Бакунин предсказал и появление Сталина: «С помощью этой прочной государственной машины они добились бы вскоре и государственного машиниста — диктатора». Не случайно Маркс так ненавидел Бакунина, злобствовал против него. По сравнению с Бакуниным Маркс был пигмеем философии. Эпоха развивалась по Бакунину, а не по Марксу.
В камере, где находились Эсер, Порошин и их товарищи по несчастью, почти все уже были осуждены к ВМН, кроме поэта Ручьева и вновь прибывших — Ахмета, Гераськи, Майкла, отца Никодима и Штырцкобера. Вскоре и новичков увели на заседание суда военной коллегии.
— Все они получат вышку, — уверял Эсер, но ошибся.
Поэту Ручьеву дали десять лет, в камеру он не вернулся, отправили на этап. Остальных приговорили к расстрелу. Подвальная камера НКВД стала полностью камерой смертников. Теперь для каждого из них оставались считанные дни жизни.
— Кого же первым поведут на расстрел? Наверно, тех, кого приговорили раньше: Голубицкого, Калмыкова, Ленина и меня, — пытался угадать Гейнеман.
Они догадывались, что «душегубка» неисправна, ибо в безоконном складе, что в прогулочном дворе, звучали выстрелы. Во дворе НКВД в это время заводили тарахтящий грузовик. Уходящие на смерть из соседних подвальных камер иногда выкрикивали во дворе:
— Прощайте, товарищи!
Работники НКВД успокаивали их нарочито громко:
— Вы што, дурни? Помирать собрались? Нет, мы вас до этапа проводим, заходите пока в склад, будем ждать «воронка».
Из подвальных камер тюрьмы хорошо было слышно все, что происходит во дворе. И не только слышно, но и видно — через щели деревянных щитов-навесов над зарешеченными окнами. Просматривался весь внутренний, прогулочный двор, огороженный двухметровым забором с колючей проволокой, и вход в безоконный склад. Расстреливали в складе и по утрам, и днем, и вечером, и ночами. Двор подвальной тюрьмы НКВД был освещен. Трупы бросали в кузов грузовика, который заезжал в склад задом.
Но расстреливали все-таки не каждый день. И тогда в камере смертников забавлялись. Основным развлечением являлись беседы Придорогина и нищего Ленина. Придорогин сошел с ума сразу же после того, как его приговорили к расстрелу. На суде ему даже не предъявили обвинения за го, что он выпустил плакат с портретом Ленина и надписью: «Разыскивается преступник». Следователь пустил в ход материалы против Придорогина, подготовленные еще во времена Ежова. Слишком перегружены были следователи, чтобы обрабатывать новые материалы, когда предостаточно старых.
Придорогин начинал беседы первым:
— Почему вы так относитесь ко мне? Я же — Василий Иванович Чапаев.
— Чапаев утонул, — лениво отвечал кто-нибудь.
— Я в самом деле не утонул, выплыл.
— А где же твой Петька?
— Вот мой Петька! — указывал Придорогин на Гераську.
— А где же Анка?
— Пошла на базар, стерва, пулемет продавать. Жрать-то нечего.
— Бог тебя наказал за нас! — сплевывал Эсер.
Придорогин отрастил почти чапаевские усы и часто обсуждал с нищим Лениным планы будущих военных операций против Польши, Германии, Франции, Англии и даже Америки. Не терял чувства юмора в камере смертников и секретарь магнитогорского горкома партии Лев Захарович Берман. Потому как он был похож в некоторой степени на Сталина, а до ареста и старался быть похожим на вождя, то ему в камере эта роль понравилась. Берман подходил к Ленину, посасывая трубочку:
— Я к вам за советом, Владимир Ильич.
— Слушаю тебя внимательно, Иосиф.
— Нехорошо как-то получается, Владимир Ильич: Чапаева приговорили к расстрелу.
— В чем его обвинили?
