— Едри твою мать! Ладно уж я глупый дурак: не изучал разных Лопушинских и других шуржистов. Но ить с нами был Соронин, он подписал ордер на арест. Он-то куда глядел? Свинья безграмотная, а не прокурор! Што же делать?
— Я не вижу драмы, Сан Николаич.
— Ты не ведаешь, Аркаша, об одной мелочи.
— Какой именно мелочи?
— Я стрелял в Мухину, в лоб ей стрелял.
— На Вере Игнатьевне нет и царапины.
— А меня толкнули, вот и мимо выстрелил.
— Я все улажу, Сан Николаич. Выстрел можно оборотить шуткой. Мол, слегка попугали. Вера Игнатьевна настроена мирно.
— Выручи меня, Аркаша. Покайся перед ней, задобри ее, купи ей билет на поезд, дай денег на дорогу. У нее шиш в кармане. Эти идиоты с комбината выгнали скульпторшу, не заплатили за работу и копейки. Вот от меня лично деньги — дай ей двести рублей. И главно — уговори слезно, штобы от нее не написалась жалоба. Мы же не звери. Для народу стараемся, для партии. Случаются оплошки, конь о четырех ногах — спотыкается. А с прокурору я сниму шкуру. Кстати, в разбитии мухинских скульптур я не участвовал. Берман кувалдой размахивал.
Придорогин начал звонить Соронину. Порошин вернулся в свой кабинет, где ожидала решения судьбы Вера Игнатьевна Мухина. Как же начать с ней разговор? Она еще не вышла из потрясения, шока.
— Что там у вас за выстрел был в мастерской, Вера Игнатьевна?
— Какой выстрел?
— Говорят, кто-то целился вам в лоб, стрелял.
— Не помню. Такого не могло быть. Я не слышала выстрела. Возможно, стреляли позднее, когда меня увели...
Мухина не лгала, она не слышала выстрела, не помнила, что Придорогин в нее целился, угрожал, кричал.
— Вот вам деньги, Вера Игнатьевна, на дорогу. Билетик до Москвы я вам куплю, провожу вас. Вы уж извините нас, ради бога.
— Спасибо, но мне неудобно...
— Мы должны помогать людям, вы не смущайтесь. У вас же нет денег, нам все известно. Начальник НКВД Придорогин беспокоится о вас. Подпишите, пожалуйста, заявление, что у вас нет к нам претензий...
—Да, я подпишу, с удовольствием. Меня здесь никто не обижал. Правда, ваша камера сыровата. Но я ведь не спала. Я вам благодарна.
— Вы говорите искренне, Вера Игнатьевна?
— Да, чистосердечно. Здесь меня никто не обижал. Убивали меня там...
— Вы огорчены тем, что у вас разбили скульптуры?
— Мне жалко только Фросю и Трубочиста. Я не смогу их восстановить.
В дверь кабинета постучали просительно:
— Позвольте войти?
— Да, войдите! — разрешил Порошин, пожалев об этом через мгновение.
Прошмыгнув мимо дежурного по горотделу, к Порошину закатился нищий в облике Владимира Ильича Ленина. Не зря Придорогин предлагал несколько раз — пристрелить это наваждение. Неудобно перед людьми, особенно перед гостями города, высокими комиссиями из области и Москвы. С лохмотьев оборванца капала грязь.
— Рабоче-крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась! — прокартавил торжественно вошедший.
— Очень интересно! — просветлилась Вера Игнатьевна.
— А вы знаете, кто я? — блеснул косовато оком пришелец.
— Да, разумеется, — не осмелилась Мухина назвать посетителя по имени и отчеству.
— А вы, миленькая, задумывались, для чего мы совершили переворот?
— Для ликвидации частной собственности на орудия и средства производства, для установления диктатуры пролетариата, построения социализма, утверждения советской власти! — отчеканил, шутейничая, Порошин.
— И что мы имеем в результате, молодой человек? Вместо социализма — уродливый госкапитализм! Вместо диктатуры пролетариата — тоталитарный режим Сталина. Полный распад экономики, деградация общества. Вы даже меня, Ленина, бьете под зад пинком, бросаете в лужу. Вы уничтожили, расстреляли всех моих соратников по партии, революции. Вы превратили Россию в страну рабов, лжецов, негодяев, кровососов...
— Вы нам надоели, Владимир Ильич. Если вы не раскланяетесь, то через десять секунд сержант Матафонов проводит вас к выходу. Желаю вам всего доброго! — металлически произнес Порошин.
Мухина опять потускнела:
— Если вы позволите, я пойду с ним, товарищ следователь.
— Не возражаю, Вера Игнатьевна, — погрустнел и Порошин.
Ему было досадно, что за все время общения Вера Игнатьевна Мухина даже не поинтересовалась, откуда он родом. Она посочувствовала какому-то придурку, внешне похожему на вождя, но не поблагодарила по-настоящему тех, кто творит справедливость и добро. Порошин купил Мухиной билет на челябинский поезд и предложил Гейнеману пойти на вокзал вместе, чтобы проводить Веру Игнатьевну. Но Мишка от проводов отказался:
— Первый удар кувалдой по голове Веры нанес я, Аркаша.
— Каким образом?
— Она ведь побывала у меня в колонии. Я умышленно показала ей, как мы протыкаем трупы ломами.
— Ты садист, Мишка. Зачем ты это сделал?
— Они, художники, оторваны от жизни, Аркаша. Я окунул Мухину в действительность, в реальность.
— Так можно и убить художника.
— Приходи вечером, Аркаша. Фрося ждет тебя. Там и поговорим о художниках.
