«Уважаемый господин Молотов! Практика показала, что задуманная Вами реализация социалистической утопии — проваливается. Вы бросили в тюрьмы и концлагеря миллионы людей. Сначала большевики уничтожали дворян и буржуазию, купечество. Затем казачество, духовенство, крестьян, ученых. Но государство не сможет существовать без купца, без культуры торговли. Купец по Вашим понятиям — спекулянт, преступник. А на самом деле купец лишь посредник между спросом и предложением. Экономика должна работать автоматически — по законам рынка. Вы же создали систему принуждения и распределения. Эта система убивает заинтересованность в труде, в техническом и научном прогрессе. Ваш эксперимент неминуемо кончится крахом. Теория классовой борьбы — это теория коллективного людоедства. Правильнее было бы предать Маркса проклятию, а труп Ленина сжечь и выстрелить его пеплом из пушки в сторону зарубежья. А Вы забальзамировали этого негодяя как фараона. Репрессии и расстрелы Вам необходимы, чтобы народ пребывал в рабстве. Ваши палачи добрались до рабочего класса, членов ВКП(б), военной, промышленной и партийной элиты. Все злодеяния по разрушению России осуществлены Лениным и евреями. Только вторжители, наемники, евреи и большевики были способны на такие апокалиптические разрушения. Но меня радует, что Вы начали пожирать самих себя. Как сказано в Священном Писании: «За то, что они пролили кровь святых и пророков, ты дал им пить кровь. Они достойны того... И они кусали языки свои от страдания».
В Магнитогорске были обнаружены листовки примерно с таким же содержанием. Может быть, профессор пописывает, а его сынок распространяет тексты, прикрываясь формой работника НКВД? И почему у профессора Порошина там много энергии? Где он находится: на курорте или на лесоповале? Какие у него есть родственники? В каких городах проживают? На каких должностях трудятся?
На все эти вопросы Ежов пожелал получить обстоятельные ответы. И получил их без промедления. Профессор Порошин лесоповалом не занимается, а возглавляет санчасть в норильском концлагере у Завенягина. Ученого мужа должны были расстрелять в одной группе с Мильчаковым. Но Завенягин сохранил им жизнь. Жена профессора проживает в Москве, имущество и квартиру у нее не реквизировали. Сынок профессора Порошина процветает на должности заместителя начальника НКВД в Магнитогорске.
В епархию могущественного Завенягина Ежов вторгаться не стал. А по остальным вопросам решение принял: «Жену профессора Порошина арестовать, имущество и квартиру реквизировать. И сделать по линии кадров запрос. На каком основании в Магнитогорске занимает должность заместителя начальника НКВД сын врага народа Порошин Аркадий Иванович?»
Ежов помнил по одному из совещаний капитана Придорогина, его коричневые костлявые руки, сабельный шрам на лице. Рубака — времен гражданской войны. Вероятно, дурак. Но Завенягин назвал его врагом народа. За плечами Завенягина — фигура Молотова. К Вячеславу Михайловичу Ежов испытывал почтение. Он был для Ежова почти на одном уровне с Хозяином, а по-человечески даже выше, потому как — личность с достоинством, независимая, себе на уме.
Как и Вышинский, Ежов боялся, что в случае смерти Сталина Молотов станет Хозяином. Молотов заставлял думать о Молотове. Такой способности не было ни у Ворошилова, ни у Жданова, ни у Кагановича... У Молотова всего один друг — Завенягин. Удружив Авраамию, можно заработать расположение Вячеслава Михайловича. Завенягину крепко насолили прокуроришка Соронин и рубака Придорогин, больно уж оскорбительны и коварны их доносы. Придорогин и Соронин — мелкие сошки, пешки. Надо ликвидировать их так, чтобы об этом знал Завенягин.
Торопиться Ежов не стал. В Магнитке княжила крупная личность: директор металлургического завода — Павел Иванович Коробов. Авторитет у него был поменьше, чем у Завенягина. Но было и преимущество: всю семью Коробовых опекал сам Сталин. Как же относился Коробов к своему местному прокурору Соронину и начальнику НКВД Придорогину? Может, они собутыльники, дружки? Возможно, Коробов вовсе не разделяет мнения, которое высказал Завенягин. Такой информацией Лубянка не располагала.
Ежов навел справки: как часто бывает в столице Коробов, кроме тех совещаний, пленумов и сессий, о которых известно всем. Оказалось, что директор магнитогорского металлургического завода в данный момент находится в Москве, проживает в гостинице, в одном номере-люксе с Авраамием Завенягиным.
— Фиксируйте все их разговоры! — дал команду Ежов.
Специалистам Ежова удалось подслушать и записать всего лишь часть одной беседы:
— Завтра я вылетаю в Норильск, Павел. Вечер у меня свободный. Пойдем со мной в гости.
— Компания интересная? Кто тебя пригласил?
— Вера.
— Какая Вера, Авраамий?
— Мухина.
— С Мухиной я встретиться не могу.
— Почему?
— Стыдно, Авраамий.
— Между вами пробежала черная кошка? Вы поссорились? Ты нахамил?
— Хуже.
— Не морочь мне голову, Павел, рассказывай.
— Она же приезжала к нам в Магнитку, Авраамий.
— Что из этого следует? Ты ее плохо принял, обидел?
