— Надо бы урезонить наших обнаглевших нуворишей, — предложил как-то Молотов.
— Кого ты имеешь в виду конкретно? — спросил Иосиф Виссарионович.
— Ну, хотя бы Вышинского. Понравилась ему дача одного профессора. Януарьич ученого мужа ликвидировал как врага народа, а дачу захватил.
— Пока не надо трогать его. Когда понадобится, мы ему припомним все. В том числе и то, что подписывал ордер на арест товарища Ленина, — ответил спокойно Коба.
Берия поддержал Молотова, но фамилию для примера использовал другую, тоже известную:
— Вчера писатель Авдеенко оставил возле Кремля свою автомашину. Мы на всякий случай обыскали багажник. А там двенадцать пар ботинок. Так вот освобождал наш писатель Западную Украину. Одним словом — мародер.
— А мы исключим его из партии за нескромность, — сказал Сталин. — Исключим решением Политбюро.
Чекисты привезли Александра Авдеенко в Кремль, провели его сразу на сцену зала кремлевского дворца, где стояли шесть стульев. Минут через двадцать задний занавес колыхнулся. Авдеенко встал навытяжку: на сцену вышли молча — Сталин, Молотов и Каганович. На стулья никто не присел. Иосиф Виссарионович начал говорить, держась за спинку стула:
— Товарищ Авдеенко, сколько пар ботинок вы привезли с фронта?
— Четырнадцать! — четко ответил писатель.
— Товарищ Берия сказал, что — двенадцать пар.
— Две пары ботинок я уже подарил, товарищ Сталин.
— Кому вы подарили ботинки?
— Писателям, одну пару — Платонову, другую — Булгакову.
— Пачему падарили?
— У них трудности в материальном положении, бедствуют. Платонов даже пошел работать — швейцаром.
— Труд украшает человека, — жестяным голосом произнес Каганович. Сталин вынул из кармана френча трубку:
— На павестке дня у нас один вопрос. Предлагается исключить таварища Авдеенко из партии. Кто за? Единогласно!
Политбюро, олицетворенное тройкой, удалилось, а к Александру Авдеенко подошли два чекиста:
— Сдайте партбилет, пропуск в Кремль, ключи от квартиры.
— Но у меня в квартире жена, ребенок, рукописи.
— Их там уже нет, они выселены.
— Куда выселены?
— На улицу.
Завенягин дня через три зашел к Молотову, попробовал вступиться за Авдеенко. Мол, Авдеенко был машинистом паровоза на Магнитке, Максим Горький его благословил как писателя... В общем — наш человек.
— Мы ж его не расстреляли. Одумается, исправится — вернем партбилет. Не будет в другой раз подарки делать Платонову.
Сталин изредка спрашивал у Берии о Платонове:
— Как там этот писатель, юродивый?
Лаврентий Павлович подергивал головой:
— Скоморошничает в раздевалке Союза писателей, польта принимает с поклоном, чаевые берет. А сынка его мы держим в концлагере. Загибается там вьюноша от чахотки.
При этом стекла пенсне у Берии злорадно поблескивали, хотя прочитать у Платонова что-либо он так и не удосужился, времени свободного не было. Молотов был внутренне против иезуитского издевательства над политическим противником. У Марины Цветаевой арестовали мужа. Наверно, правильно поступили. Но зачем арестовывать девочку, дочь? Для чего бросать в концлагерь сына Платонова, мальчишку? Не лучше ли расстрелять самого Платонова — злого противника социализма, советской власти? Но у Кобы свой взгляд на эти вещи. Не ссориться же с ним из-за какой-то Цветаевой, какого-то Платонова, Булгакова... Не первой величины они звезды. Уйдут в бессмертие, станут крупными звездами лишь те таланты, которые служат делу социализма, нам.
Когда Вячеслав Михайлович произносил местоимение «нам» или употреблял его мысленно, перед ним возникал образ Кремля, Сталин и он — сам, интеллектуал Молотов. И в этом не было мании величия, пыжливого самомнения. Молотов смотрел на Молотова трезво и спокойно, констатировал только то, что существует в реальности. Было бы упрощением полагать, будто страной, Россией управляла могучая тройка — Сталин, Молотов, Каганович. Работала — система! Работали взаимосвязанные звенья государства. Но все наиболее важные решения и приказы исходили только от великой тройки. Приказ ? 00447 от 30 апреля 1937 года устанавливал норму на арест 258950 человек. Органы НКВД не могли арестовать без подписей Сталина, Молотова, Кагановича ни одного более или менее крупного руководителя.
Коммунистов арестовывали не так уж часто. С 1934 по 1938 год было репрессировано 44 тысячи членов партии. Из них пять с половиной тысяч прошли по второй категории, т. е. избежали расстрела. Из погибающих в России от репрессий миллионов людей на долю коммунистов не падало и полупроцента! Партия уничтожала беспартийных, в основном крестьян и рабочих, чтобы позднее, через семьдесят лет возопить, будто она сама пострадала от репрессий и является «партией расстрелянных».
