Стать звеном в первом кольце власти Завенягин и не помышлял. Это было невозможно, он не подходил для такой исторической роли. Завенягин гордился тем, что сокрушил идею Френкеля об использовании заключенных, их труда, только в первые два-три месяца. Он спас этим от смерти миллионы людей. У Завенягина заключенный выдавал продукцию на десятки тысяч рублей, мог стать крупным ученым в шарашке, совершить открытие, сконструировать пушку или самолет, получить премию и даже свободу. Авраамия Павловича оценивали высоко за рациональность. И он выпячивал это, маскируя свою природную любовь к человеку. Завенягин и в котле зла тайно творил добро. Но понимал это только один человек, его друг — Вячеслав Михайлович Молотов. Остальные были дубами.
За оградой молотовской дачи звучала скрипка. Она то плакала надрывно и пронзительно, то смеялась с легкой грустинкой, то вдруг начинала гневаться, разговаривать богоборчески. Завенягин знал, что Молотов играет на скрипке с юных лет. Он и при царе в ссылках зарабатывал на хлеб игрой в трактирах перед богатыми купцами, обучал музыке детишек из дворянских семей и заводчиков. Авраамий Павлович сам не единожды слушал, как исполняет Молотов классику, народные мелодии. Но так импровизировать Вячеслав Михайлович вроде бы не умел. За оградой двигал смычком — гений.
— Вячеслав пригласил кого-то из больших мастеров. Возможно, берет уроки, продолжает учиться или просто наслаждается, — подумал Завенягин. — И в сущности его можно понять: он одинок.
По признанию самого Молотова, Вячеслав Михайлович сыграл на скрипке перед членами Политбюро всего два раза. Сталина раздражало, что Молотов владеет этим волшебным инструментом так хорошо. А тупица Ворошилов провоцировал Кобу при пьянках:
— Пущай Вяча «Барыню» нам сыграет, ублажит нас.
Климент Ефремович знал только два музыкальных произведения: «Интернационал» и «Барыню». Иосиф Виссарионович в музыке тоже не разбирался, не любил ее, но к просьбе присоединялся:
— Сыграй!
— Моя скрипка дома, на чужой я не могу, — отнекивался Молотов.
— Куражится, перед купцами и дворянами холуйствовал, играл за подачки, а перед нами — не могет!
— Честное слово, я играю только на своей скрипке, — продолжал отказываться Вячеслав Михайлович.
Дома у Молотова было две скрипки, одна из них бесценная — Гварнери. Сталин приказал начальнику своей личной охраны:
— Пошли человека, привези скрипку.
Через полчаса скрипка Гварнери была доставлена, а в застолии у Иосифа Виссарионовича все уже опьянели и охамели.
— Играй! — разгладил жирные усы Коба.
Молотов исполнял фрагменты из Глинки, Шопена, Бетховена... Сталин обгладывал курью ножку, чавкал. Ворошилов сморкался, гремел по тарелке ложкой, черпая паюсную икру. Калинин похрапывал, уронив голову на стол. Хрущев пытался сплясать. Жданов брезгливо морщился.
— Плохо! — заключил Коба. — Очень плохо!
— Исполнительский уровень не очень высок, — согласился Жданов.
Сталин заключил:
— Не зря тебе купцы морду горчицей мазали. Дай скрипку, я тебе покажу, как надо играть.
Купцы никогда не издевались над молодым скрипачом Молотовым. Вячеслав Михайлович сам выдумал про это, точнее — перенес эпизод из россказней на свою персону. Для чего? Для классовой ненависти к врагу, чтобы подчеркнуть, как унижали богатеи людей до советской власти.
Ворошилов шептал Кобе на ухо:
— Намажь ему морду горчицей.
Сталин принял скрипку плывучими руками, пристроил неумело к подбородку, задвигал смычком. Скрипка извергла такие кошачьи вопли, что даже Калинин проснулся испуганно, а в трапезную заглянули начальник охраны и повара-официанты.
— Гениально! — захохотал Климент Ефремович и подавился, закашлялся, обрызгав богатый стол, белоснежную скатерть — своей разжеванной икрой, слюной и крошками хлеба.
Обслуга подбежала к столу, ухватилась за углы скатерти и, свернув в кучу всю снедь, бутылки с вином и коньяком, с тарелками, ложками, фужерами и вилками, унесла за дверь.
— Ты чего, верблюд, расхаркался? — столкнул Сталин Ворошилова со стула.
— Виноват! — поднялся без обиды с ковра Климент Ефремович.
Стол был мгновенно накрыт заново, еще более роскошно и соблазнительно. Но все-таки трапеза была прервана. Иосиф Виссарионович бросил скрипку на паркет и наступил на нее сапогом. Скрипка ойкнула, застонала по-человечески, разламываясь. Сталин потоптался на ней, раскрошил ее окончательно, плюнул и вернулся к застолью.
— Випьем за дружбу! — потянулся он фужером к Молотову. — Скрипача из тебя не палучица!
Жданов подобрал несколько обломков от скрипки, осмотрел:
— Должен заметить, товарищи, это не Страдивари!
Экспертизу на уровне Жданова нельзя было считать высокой, имя великого мастера Гварнери он бы даже не выговорил, поскольку не слышал о нем никогда. Слава богу, что помнил словечко — Страдивари. Это давало ему право судить об искусстве.
О том, как Сталин растоптал скрипку, Завенягину рассказал Молотов, изображая идиотом в основном Ворошилова. Мол, Коба и не виноват, потому как был пьян. Климента Ефремовича Молотов охарактеризовал афористично: «Маршал с интеллектом солдатского сапога».
— Меня не интересуют их личные взаимоотношения, — думал Авраамий Павлович, подходя к даче Молотова, восторгаясь волшебством звучащей там скрипки.
Возле калитки, вплотную к забору была прилажена по-деревенски скамейка. В зарослях черемухи пряталась будка с охраной. Часовой видел, как подошел Завенягин, сел на лавочку. Вход на дачу Молотова для Авраамия Павловича был открыт всегда.
— Не буду мешать скрипачу. Когда он закончит игру, тогда и войду, — закрыл глаза Авраамий Павлович, подставляя солнцу свое лицо с гитлеровскими усиками, широкий лоб с залысинами.
И вспомнилась ему юность, бои с бандами, учеба в Москве, работа в Магнитке. Авраамий разгромил банду «зеленых», которую возглавлял Эсер. Главарь тогда ушел. Где сейчас он? По Москве — особая память: Серго Орджоникидзе, академик Губкин, Вера Мухина, друг Вячеслав — выросший до ранга вождя. А в Магнитке Рафаэль Хитаров, доменщик Шатилин, журналистка Люда Татьяничева, сталевар Гриша Коровин, золотоволосая горкомовская буфетчица Фрося, Голубицкий... Многих нет уже... Застрелился Серго, казнен Хитаров, в тюрьме Голубицкий... И ничего нельзя изменить. Вчера у наркома Меркулова пришлось встретиться случайно с Коробовым. Пообедали с ним вместе в столовой наркомата, перебросились новостями. Коробов, отвечая на вопросы, сообщил, что Фрося умерла в лагере, а сталевар Коровин совершил два убийства, разыскивается органами НКВД. Как мог добродушный и улыбчивый Гриша Коровин убить людей?
Авраамий Павлович вспомнил, как привел Гришу на мартен, помог ему выучиться на сталевара, дал рекомендацию в партию, вдунул в него, как в глиняный сосуд, душу. Не мог Григорий Коровин совершить убийство! Должно быть, оговор, какая-то ошибка. На таких, как Коровин, Россия держится, будто на сваях.
Авраамий Павлович всю жизнь мечтал стать журналистом, писателем. И был уверен, что большие писатели изображают не себя, а эпоху, типичные характеры. Гришка Коровин мог шагнуть колоритно в любую повесть, в любой роман. От него веяло удивительной силой жизнелюбия. Он был интересен даже в своей политической наивности, глуповатой романтике.
Завенягин начал сочинять роман еще тогда, когда жил в Магнитке. Заполнил он, однако, всего семь страниц. Получалось — по одной странице в год. И все семь страниц — о Гришке Коровине. Роман по плану должен был состоять из четырехсот страниц.
— За четыреста лет напишешь, — улыбалась жена.
Скрипка на даче Молотова умолкла. Завенягин встал, вошел через калитку во двор усадьбы. На беседке сидел Вячеслав Михайлович, держа на коленях скрипку, поглаживая смычок возбужденными и уставшими от игры пальцами левой руки. Авраамий и Молотов не поздоровались, ибо уже виделись дважды днем.
— Проходи, садись, сейчас нам вынесут чаю, — разбито произнес хозяин.
— Это ты играл, Вячеслав? — спросил Завенягин.
— Нет, не я, душа моя смычком водила.
— Мне почудилось, что музицирует мастер.
— Тебе это показалось, Авраамий. Я исполнял сумбур.
— Но скрипка звучала волшебно.
— Редчайший инструмент.
— Страдивари?
— Нет, Гварнери.
— Но ты, Вячеслав, говорил, что твоего Гварнери растоптали...
— Это другая скрипка, но тоже Гварнери.
— Где раздобыл редковину?
— Ежов подарил. Расстрелял какого-то профессора, скрипку реквизировал и принес мне. Подлизывается прохиндей. Земля у него из-под ног уходит. Но ты не думай, Авраамий, будто я приму этот инструмент. Я верну его, отдам в музей или, скорее всего, родственникам профессора. Эта скрипка не принесет мне радости. Она ведь по хозяину плачет. А Ежов — подлец гадючный. Судьба его накажет.
Завенягин спросил без дипломатических преамбул:
— Его могут отстранить, снять?
— Он уже рухнул, Авраамий. Считай, что его не существует.
— Все перемены таят опасность, Вячеслав.
— Тебе ничего не угрожает, Авраамий. И даже наоборот: возможно, ты переместишься в Москву.
Завенягин не сожалел о падении Ежова. Авраамий Павлович и сам чуть было не попал в его когтистые лапы, когда не выполнил распоряжение, спас от расстрела в своем лагере Сашу Мильчакова. Ежов не был просто исполнителем решений и подсказок Сталина. Он сам довольно смело и самостоятельно «конструировал» разоблачение заговоров, врагов народа. Угождая членам Политбюро, Николай Иванович выяснял их симпатии и антипатии. Молотову нравилась артистка Эмма Цесарская. Что нужно сделать, чтобы завоевать хоть какое-то расположение второй после Сталина личности в государстве? Ежов арестовал мужа Цесарской. Сталин по пьянке растоптал у Вячеслава Михайловича скрипку великого мастера Гварнери. А Ежов так непринужденно подарил Молотову еще более качественный экземпляр этого чудодея. Николай Иванович угождал избранным, но он же иезуитски тиранил и унижал их, кивая утайно на Сталина. Мол, не мое действо в основе, а воля Хозяина. Ежов называл Иосифа Виссарионовича — Хозяином!