— Пулемет пропил, коня продал цыганам, а саблю потерял по пьянке.
— Вот архиподлец! Очень даже правильно, что его приговорили к расстрелу. С такими негодяями мы никогда не построим социализма!
— Он и револьвер в карты продул, — подливал масла в огонь Берман.
Чапаев-Придорогин вскакивал с гневом:
— Клевета на вооруженный отряд пролетариата! Грязный поклеп на героическую Красную армию. Я переплыл реку Урал с наганом в руке.
— Выпрыгнув из окна в кальсонах, — напоминал насмешник.
— А где же ваш конь? — прищуривался Ленин.
— Коня взяли в колхоз, там он издох.
— От систематического недоедания и социалистической идеологии, — встревал в разговор Гейнеман. — Кони ведь не медведи, зимой копыто не сосут.
— За колхозы в ответе он! — обличительно тыкал пальцем Чапаев в Бермана, похожего на Сталина.
— Конь умер от головокружения, — заключал Калмыков.
Эсер наслаждался политическим ерничеством камеры смертников, друзья по несчастью прозревали. Порошину кривлянье рехнувшихся не нравилось. Под влиянием отца Никодима он с каждым днем все больше проникался верой в бога, поэтому говорил:
— Не сегодня-завтра нас втолкнут в душегубку или выведут в склад и расстреляют. А мы суетимся, насмешничаем кощунственно сами над собой. Если бы я остался в живых, то все оставшиеся годы жизни посвятил бы постижению бога.
Странно и непостижимо вели себя люди перед смертью. Гераська после объявления приговора о ВМН вернулся в камеру, съел кусок хлеба и сразу же уснул. Калмыков нарисовал на стене мелом портрет своей жены — Эммы. У Придорогина крыша поехала, Чапаевым себя возомнил. Американец Майкл воскликнул, будто заработал миллион долларов:
— Окей, расстрел!
Тюремный водовоз Ахмет мечтал перед погибелью прокатиться на тройке. Портной Штырцкобер пытался скроить из каких-то тряпок и пришить нищему Ленину оторванную до колена штанину. Инженер Голубицкий корпел с карандашиком над эскизом новых прокатных валков. Пушков ничего не ел, не двигался, лежал на спине и смотрел в потолок. Гейнеман обзывал Сталина самым великим преступником и садистом. Эсер спорил с Гейнеманом:
— Самым великим преступником был Ленин. А Сталин всего лишь исполнительный марксист, продолжатель ленинского дела. Не надо преувеличивать его роли в истории.
Доставалось от Эсера и отцу Никодиму:
— В бога я верю. Но наша православная церковь — церковь рабов. Коммунисты разграбили храмы, расстреляли почти всех священников. А вы прикрываетесь смирением заповедей. Ударят по одной щеке — подставь другую! Надо поднимать народ на борьбу с преступной диктатурой. Вы же подчинились власти сатаны, предали бога!
— Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное? — туманно изрекал в ответ батюшка.
Нищий Ленин ходил по камере с фертом вождя мирового пролетариата, руки в подмышки:
— Товарищи, мы, революционеры, прошли через царские тюрьмы и каторгу. Но такого издевательства над заключенными при царе не было. Нас не выводят на прогулку больше недели. Что бы это значило?
— По-моему, нас готовят к расстрелу, — констатировал Эсер.
— Надо устроить побег. Спасение только в побеге! — воодушевлялся Майкл.
— Каким образом? У вас есть конкретные предложения?
Эсер сел на нарах, поджав ноги по-восточному, под себя:
— Слушайте меня внимательно, господа! Если нас выпустят на прогулку или выведут для посадки в душегубку, мы бросимся на охрану. На проветривании во дворе всегда два-три охранника. Если в нашей камере найдутся три отчаянных человека, мы спасемся. Но эти трое должны погибнуть, у нас не будет времени на заварушку и спасение героев.