История человечества до большевиков не ведала таких масштабов фальсификации и подлогов, наглой лжи. Тысячи «троек» терзали и уничтожали страну. И над всей этой вакханалией смерти и разрушения возвышалась главная тройка — Сталин, Молотов и Каганович. Вячеслав Михайлович понимал, что Каганович в главной тройке — личность подставная, гениальная ширма интернационализма. Поэтому Молотов, представляя реальный образ вождя, видел в нем слияние только двух фигур — Сталина и себя. Чтобы удержаться в правящем триумвирате, Кагановичу приходи лось «быть монархистом более, чем сам король». Он выступал инициатором самых жестоких, бессмысленных расстрелов и разрушений.
Триумвират существовал грозно и могущественно. А природа, жизнь всегда порождают материальные иносказания, злые метафоры, иррациональные отражения. В 1940 году в центральной прессе появилось сообщение, что в продуктовом подвале Елисеевского магазина обнаружен «крысиный король». Крысиный король — отвратительное уродище из трех крыс, тела которых срослись в хвостовой части. Крысиный король не мог передвигаться и добывать пищу, но другие крысы кормили ужасное порождение, доставляя в нору и сыр, и колбасу, и свежие яйца, и прочую снедь. Крысиный король иногда ярился и пожирал соплеменников.
Цветь сорок вторая
— Груня, где ты взяла этот пистолет?
— Не скажу, дядь Антон.
— Дура ты, Грунька.
— Никакая не дура я. Мне диплом с отличием дали. Теперича я — медсестра.
— Груня, как попал к тебе пистолет Рудакова?
— Не пытай, дядь Антон, не выдам тайну.
— Лейтенант Рудаков у нас пропал бесследно. Понимаешь? Возможно, его убили. Номер его пистолета, естественно, известен. Оружие числится в розыске. Его надо сегодня же ночью бросить в пруд.
— Ну и бросай, дядь Антон, мне наган без надобности. Для Гришки я его взяла.
— Скажи, однако, по-дружбе, по-родственному: кто тебе дал эту штуку опасную?
— Никто мне ничо не давал.
— Неужели ты, Груня, участвовала в убийстве? Зачем тебе это?
— Не убивала я никого.
— Грунька, я тебе встрепку задам, задеру подол и по голой жопе — ремнем. Говори, где взяла оружие?
— У Манефы я его стащила. Под подушкой оно лежало.
— Груня, меня тревожит судьба твоя.
— Чем судьба моя плоха?
— То ты, Груня, сберкассу ограбишь, то у тебя вдруг появляется пистолет пропавшего работника НКВД.
— Случайно это все, дядь Антон. Я сознательная, передовая, грамота у меня от горкома комсомола.
— За ограбление сберкассы?
— Какое ограбление, дядь Антон? Я почти все деньги отдала Грише. Я поеду к нему.
— Груня, Гришка — мой друг, немножко родня. Но за ним два зверских убийства, жертвы при нападении на вагон арестантов. И в бою у Чертова пальца красноармейцы погибли. Как ни крути, для общества он бандит. Я укрыл его и Порошина на Васюганьих болотах. А попадутся они, их расстреляют. Я советую тебе забыть о Гришке.
— Не стану забывать. Гриша — моя любовь, мой суженый. И почему ты, дядь Антон, свою сестру родную Верочку посулился отправить на Васюганье, а мне — не советуешь?
— Верка — законная жена Порошину. Ей сам бог велел нести вместе с ним один тяжелый крест.
— И мне бог велел.
— Ничего тебе бог не велел.
— А ты, дядь Антон, при моем разговоре с богом не присутствовал.
— Там на Васюганье жить не можно: гнус, комары.
— Сдюжу, не побоюсь мошкары.
— И тропы тайные туда, Груня, опасны. Один неосторожный шаг — и засосет болото, трясина. Только буль-буль!
— Не пужай, дядь Антон.
— Но там, Груня, холодно, голодно. Староверы в землянках живут.
— Мы не лучше живем.
— Там, Груня, болотные люди водятся, страшилища волосатые, как лешие.
— Я сказала, что поеду, и на том разговор окончен.
— Внимание! Внимание! Говорит Магнитогорск! — задребезжал в горнице репродуктор. — Сегодня, седьмого мая, первая женщина-сталевар, депутат областного Совета Татьяна Ипполитова сварила на мартеновской печи номер один скоростную плавку за семь часов двадцать минут. Директор завода Григорий Иванович Носов поздравил сталеваршу, вручил ей букет цветов и два талона на приобретение обуви.
— Добрый вечер, — вошла в горницу Вера Телегина, держа на руках Дуняшу.
— Что нового в городе? — присел Антон на кованый медью сундук.
— Галоши дают по талонам на обувь, — сообщила Верочка.
— Новые? — спросила Груня.
— Свежие, по одной галоше на талон.
— Как Ленину?
— По нормам победившего социализма.
Антон встряхнул копной кудрей:
— Не будем смеяться над Лениным, его расстреляли. Ставь, Груня, на скатерть самогон. Выпьем по чарке, помянем Гераську и Ленина, Ахмета и поэта Васю Макарова, Калмыкова и отца Никодима. Хорошие были люди. Я не мог им помочь, от меня ничего не зависело.
Груня накрыла поминальный стол. Вскоре подошел и Трубочист.
— Доктора Функа арестовали.
Антон посадил Дуняшу к себе на колени, заполнил стаканчики первачом.
— Помянем Гераську! — уронила слезинки Груня.
— И батюшку Никодима, — перекрестилась Вера.
— За Ленина, царствие ему небесное! — сказал Трубочист. — Да улетит его страдальческая душа на планету Танаит.