— Теперь все ясно, Аркадий Ваныч.
— А как у тебя с личной жизнью, Шмель? Женился на Жулешковой?
— Бракосочетания официально не было.
— Ты намекни ей, чтобы не писала доносы на студентов. Жалко ребят, за какие-то стишки в тюрьму идут.
— Так вы не отправляйте их в тюрьму, Аркадий Ваныч.
— Когда поступает сигнал, Шмель, мы остановить ничего не можем.
— И Жулешковой поступают сигналы, и она не передать их вам побоится. Вы должны понимать ситуацию.
— А ей-то кто сигналы подает?
— Лещинская, Аркадий Ваныч. И не одна она.
— Ох, уж эта обезьянка Лещинская!
Заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург вышел от заместителя начальника НКВД окрыленным и счастливым. Он искренне пожалел, что недели две тому назад написал в Москву о родственниках врагов народа, работающих в НКВД. Вероятно, письмо затерялось. Слава богу, что пропало. По этому сигналу в первую очередь арестовали бы Порошина. И тогда бы протезистом и золотыми монетами занимался другой работник милиции. И ему, Шмелю, пришлось бы сидеть за решеткой. Никто бы его не пожалел, тем более никто бы не осмелился пожертвовать ему золотые динары. Удивительный все же и благородный человек — Порошин. Как его понимать? Наверное, две монеты надо отдать ему. Без корысти он не мог укрыть похищение динаров. Но не такой уж и умный Аркадий Иванович. Кроме четырех монет, в банке с красным суриком у него, Шмеля, было еще шесть желтых кругляшей. Они были заплавлены искусно в тело фальшивой, массивной, оловянной сковороды. И никакие, даже самые изощренные сыщики не нашли бы их. Специально закопченная сковородка валялась в чуланчике с рухлядью. Она была грубоватой и нелепой, на нее никто бы не позарился.
Да, прекрасный человек — Аркадий Иванович. Разумеется, с недостатками, ущербинками. Одна из его любовниц — Фрося Меркульева родила в колонии девочку. Другая любовница совсем молоденькая, черноглазая Верочка Телегина. Развратник он, этот Порошин. Да бог с ним. Интим не подвластен законам нравственности, морали и правительственным постановлениям.
Шмель сам сожительствовал с тремя любовницами: с Олимповой, Жулешковой и Лещинской. Последняя — Лещинская по внешности отвратительна, сексуальная извращенка, но с перчинкой. Жулешкову и Олимпову Шмель любил. И нельзя унижать любого, даже самого ничтожного человека понятием — сожительство. Мордехай любил по-своему нежно и преданно Олимпову и Жулешкову. Они были одинаково красивы, интересны, интеллектуальны. Они дополняли друг друга темпераментами, изящным умением ублажить, создать микроклимат спокойствия и отдыха. Этот редкий талант женщин оценивают не все мужчины. Еврей понимает женщину тоньше. Женщина для еврея, как скрипка для великого музыканта.
Шмель шел по заснеженному городу, подняв каракулевый воротник зимнего пальто, думая о двух любимых женщинах. Порошин в это время ходил по своему кабинету и тоже думал не об одной. У Фроси родилась в заключении дочка, девочка очень живая, синеглазая, с белыми кудряшками. Мать нарекла девочку Дуней. Отчество в метрике поставили за взятку порошинское: Меркульева Евдокия Аркадьевна. Новый начальник колонии изредка устраивал Порошину короткие свидания с Фросей. Но свидания официальные, с оформлением встреч в журнале, в грязной комнатушке, в присутствии охраны. При этих встречах Фроська смотрела в никуда, разговаривала механически, устало и холодно.
— Скоро я улечу. Отдай Дуню на воспитание Телегиным, — сказала при последнем свидании Фроська.
— Неужели она знает про нашу любовь с Верой Телегиной? Нет, этого не может быть. Да и я ее, Фросю, люблю не меньше. Почему нельзя иметь две любимых жены? Зачем разрываться сердцу?
— Ты слышал, что я сказала? — посмотрела Фрося через решетку в небо.
— Не говори глупости. Я тебя люблю, Фрося.
— Знаю, что любишь и меня, Аркаша. Не о любви речь, о судьбе, о Дуне.
— Фрося, я написал письма Калинину, Молотову. И ты знаешь: бывают амнистии, помилования. Все еще может уладиться.
— Ничего, Аркаша, не уладится. Обними меня, поцелуй. Мне холодно.
Порошин прижал Фроську к своей груди, поцеловал, поерошил рукой ее рыжие кудри. И попытался перевести разговор в шутливое русло:
— Фрося, а где твое корыто? Села бы в него с Дуней и прилетела ко мне в гости.
Фроська глянула на Порошина так пристально и пронзительно, что у него даже холодок по спине пробежал мурашками.
— Корыто при мне, Аркаша. Я в прачечной спину гну. А Дуне пока летать нельзя.
— Она вырастет колдуньей? — улыбнулся Порошин.
— Аркаша, она родилась колдуньей. А про тебя мне все наперед известно. Я все знаю.
— Фрося, тебе что-нибудь наговорили? Ты не верь сплетням.
Фроська порозовела, оживилась:
— Я не сержусь на тебя, Аркаша. Я тебя люблю. Дуню сбереги. Она тебе покажет, где клад казачий захоронен. А может, и не покажет.
— Фрося, не пророчь прощание. А сокровища мне не нужны. И не до сказок нам с тобой. Ты знаешь, что твой дед расстрелян?
