За нами в этот поход увязались не все, но десяток человек, которые тащат контейнеры с мёрзлой едой — это уже толпа, достаточная для дурной суеты и неразберихи. Мне пришлось брать на себя командование, потому что Стасик решил, что он пока недостаточно голодный. Сам факт выхода за пределы этажа его почему-то пугает до усрачки. Хотя ничего особо страшного тут нет. В основном пусто и уныло.
— Не толпимся, не разбредаемся, идём как школьники на прогулке — парами, держась за руки. Или за контейнеры, кто их несёт. Последствия техногенной аварии могут быть опасны!
Одного фонарика мало, но влажный теплый туман рассеивает его свет, давая возможность оценить масштабы разрушений.
— А неслабо хлопнуло! — прокомментировала Натаха с некоторой гордостью.
Идущая по коридору толстая труба раскрылась вдоль, вывернувшись наружу острыми краями разрыва и разбросав клочья теплоизоляции. Несколько труб помельче скрутило и поломало, двери в боковые помещения сорвало с петель, штукатурка с потолка стекла на облупившиеся стены, под ногами чавкает сырая побелка.
— Тут следы, — сказала Сэкиль, направляя луч фонаря вниз.
На белом от потолочного мела полу отчетливо видны отпечатки нескольких пар ног. Почему-то босых.
— Плевать на следы, — отмахивается азартно Натаха, — я хочу увидеть магистральный стояк!
— А мне вот не плевать, — мрачно сказала Абуто, подбирая с пола какой-то стальной штырь. — Я помню…
Той комнаты, где её мучили, практически не осталось — даже стены вспучило в коридор, ощерив их выломами штукатурки. От трубы с вентилем остался только раскрывшийся железным цветком пенёк — и развернувшийся в оборванный по краям лист металла.
— Велика сила пара! — уважительно прокомментировала Натаха.
В центральном помещении, на удивление, горит свет. Тусклая лампа во взрывозащитном плафоне уцелела, хотя почти ничего не освещает. Толстая, в такую человека можно засунуть, труба магистрального стояка вздулась железным бочонком, как будто туда затолкали мяч, и треснула. Из небольшой трещины струйкой бьёт пар, издавая негромкий шипящий свист.
— Крепкая, зараза, — сказала Натаха. — Всю обвязку сорвало, байпасы послетали, а её только раздуло. Кто хотел жратву греть? Ставьте контейнеры под пар.
— А она не ропнет? — осторожно спросила Сэкиль.
— Нет уже. Давление стравилось по вторичному контуру, когда полопались трубы в коридоре. Ох тут весело, наверное, было…
— Ещё как, — раздался скрипучий голос из темноты коридора. — До сих пор хохочем.
Наверное, это один из фанеромордых. Но без фанеры. И без морды. И без одежды. И, кажется, почти без кожи. Она свисает с него неровными клочьями, обнажая подваренное до серого цвета мясо.
— Посему он зивой?
Этот вопрос, наверное, пришёл в голову всем. Человек с таким процентом ожога тела должен умереть от интоксикации за несколько часов, если почему-то не умер от шока сразу. Да у него глаза сварились! Торчат в глазницах белыми шариками.
— Потому что жива ведьма, — пояснил варёный. — Мы не можем умереть, пока она жива. И да, если вам интересно, — мне больно. Так же больно, как было в первый миг. Всё время. Всегда. Но я не могу умереть от боли, а кричать от неё мы устали.
Они кинулись из тумана, вооружённые острыми обломками железа и палками. Их варёные глаза ничего не видят, но это не мешает: помещение небольшое, скрыться некуда, а если они ранят друг друга — им плевать. Им уже не может стать больнее.
Туман стал розовым.
Прежде чем я застрелил последнего, он успел перехватить Абуто горло острым, кривым, похожим на толстый серп обломком, и захохотать, облившись её кровью. Хорошо, что здесь нет снов — эта картинка снилась бы мне до конца дней моих. Сэмми пал, как герой, пытаясь не допустить их до девушки. Остальные пали просто так, оказавшись на пути. Натаха и Сэкиль не пострадали. Мы стояли в стороне, и ломившиеся прямиком к Абуто варёные щитомордники на нас не наткнулись. Я перестрелял их в затылки, и они даже не обернулись. Наверное, им всё равно. Всё закончилось за несколько секунд.
— Какой пиздесь… — выразила наши общие мысли Сэкиль.
— Сходили, блядь, покушать, — добавила Натаха.
***
— Как ты думаешь, они совсем умерли? — спросила Натаха, пока мы несли тела Абуто и Сэмми на этаж-морозильник. — Или проснёмся утром, а они снова с нами, как и не было ничего?
— Не знаю. Здесь вообще нет никакой логики.
— Ири мы её не видим, — сказала Сэкиль. — Потомусто у нас память прохая. Дазе пока мы не теряри её носью, всё равно помнири не всё. Сто происходит? Как мы сюда попари? Кто мы?
— Да, Сека права. Нихрена мы толком не помнили, только круг койка-сортир-столовая-койка. Вечный цикл.
— По крайней мере, цикл мы поломали. Теперь будет что-то другое.
— Казется, я узе об этом зарею.
На холодном этаже уже не так холодно. Стены покрылись толстой шубой инея. Нас в одних рубашечках прихватывает ощутимо — но не тот лютый мороз, что был раньше.
— Логично, — констатировала Натаха, сгружая тело Сэмми на то же место, куда мы не так давно клали труп Васятки. Его там, кстати, не оказалось, хотя я бы не удивился. — Мы взорвали «горячую» часть, значит, холодная нагреется.