Порошин обратился к Эсеру за разъяснениями:
— Как это будет происходить?
Серафим Телегин прикашлянул важно, начал объяснять:
— Три наших боевика бросаются на охранников, вцепляются в них. Вреда чекистам они, скорее всего, не принесут, но помешают им стрелять. Еще один из нас пожертвует собой, встав у забора полусогнутым возвышением — мостиком. Через этот мостик и перемахнут ограду те, кто решится на побег.
— А тех, кто останется, расстреляют? — погрустнел Берман.
— Нас всех так и так расхлопают, — утвердил Порошин.
Эсер предложил:
— Проголосуем, товарищи.
— Я против, — вскинул руку Берман.
— И я возражаю. Возможно, нас помилуют, дадут по червонцу. Отсидим, но вернемся живыми, — рассудил Голубицкий.
Виктор Калмыков встал, как на партийном собрании:
— Вы уж простите меня. Но я хочу умереть коммунистом. Органы НКВД захвачены врагами народа. Они провоцируют нас на восстание против советской власти. Но мы умрем спокойно, с гордо поднятой головой.
— Дурак! — покачал головой Эсер.
Штырцкобер признался честно:
— Я боюсь узе.
Гейнеман промолчал в раздумии. Ахмет первым поддержал заговор:
— Моя вцепится в чекиста.
— И я зубами вгрызусь, — согласился Гераська. — Одного охранника повяжу минуты на две.
Как ни удивительно, активное участие в заговоре принял Придорогин:
— Чапаев всегда был впереди. Уходите, ребята. Одного беляка я нейтрализую, горло ему разорву зубами.
Нищий, выдающий себя за вождя мирового пролетариата, произнес краткую речь:
— Товарищи! Путь в будущее только через Ленина. Я встану у забора подставкой, прыгайте через меня прямо в коммунизм.
Эсер наполнился пружинистой хищностью. Он опасался, что никто не согласится нападать на чекистов. И вдруг такая удача, ура! — сразу три боевика. Сам Серафим Телегин не был отважной личностью. И при побеге с расстрела вместе с Коровиным он первым бросился наутек, не заботясь об остальных. Тогда спасли положение — Монах, Золотовский и Меркульев. Но кто-то ведь должен погибнуть за товарищей, за идею. Кого-то надо посылать на героическую смерть. Гераську, разумеется, жалко. Татарин Ахмет — старик, перегорел, сам ищет погибели. Придорогин и Ленин — шизофреники. Цена побега не очень велика. И у Гераськи будет возможность перемахнуть через ограду.
— Ты, Гераська, не цепляйся за чекиста. Сыпани ему в моргалы махру и сигай с нами через огородь, — подал Эсер Гераське кисет с махоркой.
План побега из подвальной тюрьмы НКВД в камере смертников разрабатывали и уточняли трое суток. Ахмета вооружили припрятанной бритвой, а Чапаева — шилом. И за внутренним двором наблюдали тщательно. Порошин удивлялся изощренности заключенных. Но дураков в НКВД не было. Приговоренных к смертной казни на прогулку не выпускали. План побега оставался всего-навсего замыслом отчаявшихся. В Челябинске побеги вообще были редки. Разбежалась одна колонна заключенных как-то. Но они работали на строительстве тракторного завода, раздобыли там электролампы большой мощности, заполнили их бензином или ацетоном, приладили фитили, запаяли сургучом. По условному знаку ринулись зэки на часовых, запалив фитили под видом прикуривания. Брошенные в охранников бомбы-лампы разбивались с легкостью, превращая конвой в живые факелы. Им не до стрельбы в это время было. Заключенные разбежались. Но через неделю их выловили почти всех и расстреляли. Чтобы идея опасного изобретения ламповых зажигательных бомб не распространилась по стране, ликвидировали полностью весь концлагерь, в том числе и обгоревших конвоиров.