— Семь раз переплавленное! — продолжил Порошин псалом, который Никодим не закончил в цитировании.
— Тебе бы еще озариться верой, сын мой, — примачивал Никодим мокрой тряпочкой кровоподтеки на опухшем от побоев лице Аркадия Ивановича.
— Если выберусь из тюрьмы, поверую.
Отец Никодим ответил неопределенно:
— Коль богу будет угодно спасти твою душу, ты обретешь свободу и такой ценой. Но с богом не торгуются, сын мой. Торгуются токмо с бесом.
Аркадий Иванович закрыл глаза:
— Господи, прости меня грешного. Пресвятая мать-богородица, помоги мне встретиться с Верой.
Батюшка Никодим перекрестился:
— И я молюсь твоим сердцем, твоей молитвой, сын мой.
Порошин уснул под нарами, рядом с батюшкой. И приснился Аркадию Ивановичу страшный сон. Начало сна не было жутким. Привиделось ему, будто он с Верочкой Телегиной приехал в Москву, и встречали их оркестром и цветами, подали автомашину, привезли в гостиницу «Метрополь». Верочка радовалась шикарному номеру в гостинице, ужину в ресторане, прогулке по Красной площади. На другой день они пошли венчаться в церковь. На Верочке было белое платье, белые туфельки, белоснежная кружевная фата. Золотые кольца преподнес им дальний родственник Веры — Гераська Ермошкин. Он поклонился виновато:
— Во искупление вины дарю вам обручальные кольца.
— В чем же твоя вина? — удивилась Вера.
— Виноват я в том, что поджег дом меркульевский, — покаялся сорванец.
— Не говори глупости, — оборвала его Вера.
— А где ты взял золотые кольца? — поинтересовался Аркадий Иванович.
— Я изладил их из червонцев.
— А кто тебе дал монеты? Золотые червонцы стоят дорого.
— Я украл их у заведующего вошебойкой Шмеля. Они были вплавлены в сковородку из олова.
Порошин улыбнулся:
— Врешь, Гераська. Золотые монеты Шмель прятал в банке с масляной краской.
— Банку с краской я тоже стащил. Но там вроде бы не было золота. Краску мы перелили в другую посудину, а банку я выбросил в мусорный ящик.
Венчал Веру и Аркадия батюшка Никодим. И звучали серебряные трубы ангелов, и трепетали огоньками горящие свечи, и вливалось в душу благолепие храма. В церкви Порошин увидел доктора Функа с гипсовой девочкой на руках. И в черных одеждах — Шмеля, Мартышку-Лещинскую, худосочного сексота Попика. На паперти к молодым подошли работники НКВД во главе с Ежовым, предложили вежливо сесть в машину.
— Куда поедем? — спросил Порошин.
— В Кремль, к товарищу Сталину, — ответил Ежов.
Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин и Каганович сидели за одним длинным столом, покрытым красным сукном. Перед каждым из них лежал на столе револьвер.
— Подойдите ближе, — строго сказал Иосиф Виссарионович.
А Каганович остановил Веру:
— Нет, вы постойте там. Вы нам пока не требуетесь.
Порошин подошел к столу, за которым сидели вожди, остановился по-военному навытяжку. Сталин раскурил трубку, пыхнул ароматным дымком табака:
— Ви готовы, товарищ Порошин, виполнить особо важное поручение?
— Так точно, товарищ Сталин! Я готов выполнить любое задание партии, родины.
— А что я говорил? — хитровато улыбнулся Иосиф Виссарионович, переглянувшись с великими соратниками.
Ворошилов подбодрил Порошина:
— Мы верим вам.
Калинин задвигал бородкой:
— Может, не стоит подвергать молодого человека такому испытанию?
Молотов молча блеснул стеклами очков, а Каганович протянул Порошину свой револьвер:
— Вы должны привести в исполнение смертный приговор.
— Я готов выполнить ваше поручение, — козырнул Порошин.
Иосиф Виссарионович кашлянул в ладошку, пристукнул дымящейся курительной трубочкой по красному сукну:
— Виполняйте поручение — стреляйте.
— А где преступник, враг народа? — заозирался Аркадий Иванович.
— Стреляйте в нее! — указал Каганович на Веру.
— Да, да, в нее! — подтвердил Сталин.
Верочка смотрела то на вождей, то на Аркадия широко раскрытыми глазами, бледнея от ужаса.
— Стреляйте же! — нахмурился Иосиф Виссарионович.
— Я не могу, — задрожал голос Порошина. — Я думал...
Сталин помрачнел:
— Что ви думали? Ви полагали, будто ми прикажем вам расстрелять Троцкого? Или Бухарина?
Каганович отобрал револьвер у Порошина:
— Слюнтяй! Ты не смог выполнить поручение партии. Посмотри, как это делается.
Но первым выстрелил Ворошилов. На груди, на белом подвенечном платье Веры зацвел красный цветок крови. Сталин и Каганович тоже начали стрелять по Вере. Калинин суетился, несколько раз прицеливался, но так и не выстрелил. Ежов держал цепко Порошина, чтобы он не вырвался, не загородил грудью Веру. Вячеслав Михайлович Молотов составлял протокол приведения приговора в исполнение. Револьверы оглушительно лаяли, пронзая Веру пулями. Она вздрагивала, пошатывалась, заливалась кровью, но не падала.
— Крепкая, сволочь, — ругнулся беззлобно Иосиф Виссарионович, подойдя к Вере ближе, выстрелив еще раз, в упор.
Вера рухнула сначала на колени, покачнулась еще раз и упала замертво на левый бок, откинув на ковер бледную руку с обручальным кольцом. Порошин закрыл судорожно ладонями свое перекошенное лицо и закричал...