— Если бы просто плохо приветил. Если бы просто случайно обидел. Я не смогу посмотреть ей в глаза. Я виноват, я очень виноват.
— Ты извинись, Павел. Она простит, ты не знаешь Веры.
— Моральное право надо иметь. Моральное право, чтобы попросить прощения. У меня такого права нет. Нет права даже встать на колени. Нет и не будет.
— Никогда не думал, Павел, что ты способен на мелодрамы.
— Это не мелодрама, это трагедия.
— Не поверю, Павел.
— Ладно уж, расскажу: приехала она, вылепила из гипса статуи. А мне сообщили из НКВД, из прокуратуры... Мол, Мухина изваяла врагов народа. Все ее прототипы арестованы. Представляешь? Я был председателем комиссии по оценке ее скульптур. Господи, что я в этом понимаю? Показались мне все мухинские скульптуры ущербными. И дал я указание — разбить кувалдами всю ее гипсовую лепню. Соронин и Придорогин спровоцировали меня. Затмение на меня навалилось. Враги они — Соронин и Придорогин. У меня завод на грани остановки от их арестов дурацких. Я Сталину скажу завтра об этом. Ежова надо судить. Он превратил НКВД в банду террористов.
...На этом запись разговора между Завенягиным и Коробовым обрывалась — по техническим причинам. А может, они заподозрили что-то, испугались, замолчали. Николай Иванович Ежов прочитал спецдонесение несколько раз. Если Коробов пожалуется Сталину, что изменится? Ничего особенного не произойдет. Репрессии, ужесточение борьбы с вредителями и врагами народа проводились по личному указанию Иосифа Виссарионовича. Возможно, допускались кое-где перехлесты. И все же неприятно, что кто-то будет жаловаться, подрывать авторитет НКВД.
Ежов достал из ящика стола пузырек с репейным маслом, накапал на ладонь, смазал волосы, тщательно причесался — с прямым пробором. Надо было каким-то образом нейтрализовать Коробова, смягчить его. На прием к Хозяину он явится через три часа. Можно с ним встретиться как бы случайно, поговорить по-дружески, душевно.
И Коробов столкнулся с Ежовым возле приемной Сталина.
— Здравствуйте, Павел Иванович, рад вас видеть, — крепко и улыбчиво пожал Ежов руку директора магнитогорского завода.
— Здравствуйте, — холодно ответил Коробов.
— Как у вас дела, Павел Иванович? Зашли бы ко мне, поговорили. Мне посоветоваться с вами необходимо.
— По какому вопросу?
— Вопросов много. У нас диапазон интереса широк. Экономика, промышленность тоже в поле нашего зрения. А завод ваш перестал расти, сбои. Захромал металлургический гигант. Конечно, главная причина — в сокращении капиталовложений. Но есть ведь и другие причины, наверно. Я вот информацию имею, чутье мне подсказывает, что ваше местное НКВД перегибает палку, вырубает у вас лучшие кадры, специалистов. Враги народа пробираются и в НКВД, и в прокуратуру.
— С этим полностью согласен, — потеплел Коробов.
— А как вы относитесь, Павел Иванович, к вашему прокурору Соронину, к начальнику НКВД Придорогину? У меня лично ощущение, что они вредители.
— Хуже вредителей.
— Почему же вы не сигнализировали, Павел Иванович? Мы ведь на вас надеялись. В Магнитке вы — хозяин!
— Я обращался к Меркулову, к Вышинскому.
—А обо мне забыли, Павел Иванович. Я бы помог вам сразу. Для меня ваше слово повыше мнения Вышинского. Давайте дружить. А с Придорогиным и Сорониным мы разберемся. Уничтожим их, как бешеных собак.
Коробов зашел в кабинет Сталина, не зная, о чем говорить. Претензии к Ежову отпали сами собой. Остался один вопрос: о капиталовложениях.
Цветь двадцатая
В любом столетии, при любой тирании — много счастливых из люда простого. В первомайской колонне не было хмурых лиц. В мире улыбок, цветов, знамен, лозунгов и надежд единились люди по своей мере радостные и счастливые. Кто-то получил квартиру и справил новоселье. Металлурги и строители только что продырявили орденоносно лацканы своих пиджаков. После отмены карточек можно было купить и хлеб, и сахар, и масло. Рождались здоровые и крикливые детишки. В одной из колонн дед ликовал, ибо вчера только выбросил развалюхи-чуни, приобрел сапоги. Женщины зацвели: в канун праздника ситцем и сатином забогатели. Молодежь от весны искрилась. Площадь заводоуправления торжествовала трибуной кумачовой. На трибуне возвышались — директор завода Коробов, секретари горкома партии, глава строителей Гуревич, сталевар Грязнов, прокурор Соронин, начальник НКВД Придорогин. И все кричали неистово, от всего сердца:
— Ура! Да здравствует товарищ Сталин!
Но по этой же жизни протекала черная река, на которую никто не хотел смотреть. И кто попадал в нее, тот исчезал или погибал в мучениях. Через две недели после первомайской демонстрации в мартеновском цехе состоялось комсомольское собрание, на котором обсуждалось персональное дело Лены Коровиной. Комсорг Максим Оськин вел собрание плохо, выступил сумбурно. Слово взял присутствующий на собрании член горкома комсомола Михаил Разенков: