— Стреляй! — приказал Гришка Майклу.
— Не потребно шуметь, он далеко не уйдет, — сказала будто бы выросшая из-под земли Малаша Мухоморова.
И в тот же миг Дурохаря унырнул с головой в топь, выпустив из рук мешок с деньгами. Пузыристый вещмешок по рябому мелководью отнесло ветром в сторону. Из трясины выплеснулась судорожная рука, хватая воздух, пытаясь за что-нибудь уцепиться. Скрюченные пальцы ушли в тину, снова появились, булькнули в последний раз. Вещмешок с деньгами не тонул, его гнало ветром по воде к мысу, на котором стояли Порошин, Майкл, Коровин и Маланья Мухоморова.
— Там леший живет, — показала Малаша на камыши, возле которых только что утонул Дурохаря. — Леший чужаков за ноги сразу хватает и волокет в топь. Страхолюден леший, сердит.
Гришка Коровин подхватил подогнанный ветром вещмешок с деньгами. Мол, пригодится, не брезгуйте други. Майкл бросил пистолет под ноги Порошину, сорвал ромашку, поцеловал ее, подал с реверансом Малаше.
Цветь сорок четвертая
— Ночь-то какая, Малаша!
— Лунная, божья, Майкл.
— Аи эм фонд оф ю, Маланяша! Я тебя люблю, значит.
— Ты, Майкл, по-заморскому не лопочи.
— Почему?
— Мож, ты к неприличному греху меня призываешь. Откуля мне ведомо?
— Малашенька, я хочу на тебе немножко жениться, как русские говорят.
— Не можно тебе на мне жениться. Ты веры не нашенской.
— Ради тебя я готов принять и басурманскую веру.
— Вот как раз такой ты мне и не нужон.
— Малаша, мы с тобой сбежим в Америку. У нас не преследуют старообрядцев. Они живут своими общинами, владеют фермами, богатые, уважаемые.
— У каждого своя доля.
— А если сюда пробьются чекисты?
— Тогда мы уйдем, али запремся в скитах и подожжем себя. Лучше уж сгореть в огне заживо, чем опоганиться миром сатанинства.
— И уже кто-то себя поджигал, сгорал?
— А как же? У меня тетка под Заводоуковском сгорела. Совдеповцы ломились к ней в скит.
— Как ужасно, Малаша. Ведь в огне умирать живому немножко больно.
— Не так уж мы глупы, Майкл, штобы умирать с болью. Аввакум погибал в муках. А мы — слабые: сонное зелье принимаем перед самосожжением. Уснешь сразу — и в огне не проснешься. Могу тебе дать по дружбе, Майкл.
— Зачем же мне яд, Малаша?
— А вдруг попадешь к чекистам?
— Я не хочу в НКВД. Я хочу на тебе жениться.
— Принимай веру нашу, Майкл.
— Малашенька, я не смогу принять вашу веру.
— Отчаво, Майкл?
— Я не смогу пойти в костер за веру. Я хочу жить весело, богато. Вольно, как русские говорят.
— Неволить тебя никто не станет, Майкл. Живи своей верой.
— Но тогда я на тебе не смогу немножко жениться.
— А ты сюда со мной не жениться пришел, а лешего поглядеть.
— Малашенька, окей! Я действительно, как говорят русские, забыл, для чего я сюда пришел. Я хочу немножко познакомиться с лешим. Но лешего нет, Малаша. Где он?
— Не леший придет, Майкл, а жена его.
— Лешиня, как русские говорят?
— Лешиня с лешененком. Я их медом угощаю. Они меня не боятся. А ты сиди тихо. Слышь, вода в камышах булькает?
— Боязно, дыднако, как говорит дед Кузьма.
— Никши, Майкл, вишь — идет она. А лешененок у нее на загривке. Он такой забавный, инось подходит ко мне, играет. Охраняют наш остров лешие. Без них мы бы давно запропали.
— О, я не сказал бы, что она, лешиня, страшная.
— Баская во своем роде, молоденькая.
— Руки длинноваты, дыднако, как русские говорят. И прическа не очень модная, под болотную кочку.
— Тише, Майкл, вишь — она насторожилась, принюхивается.
— Малаша, если бы у меня был синематограф, кинокамера! Я бы стал за пять минут миллионером. Если я и уйду в Америку, я вернусь! Я вернусь, чтобы подарить эту сенсацию всему миру!
Цветь сорок пятая
Антон Телегин обманул Груню Ермошкину, вывез тайно из Магнитки Верочку и Дуняшу, переправил их в казачью станицу Зверинку к деду Кузьме. Старый казак и охотник бывалый Кузьма со своим внуком Володькой заготовил хлебный обоз, посадил на кули Веру с Дуняшей и без приключений добрался до Малого болота на границе с Васюганьем. Сюда же подвез пшеницу по уговору и дед Яковлев из Шумихи. Яковлев сбросил мешки с телеги и уехал. На другое утро с Васюганья к Малому болоту вышли верхом на лосях Маланья Мухоморова и Майкл. Каждый из них вел за собой в одной связке, цепочкой, по девять сохатых. Предстояло перегрузить мешки с пшеницей и товарами на спины лосей. Но Маланья не обрадовалась.
— Зачем цацу со щенком приволок? — нахмурилась она.
— Це жинка Порошина, — сбивал кнутовищем Кузьма цвет болиголов.
— Ладнось, примем. Ты идешь с нами, Кузьма?
— Нет, Малания. Пойдет с вами мой внучок, Володька. У менясь болезня навучно тяжкая — пердикулит. Поясницу ломить, костыли деревянеють, исть и выпить каждой день хочица.
— О другой раз стякла ящик приволоки, Кузьма. Окна в Поганой избе побили. И керосину для лампы прихвати.
— Оно, конешно, доставлю. Но пошто окна побили? Пьяные што ли?
— Долго рассказывать, Кузьма.
— Ишо што новое у вас, Маланья?
— Дурохаря утоп в болоте.
— Царствие ему небесное! — перекрестился Кузьма.
— Гореть ему в геенне огненной.
Мешки с пшеницей перегрузили на сохатых в перекидку. Дед Кузьма обнял внука, благословил его:
— Прощевай, Володь, с бохгом! Поклон от миня Порошину, ну и энтим лихим людишкам. Прости миня, осподи!
У деда Кузьмы глаза слезились, будто он чувствовал, что с внуком уже не встретится. И у Володьки губы подрагивали, вот-вот расплачется.
— Ты на лосе-то удержишься верхом? — обнял Майкл казачонка.
— Удержусь, мы с дитятства приучены, — запрыгнул на сохатого Володька.
Малаша бросила деду Кузьме три пачки денег:
— Прими, дед, оне нам без надобности.
Караван сохатых ушел на Васюганьи топи. А дед Кузьма сидел на телеге, смотрел вслед, утирал слезы. Он вытащил из мешка припрятанную чакушку, выпил, закусил тут же сорванной лесной кисляткой. Без Эсера неинтересно было ему общаться с этими людьми. Не та в них сила духа.
Кузьма разорвал обертки на пачках денег, начал пересчитывать ассигнации. Сотенные купюры волнились красноватыми разводами от болотной воды. Но дед не знал, что деньги подмочены в трясине.
— Осподи! Сихгнации-то в крови! Вот убивцы окаянные. И сують бан-дюжные деньжата мине, честному человеку. Просто сплошная ужасть! Енкеведа нахгрянет с нахганами, с овчарками, по крови преступлению-убивству вынюхають. Нешто можнучи тако поступать с человеком невинным и бохгобоязненным?
