асстреливать членов банды, то надо было взять еще и Майкла, отца Никодима. И на расстрел из камер выводят в безоконный склад обычно по пять-шесть человек.
Главное место, откуда хорошо был виден через щель двор НКВД, занял Порошин.
— Ну, что там? Куда их повели? — дергал Калмыков за штанину Порошина.
— Куда их повели? — спрашивал Рудницкий.
— Их завели в склад, там горит свет, дверь закрыли.
— Тише, считайте выстрелы.
Но выстрелов не было. Через урчанье грузовичка до подвала донеслись лишь глухие вопли.
— Щекотят Эсера и Гераську? — побледнел Чапаев.
— Что означает по-русски — щекочут? — пожал плечами Майкл.
— Пытают перед расстрелом, — пояснил Порошин, продолжая наблюдение.
— Эсер верещит.
— И нас уведут по одному, по два...
Сокамерники ошибались. Федорову надо было узнать, где находятся улизнувшие из Горного ущелья Коровин и Держиморда. Откуда в банде появились еще два ручных пулемета? Гераську в складе поставили и привязали к стойке-опоре. А Эсера раздели до пояса, приподняли и подвесили на крюк за правое подреберье. Когда крюк, предназначенный для мясных туш, вонзился в печень, Серафим Телегин завопил, захрипел, потерял сознание. Рядом стояло приготовленное ведро с водой.
— Плесни ему в рыло, пущай немного очухается, — кивнул Федоров сержанту.
— И тебя так подвесим. Говори, куда ушел Коровин? — пугал лейтенант Гераську.
— Не знаю, — хныкал Гераська. — Отпустите меня, дяденьки.
Эсер очнулся минут через пять. Лейтенанту Натансону стало дурно, он вышел во двор.
— Где Коровин и Держиморда? Где взяли пулеметы? С кем были связаны в городе? — начал допрос Федоров.
— Много будешь знать, быстро состаришься, — слабеющим голосом ответил Эсер, покачиваясь на крюке, укрепленном веревкой за балку.
— Говори, скотина! — пнул в пах Эсера сержант Комаров.
Серафим Телегин снова впал в беспамятство, опять его обливали водой. Федоров оттолкнул сержанта:
— Ты угробишь его раньше времени, отойди. Ну, Эсер, скажешь, где Гришка Коровин?
— Не жди, не скажу.
— С кем ты воюешь, Эсер? С народом?
— Я воюю с врагами народа, майор.
— Это мы, коммунисты, враги народа? Я, промеж прочим, из крестьян вышел, из батраков.
— В том и беда твоя, что ты из крестьян вышел, майор.
— Ты бывал, Эсер, на митингах? Народ негодует, требует смертной казни для таких, как ты. Если я тебя выведу на площадь, народ разорвет тебя в клочья. Мы выполняем, Эсер, волю партии, волю народа.
— Вы, коммунисты, раздуваете истерию толпы. Чем вы отличаетесь от фашистов? Но ведь когда-то массовое безумие окончится. И вас назовут преступниками.
— Напрасно надеешься, Эсер. Советская власть вечна. Коммунизм непобедим!
— Нет, майор, твои дети и внуки будут еще таиться, как проклятые, от родства с тобой. Вы же разорили богатейшую страну в мире, уничтожили миллионы невинных людей.
— Эсер, если враг не сдается, его уничтожают. Ты не считаешь себя врагом? Ты безвинно пострадавший?
— Я ваш враг, господа коммунисты! И я горжусь этим. Но, к сожалению, я почти исключение. Разве в подвале вашем ждут смерти бунтари? Разве в тюрьмах и концлагерях ваших мятежники? Боже, вам не понять своего озверения. Но я и в муках, в смерти своей злорадствую: вы посеете ненависть к идеям коммунизма на веки веков. И не уйти вам от народного проклятия и суда.
Серафим Телегин харкнул кроваво в творожное лицо Федорова, попытался его пнуть. Но от этого рывка и движения крюк еще глубже вонзился в тулово мученика. Лужа крови поблескивала студенисто под висящим на крюке страдальцем. Он застонал, захрипел булькающе и затих, почернел. Федоров отошел в сторону, брезгливо вытирая кровавый плевок Эсера. И думал Федоров не об угрозах и пророчествах главаря разгромленной банды, а о том, как изловить Гришку Коровина. Москва требовала отчета об уничтожении, ликвидации не только всех членов банды, но и тех, кто оказывал малейшее сочувствие, помощь. Можно, конечно, приукрасить отчет, но вдруг завтра появится этот самый Коровин где-нибудь под Челябинском и пустит под откос пассажирский поезд? А скрыться банде не так уж трудно — в горах, в тайге, на болотах соседнего Васюганья. Там скиты и даже деревеньки староверов до сих пор не признают советскую власть, молятся богу. Хорошо бы вызвать эскадрилью самолетов и разбомбить их. А еще лучше — с дирижабля: нате — вам! И загорятся, полетят в топи смоленые бревна срубов, замечутся богомольцы, замычат обезумевшие коровы...
— Окочурился наш Эсер, дуба врезал, — вывел из раздумья Рудаков своего начальника.
— Скотина, пущай до утра повисит на крюке, — подошел Федоров к онемевшему от ужаса Гераське.
— Может, и его на крюк вздернем? — щелкнул Комаров по лбу Гераську.
— Где Коровин скрывается? — ткнул Федоров дулом пистолета привязанного к опоре недоросля.