Я уложил рядом худую и лёгкую Абуто. Её смерть не отзывалась во мне какой-то трагической потерей. И не потому, что я ожидал её увидеть живой (и не вспомнить о её смерти) завтра. А потому что… Кстати, почему?
— Такое ощущение, что всё не всерьёз, — ответила на мой невысказанный вопрос Натаха. — Как будто это не имеет значения. Словно всё ненастоящее — и смерть, и жизнь.
— Ты осень права, Натаса, — сказала Сэкиль. — Осень-осень. Ты дазе не понимаес, как ты права.
— Что-то вспомнила? — спросил я.
— Только осюсение. Не понимание. Это неправирьно, и знасит, невазно. Не знаю. Казется, сто дорзна знать, но не знаю.
— Пойдёмте, холодно тут, — Натаха коротко кивнула убитым, как бы прощаясь, и мы оставили их одних.
***
Прозвучит цинично, но мы вернулись на «горячий» этаж, разогрели еду и оттащили её на свой. И тяжёлые неудобные контейнеры напрягли нас больше, чем лежащие там тела. Права Натаха — нет ощущения реальности. Я думаю, это потому, что нет нормальной памяти. Мы — это то, что мы помним. А здесь все воспоминания — как многократно переписанная аналоговая аудиозапись. Каждый раз чуть-чуть теряешь в качестве, а в конце концов всё тонет в шумах и помехах. Не поймёшь толком, что это было, — парадная речь? Песня? Сказка? Может, это кто-то спьяну неприличный анекдот рассказал, а ты вслушиваешься, как дурак, смысл жизни там ищешь.
Стасик попытался было залупиться, но, посмотрев на нас, измазанных чужой кровью и пахнущих порохом, заткнулся сам.
— Их больше нет, — это всё, что я ему сказал.
И хватит с него. Патронов осталось всего ничего — вот это проблема. А Стасик… Да хер с ним.
Заперлись на складе, уселись на кроватях. В помещении осталась одна рабочая лампа, она неприятно гудит и ещё более неприятно мерцает. Темновато и неуютно, мы сидим, прижавшись друг к другу. Нам хреново, а вместе чуть легче. Абуто и Сэмми были нам… Да никто. Мы и сами-то себе никто. И звать нас никак. Но все же они были «наши», нас стало меньше. Это угнетает.
Я как мог тщательно и подробно записал события дня, а Натаха с Сэкиль, несмотря на мои уговоры, не стали.
— Ты нам все расказес.
— Мы тебе доверяем, Кэп.
Им просто безразлично. Слишком тяжёлый день. Слишком тяжёлое всё. Я жду полуночи — или когда там меня ресетит — с нетерпением. Были бы тут часы, смотрел бы на них не отрываясь. Да, завтра всё постепенно вспомнится, но уже не так. Затёртая перезапись перезаписи — совсем не то, что оригинал. Не так ранит. Меня люто бесил этот цикл, но сейчас мне кажется, что это даже гуманно. Как наркоз. Пусть даже это наркоз по башке поленом.
Вскоре лампа погасла. Мы посидели немного с фонариком, потом просто легли спать. И уснули.
Я проснулся от загудевшей и защёлкавшей стартером ртутной лампы. Лежал и смотрел, как она снова и снова пытается зажечь разряд в трубке, тускло светящейся концами.
— Напряжения не хватает, — сказала Натаха.
Тоже, значит, проснулась.
Она навалилась на меня во сне и наглухо отлежала плечо, теперь по нему бегут колкие мурашки. Но я помню, кто она. И кто я. Насколько это возможно в здешнем странном существовании.
— Оу, Кэп-сама, доброе утро! Приятно вас видеть, не гадая, кто вы и посему в моей постели. Хотя вам бы не помесало принять дус. И мне тозе. Как вы думаете, вода есть?
— Вряд ли, — ответила ей Натаха. — Тут лампе не хватает напруги стартовать, думаю, с насосами хуже.
Лампа загудела сильнее, замерцала чаще и всё-таки зажглась.
— Просрало́ся, — откомментировала Натаха, — да будет свет.
— Абуто и Сэмми не с нами, — констатировала очевидное Сэкиль.
— Это ещё ничего не значит, — ответила ей Натаха.
Я подумал, что ещё как значит, но ничего не сказал. Все увидим, в конце концов.
В дверь постучали.
— Мозет, это они?
Увы, это оказался Стасик.
— Кэп, сразу скажу — я всё помню.
— Я счастлив.
— А я — нет! Ваши опрометчивые действия и оголтелый волюнтаризм поставили общину на грань выживания!
— Волюнтаризм? Оголтелый?
— Воды нет! Еды, можно сказать, тоже нет! Точнее, она непригодна…
— Заморожена?
— Есть такое, — признался Стасик, — но уже не до абсолютного нуля, как вчера. Хоть это к лучшему…
— Это не к лучшему, — перебила его Натаха. — Морозилка сдохла. Завтра еда будет комнатной температуры, а послезавтра протухнет.
— Вот видите! И всё это устроили вы! Вы-вы, не отпирайтесь! Я вспомнил не только вчерашний день! Все наши беды — от вас, Кэп!
— Ты уже не думаешь, что вы мне снитесь, Стасик?
— Иногда думаю, — вздохнул он, — иногда — нет. В любом случае именно вы источник наших неприятностей. И люди это понимают.
— Мне ожидать суда Линча?