вам тогда будет не на что опереться?
— Я ничего не боюсь. Я не из пугливых. Но какие бы они ни были кривые, косые и травмированные, я на этих корнях стою. И это дает возможность опереться на меня другим. А вытащишь корни на свет — и что? Не думаю, что это пойдёт им на пользу. То, чему надлежит быть под землёй, пусть там и остаётся.
— Вы болезненно реагируете на попытки обратиться к воспоминаниям детства — они так для вас травматичны?
— Какой странный вопрос. Все травмы, которые я получил в детстве, я получил в детстве. Они были травматичны тогда. От них остались шрамы на коже и костные мозоли на переломах. Нельзя войти в ту же реку дважды, нельзя снова выбить те зубы, которые выбили в интернате, понимаете?
— Понимаю, — ответила сидящая в кресле проекция, и я понял, что впервые обратился к ней, как к человеку, которым она не является. — У вас большая обида на родителей? Они ведь оставили вас выживать в одиночку.
— У них не было особого выбора. Они умерли. Их убили. Зверски, оторвав головы, залив кровью всё вокруг, выставив головы на изуродованные тела так, чтобы их мёртвые глаза смотрели на… — я понял, что срываюсь, но не удержался. — Да твою мать! Не смей трогать родителей!
— Простите, Антон, давайте пока отойдём от этой темы. Хотя отмечу, что реакция, которую вы сейчас продемонстрировали, — это реакция обиженного ребёнка. Обиженного тем, что его родители позволили себе умереть и оставили его одного.
Я сдержался и промолчал, хотя мне было что сказать.
***
Однажды, уже став военным журналистом, я вернулся в ту жопу мира в Африке, где когда-то убили родителей. Попытался разобраться, что же произошло. Почему убили людей, которые снабжали лекарствами и едой? Сожгли больницу, где лечили раненых и принимали роды у женщин? Почему не убили меня?
С трудом нашёл пару человек из бывшего местного персонала. Прошло пятнадцать лет, а в тех местах долго не живут. Разговаривал, пытаясь что-то выудить из их «пиджин-инглиш». Они рассказывали обречённо, с нескрываемым ужасом косясь на сопровождавших меня головорезов из ЧВК, но рассказали всё. Страшно удивились, когда их отпустили живыми — там это как-то не принято. Контрактники, кстати, вполне могли пустить их в расход — в то время и в тех местах контрактили только отморозки, отбитые на всю башку. Комгруппы, которого я отчасти подкупил, отчасти подпоил, отчасти развёл на сочувствие историей об убитых родителях, по большому счёту отличался от местных упоротых ребелзов из «New Seleka» только цветом кожи, бородой и русским языком.
Ах да, ещё он вряд ли был каннибалом.
Но это не точно.
Толку было чуть:
«Кто их убил?»
«Импундулу».
«Какое ещё, нахер, „импундулу“?»
«Страшное!»
— Очередная местная чупакабра, Тох, — сказал комгруппы, затягиваясь толстой самокруткой, — ты их не слушай. Негры всегда пиздя́т.
«Чего этой импундуле надо было?»
«Её хшайта прислать».
«А зачем?»
«Кто его знает, он же хшайта».
— Это колдун ихний, — глаза комгруппы повеселели. От самокрутки нестерпимо несло горелым навозом.
«Как найти этого «хшайта?»
«В Ваканда».
«А где ваканда эта?»
«Только хшайта знать…»
— А давай их завалим к херам, — сказал окончательно развеселившийся комгруппы. — Хули ты их слушаешь? Ваканда-Стаканда, калдун-малдун, хшайта-хуяйта… Хочешь знать, как всё было? Я тебе сам расскажу! Эти черножопые мудозвоны решили, что незачем получать гуманитарку по записи, ведь жизнь коротка, и можно забрать всё разом. Такая мысль обязательно однажды приходит в их пустые кучерявые тыквы. Сдали миссию охлоёбам с мачете из «New Seleka» в надежде подобрать ништяки, когда те всех вырежут. Они и нас сдадут, если успеют. Это сраная Африка, тут всегда так. Давай ебанём тут всё из огнемета, а? Ты когда-нибудь работал с огнемета, Антох? Охуительное ощущение. Бог огня! Прометей хулев, реально!
От его мечтательной улыбки в широкую рыжую бороду местные чуть не обосрались, даже не понимая по-русски. Такая она была добрая.
— За родителей — дело святое, Антох. А огнемётом я тебя научу, там несложно вообще…
Я не стал ему объяснять, что Прометей — не бог огня, и жечь деревню тоже не стал. Может, зря.