Батюшка Никодим плеснул из кружки водой на кричащего во сне Порошина, осенил его крестным знамением. Аркадий Иванович, и проснувшись, долго еще не мог опомниться, стонал, ворочался с боку на бок; вспоминая подробности кошмарного сновидения. Отец Никодим спросил:
— Нечистая сила мучила, сын мой?
— Хуже, батюшка.
— Что же тебе привиделось?
— Приснилось мне, что Сталин, Ворошилов и Каганович расстреляли Веру.
— Пророчески сны в иносказании.
В камеру вошел надзиратель:
— Чего орете, скоты? Кто захотел в карцер?
Отец Никодим вылез из-под нар:
— Я блажил во сне. Нечистая сила привиделась, показалось.
— Крестись, ежли кажется, поп чертов, — вышел надзиратель, клацнув железным запором.
Наступивший день запомнился Порошину самым длинным отрезком времени в жизни. Он ждал встречи с Верой, боялся, что по причине побега Держиморды с братьями Придорогин будет занят, не приедет в тюрьму. Но начальник НКВД приехал. Порошина перевели в камеру-одиночку. Придорогин особо не разговаривал:
— Ты тут отличился, говорят. Задержал беглеца, значится. Молодцом! А как тебя отделали! Ну и порядочки в этой паршивой тюрьме. Ладно, я побежал. Верку к тебе в камеру доставят. Пробудешь с ней до утра, прощевай!
Вера вошла в камеру боязливо, огляделась. Дверь за ней захлопнулась.
— А где Порошин? — спросила она, оглядев Аркадия Ивановича. — Он на допросе? Он скоро придет?
— Вера, Веронька, ты меня не узнала?
— Мама, мамонька родная! — уронила Вера из рук сумку с едой и чакушкой водки. — Чо же они с тобой натворили? Да за что же они тебя так пытают? Вот зверье проклятое!
Вера прильнула к Порошину, затихла. Они сидели на тюремной койке в горьком молчании долго-долго. Надзиратель подкрадывался на цыпках, заглядывал в глазок, отходил, пожимая плечами.
— Что же это я не кормлю тебя ужином? — всплеснула руками Верочка. Она расставила на тюремном неподвижном столике кастрюльку с клецками на курином бульоне, жаркое из баранины в горшочке, миски, перечницу. Чакушка с водкой в сумке разбилась.
— Жалко, — сглотнул слюну Порошин.
— Не боись, у меня еще одна за пазухой, — извлекла Вера из-под вязаной кофты бутылочку.
Порошин плеснул в чашки по глотку. Вера заулыбалась и произнесла торжественно:
— Выпьем за встречу, за нашу дочку — Дуняшу. Днись я забрала ее из колонии. Белокурая, с кудряшками, вся в тебя.
О том, что Фроська умерла в лагере, Вера не сказала Порошину. Не хотелось ей омрачать встречу печальным известием. Да и кто знает: умерла Фроська или улетела куда-нибудь на корыте?
Цветь двадцать седьмая
Завенягин на подъезде к правительственным дачам тронул шофера за плечо:
— Останови, пожалуйста, я выйду, прогуляюсь пешком.
— Далеко ведь, Авраамий Палыч.
— Ничего, пройдусь.
После снежного и сурового Норильска матушка-Москва казалась, если не раем, то землей, где царствовала гармония природы. На Урале и в Сибири хвойные леса солнечнее и пахучее. Но там, в глухих районах — застойные буреломы и урманы, которые мрачнее лесов Подмосковья.
— Здесь больше дождей, чем в Сибири и на Урале, а леса беднее ягодой, грибами, орехами. Почему? Наверно, беднее почва: суглинок, пески, подзольник. И нет божьего древа — кедра. Москва богата дубами.
Авраамий Павлович свернул на тропинку, вернее — лесную дорожку, по которой они часто прохаживались с Молотовым. Справа на поляне одиночились рядком причудливые дубы. Молотов их именовал с юмором:
— Дуб имени Ворошилова. Дуб имени Калинина. Дуб имени Буденного. Дуб Кагановича.
В конце ряда возвышался еще один, самый крупный и уродливо-корявый дуб, но Молотов почему-то не называл его никак. Вообще Вячеслав Михайлович обладал дарованием хорошего сатирика. Однажды под дубами появилась здоровенная, оптимистично хрюкающая свинья. Очевидно, ее привлекли залежи желудей. Молотов услышал веселое хрюканье борова, остановился. А когда вновь пошли, заметил как бы мимоходом:
— Свинья имени Хрущева.
Завенягин не усматривал в наименовании дубов стремления Молотова как-то выделиться. Вячеслав Михайлович называл дуб возле своей дачи дубом имени Молотова. Тот самый дуб, с вершиной — расщепленной молнией. Но к своему дубу он обращался редко. А над другими во время прогулок посмеивался:
— Здравствуйте, товарищ Каганович! Слава коннику Буденному! Рад вас видеть, дорогой Михаил Иванович. Знайте, что народ любит дедушку Калинина.
Ворошилову Завенягин козырнул молча, но как бы с уважением по рангу. У самого крупного, уродливо-корявого дуба Авраамий Павлович остановился:
— Неужели это Он? Не может быть! Нет уж, не стоит совать нос в Политбюро, железное кольцо олигархической структуры. Второе кольцо пообширнее — члены ЦК. Я сам — крупное звено во втором кольце. Позначительнее многих и не болтовней выдвигаюсь — выдаю продукцию на сотни миллионов рублей.