— Знаю, Аркаша. Я видела, как деда казнили.
— Как ты могла видеть?
— Я колдунья, Аркаша. Ты всегда забываешь об этом.
— Ты колдунья, Дуня — колдунья. А мне — хоть с ума сходи.
— Тебя спасет вера.
Порошин не понял, что сказала Фроська. Если Вера с большой буквы, то это намек на Верочку Телегину. Если вера с буквы прописной, то предсказание нацеливает на религию, на бога. А может, бог все-таки есть? Или в одном слове объединяется и Вера Телегина, и вера в бога, и вера в людей, в жизнь? Какое емкое и многозначительное понятие — Вера! Без веры жить невозможно. Но люди часто ошибаются, верят истуканам, ложным учениям, утопиям, мистическим сказкам. И как не поверить?
В одной из командировок в Москву Порошин разыскал руины сгоревшего склада чекистов, в котором хранились когда-то вещи, конфискованные у Трубочиста. Аркадий Иванович откопал в золе кой-какие оплавленные останки металлических предметов и сдал их на экспертизу в закрытую лабораторию Завенягина. У Авраамия Павловича была шарашка, где работали осужденные профессора, академики, ученые. Завенягин помнил Порошина, расспрашивал о жизни Магнитки, обстановке на заводе. Ученые из шарашки Авраамия Павловича сделали определенный вывод: металлические оплавки — титановые, с добавками редкоземельных элементов. В нашей стране такого производства не имеется. Следовательно, огарыши имеют зарубежное происхождение, да еще и засекреченное.
— Вот и раскрылась тайна! Трубочист заброшен через границу. Он просто шпион, агент иностранной разведки. Разоблачить его — и слава! — навострялся Аркадий Иванович, возвращаясь в город у Магнитной горы.
Через три дня Трубочиста доставили к Порошину. Он красовался в голубом костюме, в белоснежной сорочке с бабочкой, в шляпе-цилиндре, с диковинной тростью.
— Здравствуйте, господин Порошин, — приподнял шляпу Трубочист.
— Здравствуйте, садитесь.
— На сколько лет?
— Возможно, лет на десять.
— За какие прегрешения на этот раз?
— За нелегальный переход государственной границы, как минимум.
— Аркадий Иванович, в небе по пути к звездам нет границ.
— Вас, Трубочист, забросили воздушным путем, на большой высоте? Так надо понимать?
— Боже мой, Аркадий Иванович! Я прилетел с планеты Танаит. Вы забыли об этом? По-моему, мы с вами на эту тему беседовали.
— Я обследовал склад чекистов, в котором сгорели ваши вещи. И останки обнаружил, предъявил их на исследование.
— И что же показала ваша экспертиза?
— А то, родной мой Трубочист, что оплавки — из титана и других редкоземельных элементов. Ученые предполагают признаки зарубежного производства. Так что признавайтесь, какой разведкой вы к нам заброшены? Немецкой, английской, французской? И для чего вам был нужен водолазный костюм? Может, вы прибыли вовсе не по воздуху, а через подводный мир? Допускаю, что водолазный костюм прибыл и самолетом, для проведения диверсий на шлюзах Беломорканала.
— У меня не было водолазного костюма. И об этом я вам заявлял. Неужели у вас такая плохая память, Аркадий Иванович?
— Что же у вас было?
— У меня был скафандр астронавта. Кстати, место, где он сгорел, очень опасно. Смертельно опасно.
— Чем оно опасно?
— Ваши чекисты будут умирать от белокровия, саркомы, рака. Место, где сгорели мой скафандр и передатчик, радиоактивно. В этом можно будет легко убедиться и через триста лет. Но, может быть, в этом для вас, гепеушников, заслуженное возмездие?
— В моих силах, дорогой Трубочист, провести экспертизу и в этом плане. Если радиоактивность не обнаружат? Тогда — что?
— Обнаружат, Аркадий Иванович: стронций.
— Тогда у меня есть и другой вариант обвинения.
— Какой, смею вас спросить?
— Ты, Трубочист, самый изощренный диверсант: доставил контрабандно радиоактивные вещества, чтобы уничтожить советское правительство, руководителей партии, товарища Сталина.
— Аркадий Иванович, уничтожение таких личностей, как Сталин, ничего не изменит. У вас создана саморегулируемая, самовоссоздающая система. У вас надо взрывать или перестраивать систему, а не менять человечков. Сталин — не самый тяжелый вариант. Троцкий был бы страшнее.
— Меня радует весьма, Трубочист, что ты отвергаешь троцкизм. Мы с ним и боремся.
— Вы внедряете троцкизм.
— Нет, наше знамя — ленинизм.
— Ленинизм и троцкизм — это одно и то же. Аркадий Иванович. Троцкого вам придется когда-нибудь реабилитировать. Он — ленинец.
— Не кощунствуй, Трубочист. Лучше признайся, с какой целью ты к нам прибыл?
— Я прилетел как прогнозист, с правом корректировки некоторых личностей. Но у вас пророков и предсказателей не терпят, казнят.
— Будущее, Трубочист, прогнозировать можно, а предсказать — нельзя.
— Сие положение верно для вашей земной цивилизации, для вашего весьма низкого уровня интеллекта и науки.
— Коль ты на более высоком уровне развития, предскажи: мы арестуем Эсера или нет?
— Эсера вы арестуете.