— Не понимаю, Секиль. Дурак я.
— Кап-сама, есри кто-то сказет вам, сто он понимает квантовую физику, прюньте ему в граз. Её можно изусять, но понимать нерьзя. Посему фотон ведет себя как ворна или как сястица в зависимости от того, кто на него смотрит? Нипосему. Вот так.
— И всё равно… — упрямлюсь я. — Вот мы поломали какую-то трубу…
— Много труб, Кэп! — возмущается Натаха.
Я отмахиваюсь.
— Это я понимаю — трубу сломали, тут остыло, там нагрелось. Это понятная мне физика, физика говна и пара, я в школе такую учил. Но почему от этого память перестала пропадать?
— У меня есть гипотеза, Кэп-сама. Стобы обойти принцип квантовой неопредерённости Гейзенберга, в квантовых высисритерьных сетях испорьзуют сверхпроводясие кубиты. В резиме сверхпроводимости эректроны образуют бозе-эйнстейновский конденсат, и порусяется синхронность квантовых нейронов. Это позворяет порусять квантовые эффекты на макроуровне. Мозет быть, заморозенный этаз — это сверхпроводяссяя сясть квантового макрокомпьютера. Нарусирась сверхпроводимость — нарусирась синхронность.
— Заодно холодильник со жратвой разморозился, — хмыкнула Натаха. — Его, небось, к этому… Сверхчего-то там пристроили, раз там всё равно холодно. А тепло сбрасывали в систему подогрева воды и всякого такого.
— И к чему это нас приведёт?
— Не знаю, Кэп-сама. Это как с тем котом.
— А что опять с ним не так? Я только-только начал понимать этот парадокс…
— Нет, Кэп! — засмеялась Сэкиль. — Его невозмозно понять, торько описать. Вот, например, сто будет, есри нескорько независимых набрюдатерей открывают коробку с котом, не зная друг о друге? Врияет ри резурьтат первого набрюдетеря на резурьтат остарьных? Действитерьно ри, если один уже увидер кота мёртвым, то другой не мозет увидеть его зивым?
— И как, может?
— На микроуровне — есё как. На макроуровне… Мы ведь видери зивыми тех, кто умирар, да?
— Но Абуто умерла насовсем?
— Наверное да, Кэп-сама. Наверное, потому сто мы всё поромари.
— Да блин! Это ж она и просила!
— Не перезивай, Натаса. Мы не мозем предсказывать будусее, потому сто оно зависит от многих набрюдатерей сразу.
— Да ну вас, — расстроилась Натаха, — пойду лучше посмотрю, что тут есть. Всё ещё не помню, чем занималась до всего этого, но жопой чую — трубы мне как родные! Бывают бабы-теплотехники, Кэп?
— Бабы, Натах, бывают что угодно.
— А я кое-сто вспомнира, Кэп. Но сто-то меня это не радует.
— Не хочешь — не рассказывай.
Сэкиль задумчиво походила туда-сюда, потом присела на трубу, вздохнула и сказала:
— Одназды, Кэп-сама, я дорго-дорго искара работу. Я математик, специализируюссийся на квантовых высисрениях и обсей топорогии. Не самая востребованная спесиарьность. У меня росла дось, меня оставил муз, мне быри осень-осень нузны деньги.
— Тебя бросил муж? — удивился я. — Такую умную и красивую?
— Прохо быть срисском умной, Кэп-сама. Он быр простой серовек, и не осень меня понимар.
— Совсем как я.
— Немнозко похозе, да. Я сама виновата — дря меня быра вазна торько работа. Вазнее, сем муз и доська. Натаса права — я умная, но дура.
— Так часто бывает.
— Со мной связарась одна компания, которая дерара игры. Я совсем нисего не понимара в играх, и так и сказара. Но они всё равно меня взяри. Оказарось, сто они дерари не просто игру, они дерари церый мир. Им нузен быр спесиарист по топорогии неориентируемых пространств.
— Зачем?
— Стобы их мир быр настояссий, понимаес? Но при этом в него мозно быро играть.
— Так бывает?
— Иногда. Я иссредовара такие пространства раньсе.
— Это как?
— Представь себе город, в котором время ири пространство, ири и время, и пространство сразу явряются фигурами Пенроуза.
— Не могу представить. Они что там, ходят вверх ногами? Или носят трусы наизнанку?
— Нет зе, для зивуссих там всё выгрядит посьти нормарьно, к неборьсим странностям они привыкри. А для внеснего набрюдатеря они рибо конгруэнтны, рибо ненабрюдаемы, зависит от фазы.
— И никто об этом не знает?
— Посему не знает? Кому порозено, те знают. Есть церый институт. Называесся ИОП. Институт Обсефизисесских Пробрем.
— ИОП? Почему-то звучит знакомо.
— Просто на непририсьное срово похозе, Кэп-сама. О нём мало кто знает.
— И зачем это всё изучалось целым институтом?
— Если с насым миром сто-то срусисся, хоросо иметь запасной, да?
— Нет.
— Посему?
— Потому что, если будет запасной, то с нашим точно что-нибудь случится. Наличие резервных вариантов провоцирует на смелые эксперименты.
— Я просто математик, Кэп-сама. Я указываю возмозности, а как люди ими распорязаются, они ресают сами.
— В этом все учёные, — вздохнул я, — заботливо дают обезьяне гранату, объясняют, как выдернуть чеку, а потом удивляются результату. Что могло пойти не так? Ведь они же предупредили о последствиях!
— Ты дазе не знаесь, наскорько ты прав, Кэп-сама.
— Эй, вы чего застряли? — Натаха вылезла из переплетения труб, чумазая, но довольная. — А я чего нашла! Вы не поверите!
***
— Оу! — воскликнула Сэкиль, когда Натаха торжественно распахнула перед нами дверь. — Натаса, я тебя рюбрю!
— Да я сама на себе жениться готова! Чур я первая в душ!
Перед нами открылось нечто вроде кабинета, совмещённого с гостиничным номером «люкс». Отделанное полированным деревом помещение с массивным столом и удобным креслом отделено лёгкой дверью от комнаты-спальни. Там широченная мягкая кровать, встроенные шкафы, ковёр на полу, люстра на потолке и — ванная за матовой стеклянной дверью.
— Там есть горячая вода! — сказала Натаха. — Я первым делом проверила! И нормальный шампунь! И… А, к чёрту, быстро не ждите!
Мы с Сэкиль смотрели, как раздевается за полупрозрачным стеклом её далёкий от модельных пропорций силуэт.
— Заль, сто Натаса такая некрасивая, — с искренним сожалением сказала азиатка. — Она хоросая зенсина. Грубая, простая, но хоросая.
— Это важнее красоты. Красота приедается. Красота уходит с возрастом. Красоту очень легко потерять. Остаётся человек, какой он есть.
— Ты рюбис её?
За этим вопросом неслышно прозвучал другой: «А меня?» Или мне показалось. Не то я сокровище, чтобы искать моей любви.
— Не знаю, — сказал я честно. — Любовь — это такое, на перспективу. Что-то протяжённое во времени. Она включает в себя планы на будущее. «Жили они долго и счастливо и умерли в один день». А что делать, если вы уже умерли? Если ваше время замкнуто в эту, как её, топологию мужика на «П»?
— Пенроуза.
— Никак не могу запомнить. Буду звать её «эшеровской». Или правильно «эшерской»?
— Мозно «есеровской». Рюди понимают картинки, а не математику.
— В общем, вы с Натахой — самое дорогое, что есть у меня в этой послежизни. Но для любви здесь слишком мало пространства-времени. Любовь — это «до гроба», а не после. Кто поручится, что этой ночью мы не забудем, кто мы, как уже бывало? Не уставимся утром с ужасом: «Кто эти люди, и почему я с ними в одной постели?»
— Я понимаю тебя, Кэп-сама. Наверное, ты прав. Нерьзя просто так сказать: «Я рюбрю тебя!» Нузно сказать сто-то дарьсе. «Выходи за меня». Или: «Я хосю от тебя детей». Или: «Давай зить месте, пока смерть не разрусит нас». А мы не мозем сказать друг другу нисего. Бедные мы бедные…
— Не грусти. У нас есть сегодняшний день и сегодняшняя ночь. Широкая кровать и даже горячий душ. Это уже немало. А может, и ещё что-нибудь найдётся. Давай посмотрим? Натаха явно надолго в заплыв ушла.
В левом шкафу оказалась мужская одежда — пиджаки, брюки и джинсы, бельё, спортивные костюмы, халат, куртки, фланелевые рубашки, домашние туфли, ботинки… Между полок инсталлирован небольшой сейф. Закрытый, кодовый цифровой замок. Ладно, это потом.
В правом — женская. Платья, юбки, блузки и прочие тряпочки. От их запаха у меня почему-то защемило сердце. Секунду казалось, что вот-вот вспомню — но нет. Отпустило.
— Мне верико, а Натасе маро будет, — разочарованно сказала прижавшая к себе платьице Сэкиль.
В стену встроены два закрытых деревянными резными дверцами минилифта. В одном — стопка полотенец и постельного белья. Наверное, он доставляет свежее взамен использованного. В другом — пусто.
— Это то, сто я думаю? — спросила Сэкиль
— Не знаю, о чём думаешь ты, а я — о жратве.
— Именно, Кэп-сама! Я назму?
Возле поднимающейся вверх дверцы — большая металлическая кнопка.
— Жми!
Кнопка, вдавившись, издала звонкий «Чпоньк!». Сначала за этим ничего не последовало, но когда мы, устав ждать реакции, разочарованно вернулись к осмотру помещения, за дверцей коротко брякнуло.
— Кэп-сама! Неузели мы в раю? — сказала Сэкиль, поведя тонкими ноздрями. — Бозе, как мне, оказываесся, не хватаро рыбы!
На сервировочном подносе — салат из зелени и морепродуктов в стеклянной салатнице, тарелка с большим рыбным стейком, соусница, корзинка с серыми круглыми булочками в кунжутной обсыпке, большой бокал белого вина, вилка и рыбный нож, завёрнутые в салфетку. Рыба горячая, истекает соком и паром, запах умопомрачительный.
— Я пости готова убить вас, стобы созрать это в одиноську! — призналась Сэкиль.
— Очень хорошо тебя понимаю, — вздохнул я, — но давай сначала попробуем так…
Я вытащил поднос с едой и поставил на небольшой столик на колёсиках, случившийся рядом, закрыл дверцу лифта, потом нажал кнопку снова. «Чпоньк!» — сказала кнопка.
— Ого! Чем это пахнет? — спросила вышедшая из ванной Натаха.
Она красная и распаренная, завернулась в большое махровое полотенце.
— Хотела ещё одежду постирать, но решила, что вы меня проклянёте за ожидание. А вы тут, оказывается, не скучаете!
— Не надо стирать, — сказал я, — сунь вон туда.
Показал ей лифт, откуда достал бельё.
— Уверен, Кэп? Это точно прачечная, а не мусоропровод, например?
— Заодно и узнаем…
— Ну да, не ты же без хоботьев останешься. Это Сека может голая ходить и гордиться, а моей жопенью интерьер не украсишь.