— Разумеется, приду. Рискуешь ты, Миша, из-за меня. Вдруг настучит кто-нибудь.
— Извернемся как-нибудь. И есть у меня задумка — освободить Фросю.
— Не думаю, что это возможно, Миша.
— До встречи, Аркаша!
Провожали на вокзал Веру Игнатьевну — Порошин, Функ и Шмель, подошла и Людмила Татьяничева. Шмель ведь не участвовал в разрушении скульптур. И напротив — он загораживал грудью одну из гипсовых фигур. Мухиной показалось, что Шмель пытался спасти Фроську.
— Спасибо вам, в тот страшный час вы были моими единственными защитниками, — благодарила Вера Игнатьевна Татьяничеву, Функа и Шмеля.
— Какие мы защитники? Струсили мы, — вздохнула Татьяничева.
— А комиссия находилась в состоянии коллективного психоза. Как наблюдатель и врач — констатирую, — отметил Функ.
Порошин не знал подробностей события, но рассуждал:
— Виновных, наверно, нет. Стечение обстоятельств, ситуация. Председатель комиссии Коробов — хороший человек, но в искусстве — ни в зуб ногой. Берман испугался, что изваяли врагов народа. Я бы не нашел выхода из такого положения. Сложное время. Обострение классовой борьбы.
Шмель не согласился:
— Врагов народа и надо было разбить. А почему крушили Шатилина, меня, Женю Майкова?
— Я не верю, что Григорий Коровин — враг народа, — сказала Мухина.
— И я не верю! — поддержал ее доктор Функ.
Шмель провоцировал:
— НКВД не арестовывает безвинных.
Порошин пожалел, что взял на вокзал Мордехая. Сексот явно переигрывал, вносил дискомфорт в беседу.
— А вы знали, Вера Игнатьевна, в Москве профессора Порошина? — начал отвлекать внимание Аркадий Иванович от своего верного сексота.
— Кто же не знал в Москве Порошина? — посмотрела пристально Вера Игнатьевна на Аркадия Ивановича. — Но ведь профессора арестовали. Между прочим, вы похожи на него. Наверно, родственник, племянник?
— Я сын профессора Порошина.
— Извините, — замолчала неловко Вера Игнатьевна.
Шмель заповодил своими круглыми ушами:
— Разве ваш батюшка арестован?
— У меня нет о нем никаких сведений.
— Несчастье-то какое, просто беда, — засокрушался Шмель.
Сочувствие Шмеля было настолько слащавым и фальшивым, что вызывало раздражение. Порошин отвел под локоть своего сексота в сторону и дал ему задание:
— Видишь вот там, Мордехай, женщина в мехах?
— Вижу, Аркадий Ваныч.
— Ты знаешь, кто это?
— Известно, сие супруга секретаря горкома партии Бермана.
— Выясни, кого она провожает, о чем говорит? Не спускай с нее глаз, это очень важно, ответственно. В общем покрутись возле нее два-три дня.
Шмель засеменил по перрону, надвинув кепку на глаза, оттопырив еще больше свои уши-лопухи. Он не удосужился даже попрощаться с Мухиной, ушел, как охотничья собака, по следу.
— Какая неприятная личность, — брезгливо поморщился Функ. — У него физиономия подлеца.
Порошин вступился за своего помощника:
— Внешность часто обманчива. Шмель — хороший парень.
— Значит, сын его будет подлецом или внук. Из его рода должно выползти насекомое! — не унимался Функ.
Мухина села в вагон, уехала, не имея никаких претензий к НКВД. Она была приятно удивлена, что в органах есть такие чуткие и вежливые люди, как заместитель начальника милиции Порошин. Про выстрел Придорогина Вера Игнатьевна действительно не помнила. Она его в мастерской тогда просто не услышала — от нервного потрясения. И когда Татьяничева позднее начинала при встречах в Москве напоминать Мухиной о событиях в мастерской, Вера Игнатьевна отвечала честно:
— Я почти ничего не помню...
Порошин проводил Мухину и сразу же вернулся в горотдел. Ему хотелось узнать, как держится на втором допросе Григорий Коровин. Бурдин рассказывал, что Голубицкий подписал признание в сущности без физического воздействия. В крайнем случае — синяков на его теле и лице никто не видел. Бурдин подвесил Голубицкого в камере-тире ногами к потолку, голого. Лейтенант ударил арестованного ребром увесистой деревянной линейки в междуножье всего один раз. Голубицкий завопил, будто с него живого сдирают кожу, заплакал, заскулил:
— Я во всем признаюсь! Я все подпишу!
Арестованные подписывали самые нелепые признания не только потому, что не выдерживали истязаний. Они общались в камерах с заключенными и быстро понимали: отрицание вины ничего не дает, не спасает. К высшей мере наказания приговаривали и тех, кто не признавал себя вредителем, шпионом, врагом народа. И даже напротив, кто помогал следователям, называл побольше сообщников, тот мог остаться в живых, получив десять лет, хотя бы в виде обещания. Терехов и Огородников дали показания на своего начальника Голубицкого. Тяжелые аварии в цехе были, за них надо было отвечать. Огородников ожидал, что начальник цеха быстро докажет несостоятельность обвинений. Он человек умный, грамотный, в почете. И тогда — освободят всех. Терехов чуял — насколько бесполезно сопротивление. Сталевара Коровина и Огородников, и Терехов сначала назвали при вопросе: «Кто ваши друзья, знакомые? С кем проводили вместе выходные дни, выпивали?» Но уже через два часа согласились: Григорий Коровин был членом подпольной организации, имел задание — взорвать мартеновский цех, предварительно сбросив в ковш с расплавленной сталью — директора завода Коробова и секретаря горкома партии Бермана.