Гераська бы рассказал все, что знал, но у него онемел язык. Мычание огольца рассердило сержанта:
— Не валяй Ваньку, говори, щенок! Куда ушел Гришка Коровин? Кто в городе скрывал Эсера?
— Льленин! — заикнувшись, выпалил Гераська.
— Мы и Ленина на крюк вздернем, рядом с тобой, — угрозил Рудаков.
Гераська представил, как висит на крюке нищий Ленин, как бьют и пытают его, снимают с ноги галошу...
— Вздымем мы твоего Ленина на крюк и подожгем спичкой его лапоть, — гыгыкнул сержант.
Федоров бросил на земляной пол опоганенный плевком Эсера носовой платок, отпихнул его носком сапога.
— Уведите этого щенка обратно в камеру. Пусть он расскажет своим дружкам, что видел. Пущай подумают. Может, сами к следователю запросятся с признаниями?
Сержант отвязал Гераську от столба. Где-то рокотнул далекий гром.
— Дождь собирается, гроза, — открыл двери склада Рудаков.
Гераська вышел в освещенный двор НКВД. Крупная капля дождя, как божья слеза, упала на горячий лоб Гераськи. Он боялся оглянуться и увидеть висящего на крюке Серафима Телегина. Шофер выключил мотор грузовика. Тишину нарушал только лязг замка на безоконном складе.
— Замок заржавел, плохо закрывается, бурчал сержант.
Выездные ворота двора были открыты. Если бы Гераська бросился наутек, его бы в ночных переулках города не догнали. Но у Гераськи не было сил бежать. Ноги его дрожали и подкашивались. Он рухнул на колени, не мог подняться.
— Почему ворота не заперты? — насупился Федоров.
— Так ить я поеду чичас, — объяснил шофер.
Федоров спросил у него:
— Душегубку отремонтировал?
— Ни, выхлопная труба отвалилась по дороге, затерялась.
— А если шланг резиновый подвести?
— Шланг загорится.
Сержант пнул Гераську под зад:
— Ты чо? На радостях помолиться решил? Вставай, паскудник!
Капли дождя падали с ночного неба, стучали по железной крыше НКВД. Слева, за оградой двора, молнией высветило купол церкви со спиленным крестом.
— Выпить бы где с устатку, — сказал сержант.
— Волоки волчонка в камеру. Должно быть, ливень хлынет, — торопил Рудаков.
— Поехали! — сел Федоров в кабину грузовика.
В этот момент яркая ветвистая молния осветила город, и Гераська увидел на куполе церкви Верочку Телегину и Трубочиста с подзорной трубой. Федоров тоже заметил их, выхватил пистолет, начал стрелять. Рудаков ничего не понимал:
— Что случилось?
— Щенка в камеру! Быстро! И к церкви! Надо их взять! — кричал Федоров.
Гераську потащили волоком, втолкнули в камеру. Полуторка с работниками НКВД вырулила из двора, запетляла, стремительно двигаясь к церкви. Но вскоре стеновой ливень с градом остановил машину. Ехать было невозможно, ничего не видно даже в пяти шагах.
Цветь тридцать седьмая
Директор магнитогорского металлургического завода Григорий Иванович Носов никогда не разыгрывал из себя вельможу, барина. Но он не любил ездить в купе поезда с людьми. Пассажиры-попутчики мешали ему думать, работать, читать, ощущать наслаждение отдыхом. Когда еще можно отдохнуть, если не в дальней дороге? И Завенягин, и Носов в этом отношении были одинаковы. Носов откупил для себя в мягком вагоне купе полностью, заплатив за четыре железнодорожных билета поезда «Москва — Челябинск». Носова провожали на Казанском вокзале столицы Завенягин и Мухина. Григорий Иванович чувствовал себя рядом с Верой Игнатьевной стесненно и неловко. Он знал о неудачном приезде скульпторши в Магнитку, о диком и нелепом сокрушении кувалдой ее гипсовых фигур. И хотя сам Носов не был к этому причастен, какая-то доля вины ложилась как бы и на него.
— Ты, Григорий, закупил, конечно, купе полностью? — спросил Завенягин при подходе к вагону.
— С тебя пример беру, — отпарировал Носов.
Вера Игнатьевна смотрела на соседний вагон:
— Что там происходит?
Проводница выталкивала из вагона девочку лет шестнадцати, худенькую, с котомкой не весьма богатой. Девчонка сопротивлялась, но проводница, мужеподобная баба, схватила ее за копну льняных волос, выдернула из тамбура и бросила на перрон.
— Надоели эти зайцы! Денег, видите ли, нет. Коли денег нет, дуй по шпалам пешком. Али дома сиди на печке, — громорычно объясняла проводница лежащей на платформе девочке.
Большие серые глаза безбилетницы подрагивали от слез, как у подстреленной косули.
— Она же колено разбила, — склонилась над упавшей девочкой Мухина, прижимая белый платочек к ее окровавленной ноге.
— Где-то я ее видел, по-моему, это — Груня, — сказал Завенягин стоящему рядом Носову.
— Какая Груня? Не знаю такой, — ответил Носов.
— Из твоей Магнитки эта девочка. Я видел ее у Коровиных.
— У каких Коровиных?
Носов не мог понять — о каких Коровиных идет речь? Какое отношение имеет московская безбилетница к Магнитке? И почему она известна Завенягину? Авраамий Павлович и Вера Игнатьевна помогли девочке подняться на ноги, отряхнули от пыли ее котомку, платьице.
— Тебя, кажется, Груней зовут? Да? — спросил Завенягин.
— Груней, — всхлипнула девочка