Кузьма завернул деньги в рогожу, закопал их возле приметной, трех-вильчатой сосны. У него и те деньги, выданные для закупа пшеницы, остались неистраченными. Зерно он украл с колхозного тока возле Зверинки, в деревне Донки. И никто не заметил, и недостачи не было. Социализм — учет, а кто крадет — энто не в счет! Для социализма на каждого хлебороба и рабочего потребно содержать по одному милиционеру, по два партийных работника, по три осведомителя, а окромя того — наркоматы, суды, тюрьмы и ахгромадную армию с пушками, пулеметами, танкетками и тупыми енералами. Так уж страна устроена по заветам товарища Ленина, по указаниям великого Сталина.
Какие токмо мысли не лезли в голову Кузьмы. Но больше всего они беспокоился о Володьке. А внук его, Вера Телегина с Дуняшей, Майкл им Маланья через неделю пути по болотам высадились благополучно на Лосином острове. Порошин спал на кошме, во дворе у забора, когда к нему подошла и начала его теребить какая-то девчонка-малышка:
— Вставай, чего дрыхнешь?
— Ты кто? — не разобрался спросонья Аркадий Иванович.
— Я Дуня-колдунья.
— Как ты сюда попала, Дуняша?
— На корыте прилетела. Чо шары-то выпучил? Мама, иди сюда, я разбудила его.
Верочка Телегина присела рядом с Аркадием, заплакала от радости. Так вот и возник островок счастья на острове староверов. А дед Кузьма подъезжал в это время через бор к родной станице Зверинке, где его ожидал арест по нелепому оговору. Да и сам виноват был Кузьма, часто чудил. У себя дома, в коровнике, он приклеил портреты над кормушками скотины. Каждое утро дед плевал в гениальные лики основателей социалистического государства, бросался в них комьями навоза, обзывая словами вполне литературными, но оскорбительными. Кузьма не терпел матерщины, за всю свою жизнь он не произнес ни одного крепкого выражения. Пакостноязычие не совмещалось с его природным понятием о человеческом достоинстве. С вождями советской страны он разговаривал языком общеупотребимым:
— Што ты натворил, дурак лысый? Кому была потребна твоеная леворюция? Я те выткну вилами шары твоеные бесстыжие! Мошенник ты, а не вождь! Тьфу, окаянный! Штоб тобя черти во смолу кипящую скинули. А ты чо смотришь, хрен усатый? Сам-то в колхоз не пошел. Народ в тюрьмы загнал, пострелял, убивец. Попался бы ты мине, хгрузинец, в леворюцию... Я бы те брюхо вспорол, кишки бы на штык вымотал. Тьфу, таракан кромешный! Злыдень блевотный, крысохарь усатый!
Иногда дед Кузьма разговаривал с вождями почтительно, кланялся им, вытягивался перед ними в струнку, по-военному:
— Позвольте доложить, ваше блахгородие Владимир Ильич! Живем хорошо мы, первача нахгнали на зиму три бидону и бутыль двухведерную. Сухой закон блюдем, в махгазине не берем. Но ходим в сельпу — покупать крупу. А в сельпе-то пусто, соль да капуста.
К Иосифу Виссарионовичу Сталину дед Кузьма обращался торжественно по случаю крупных успехов:
— Товарищ Сталин, родной и можно сказать — любимый! Вчерась я похитил, как есть по-научному — реквизировал с колхозного току осемь мешков пашаницы. Шесть кулей с вашего полного согласия будуть переправлены к сталоверам.
Однако об этих разговорах Кузьмы с вождями знали всего несколько человек: внук Володька, сосед-учитель Кривощеков, семья Заболотных, да еще два-три дружка по гражданской войне. А известен был Кузьма на всю округу тем, что умел стрелять из граблей. В его чуде было три ступени: два первых фокуса — обман, а третье явление — непостижимое. И настолько таинственное, что председатель сельсовета с ума сошел — закукарекал, замахал руками и остановиться не мог. Так его и увезли в дурдом.