нных сил. И за всем этим еще — массовые поставки военных материалов из США, ожидаемые к 1942 году.
Не рассуждая о выше сказанном, Дуче, трудно ожидать, чтобы нам представилось такое время. И при таком огромном скоплении сил с той и другой стороны существует возможность, что в какое-то мгновение пушки сами начнут стрелять, а я ведь вынужден был бросать на восточную границу все больше танковых сил и обострить внимание Финляндии и Румынии на опасность. Мое отступление доставило бы нам тяжкую утрату престижа. Это было бы весьма плохо при возможном воздействии на Японию. Посему после длительных раздумий я сделал заключение, что правильнее разорвать данную петлю до того, как она будет затянута...»
В кабинет фюрера вошла Ева Браун. Она оплела его со спины лебедино нежными, благоухающими руками, оторвала от письма.
— Адольф, ты много работаешь. Что ты опять сочиняешь?
— Деловое письмо, Муссолини.
— Ты пожалеешь, Адольф, что не поехал со мной на представление мага. Это поистине волшебник. А какой шикарный у него псевдоним — Трубочист!
— Ева, у меня нет свободного времени. Такова судьба Фюрера. Но ты отдыхай, развлекайся. А мы примем сегодня важнейшее, судьбоносное решение!
— Какое решение, Адольф?
— О начале войны с Россией!
— Трубочист говорит, что 1941 год — это год опасной Змеи.
— Ева, я тоже мистик. Но не настолько, чтобы поставить мистику выше политики. Если мы не сокрушим Россию, то Англия и Россия объединятся с Америкой и раздавят нас.
— Когда мы захватим Россию, ты казнишь Сталина? Или посадишь его в железную клетку?
— Ева, неужели и ты считаешь меня примитивной личностью? Сталин гениален в своем роде. Мы не казним Сталина. Если хочешь победить врага, сделай его своим другом. Я назначу Сталина гауляйтером России, да, да!
— Ты, как всегда, Адольф, шутишь изящно.
— Ева, ты мешаешь мне, иди — отдыхай!
После ухода Евы фюрер никак не мог сосредоточиться на письме к Дуче, уловить логическую нить размышлений. Он прочитал начатое послание заново и энергично продолжил:
«В итоге моя оценка ситуации сводится, в общем, к следующему:
1. Франция до сих пор остается колеблющейся. Твердых гарантий того, что ее Северная Африка неожиданно окажется во враждебном лагере, не имеется.
2. Если принимать во внимание, Дуче, Ваши колонии в Северной Африке, то они до весны, возможно, вне какой-то угрозы. Я рассчитываю, что англичане своим последним наступлением намеревались разблокировать Тобрук. Я не полагаю, что они в ближайшем будущем имеют возможность повторить такое.
3. Испания присматривается и, я опасаюсь, перейдет к нам лишь в момент, когда финал войны будет очевиден.
4. В Сирии французское противодействие навряд ли продолжится долговременно — с нашим или без нашего участия.
5. О вторжении в Египет до осени вообще нельзя вести разговора. Но, имея в виду общую обстановку, я полагаю необходимым поразмыслить о концентрации в Триполи боеспособных дивизий, которые при потребности возможно будет передислоцировать на Запад. Само по себе ясно, Дуче, что об этих намерениях никто не должен знать, т. к. в противном случае мы потеряем надежду на то, что Франция позволит транспортировку боеприпасов через свои порты.
6. Объявит Америка войну или нет — это не имеет значения, ибо она уже подкрепляет наших противников всеми ресурсами, которые может мобилизовать.
7. Обстановка в самой Англии тяжелая, обеспечение продовольствием и сырьем систематически ухудшается. Воля к сопротивлению зиждется, по сути говоря, только на вере в лучшее. Их надежды опираются исключительно на два фактора — Россию и Америку. Избавиться от Америки у нас нет возможностей. Но устранить Россию — это в наших силах. Ликвидация России в то же время станет громадным облегчением для Японии в Восточной Азии и породит таким образом возможность при содействии японского вмешательства затруднить значительно активность американцев.
В этой ситуации я решился, как уже сказал, прикончить двуликую игру Кремля. Я считаю, то есть — я уверен, в этой борьбе, которая в итоге избавит будущее Европы от гигантской угрозы, примут участие Финляндия и Румыния. Генерал Марас известил, Дуче, что Вы тоже выставите как минимум корпус. Если у Вас, Дуче, имеется такое желание, я восприму его само по себе с благодарной сердечностью, то для его претворения имеется необходимое время, так как на большой сцене военных операций нельзя будет начать наступление в одно и то же время во всех местах. Вы, Дуче, можете оказать исключительную помощь, усилив свои войска в Северной Африке, при возможности с намерением наступления от Триполи на запад, и далее — займетесь формированием группировки войск, при начале даже не очень значительной, которая с нарушением Францией договора сможет быстро войти в нее совместно с нами. И, в конце концов, Вы усилите прежде прочего воздушную и, при готовности, подводную войну на Средиземном море.
Что относится к охране территорий на Западе, включительно от Норвегии до Франции, то мы там достаточно сильны нашими сухопутными войсками, могущими среагировать молниеносно на любую опасность. Что относится к воздушной войне против Англии, то мы какое-то время будем склоняться к обороне. Но это не значит, будто мы не можем отражать британские налеты на Германию. Наоборот, мы имеем силы при необходимости наносить жестокие авиаудары по английской метрополии. Истребительная оборона у нас тоже весьма действенна. Она имеет в наличии лучшие наши эскадрильи.
Если говорить о войне на Востоке, то она, конечно, будет трудной. Но в больших достижениях я не сомневаюсь ни на мгновение. Скорее всего, я рассчитываю, что нам удастся в итоге создать на Украине для продолжительного времени общую базу продовольствия. Она явится для нас источником тех ресурсов, которые, вероятно, потребуются нам в будущем. Осмелюсь доложить, что, насколько можно сейчас утверждать, германский урожай нынешнего года должен быть весьма хорошим.
Весьма вероятно, что Россия попытается уничтожить нефтяные скважины Румынии. Мы организовали защиту, которая, я полагаю, избавит нас от этого. Цель наших войск заключается в том, чтобы по возможности быстрее устранить эту опасность.
Если я Вам, Дуче, посылаю это обращение лишь сейчас, то только по причине, что заключительное решение утвердится сегодня в семь часов вечера. Потому я прошу Вас душевно никого не информировать об этом, в частности Вашего посла в Москве, ибо нет совершенной убежденности, что наши закодированные послания не расшифруют. Я повелел известить моего собственного посла о принятых решениях лишь в последний момент.
Факты, которые я собираюсь постепенно предавать огласке, так значительны, что мир изумится более нашему долготерпению, чем ответному действию, если он не из враждебно настроенной к нам части общества, для которой аргументы упредительно не имеют никакого веса. Что бы теперь ни произошло, Дуче, наши дела от этого действия не ухудшатся, они могут стать только лучше. Если бы я и принужден был к завершению этого года оставить в России 60 или 70 дивизий, то и это было бы лишь частью тех войск, которые необходимо было постоянно содержать на восточной линии. Пусть Британия позволит себе не сделать выводов из грозных реалий, перед которыми она очутится. Тогда мы сможем, обезопасить свой тыл, навалиться на врага с утроенной энергией с целью его ликвидации. Смею Вас, Дуче, заверить, все, что зависит от нас, немцев, будет сделано.
Обо всех Ваших пожеланиях, соображениях и о помощи, которую Вы, Дуче, в состоянии мне предоставить в намечаемой кампании, прошу известить меня лично или обсудить данные вопросы Вашим военным руководством с моим верховным командованием.
И еще одно хотелось бы заявить в заключение. Я снова ощущаю себя внутренне свободным, в результате того, что пришел к этому решению. Сотрудничество с Советским Союзом, при всем искреннем желании прийти к основательной разрядке, часто угнетало меня. Потому что это воспринималось мной как разрыв со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими предыдущими обязательствами. Я рад, что освободился от морального обременения.
С сердечным и товарищеским приветствием — Его высочеству главе королевского итальянского правительства Бенито Муссолини».
Ева Браун снова вошла, держа в одной руке какой-то листок бумаги, в другой — овчарку на поводке.
— Адольф, посмотри, какая пакость нарисована.
Фюрер приласкал овчарку, взял из рук Евы листовку с карикатурой, зло изображающую как бы на карте мира двух больших, отвратительных пауков. Один паук малиновый — с головой Сталина, другой — коричневый, с гитлерообразной мордочкой. Пауки сцепились в драке, отвратительная картинка. Фюрер улыбнулся:
— Ева, ты утратила чувство юмора? Английская сатира всегда глупа. Я спасу мир от красной чумы, которая угрожает и британцам. Я предчувствую успех.
— В моем салоне все смеялись до слез, когда я сказала, что ты собираешься назначить Сталина гауляйтером поверженной России.
— Нет, Ева, для гауляйтера он, пожалуй, не подходит, слишком свиреп. Если бы он уничтожал только врагов! Бог лишил его ума, он уничтожает миллионами рабочую силу.
— Трубочист пророчит ему погибель в год Змеи, Адольф.
— Если это сбудется, Ева, твой маг получит из моих рук Железный крест! А ты не спросила своего предсказателя, какой год опасен для меня?
— Трубочист сказал, что для тебя опасен год Петуха.
— Я действительно с детства не терплю петухов. А когда он наступит, Ева, этот год Петуха?
— Точно не помню, Адольф. По-моему, лет через пять.
Цветь пятьдесят первая
Плутарх мудро прорицал, что государственные мужи, правители, не должны спать по ночам, дабы не действовали злоумышленники. Сталин редко спал по ночам. И высокое начальство по всей стране ночевало в кабинетах. Не дай бог — позвонит Иосиф Виссарионович, а ты нежишься дома, в постели. Но ошибочно, разумеется, представлять, будто бы директора крупных заводов, секретари обкомов и горкомов партии мучились ночами в своих кабинетах при застегнутых френчах и гимнастерках. Рабочие кабинеты начальства имели вход в специально оборудованные спальни — с диванами, кроватями, туалетами и даже ванными, с буфетами, где хранились горячительные напитки и разная снедь. А некоторые руководители проводили параллельно правительственную связь в свои квартиры, особняки и дачи. Вскакивало высокое начальство по ночам в одних кальсонах или в трусах, вытягивалось в струнку по стойке смирно и хрипло говорило спросонья: