— Нет, нет, — жестко уперлась она, — никаких бомбежек, никакой пиротехники.
— А что вы станете делать, когда они войдут в город и начнут сносить дома? — попытался ее образумить полковник.
— Об этом не беспокойтесь, в Петербург я их не пущу. Если дойдет до этого, я просто велю развести мосты.
— Вы уверены, что это их остановит? Кислород им не нужен, могут форсировать Неву и по дну.
— Вы это серьезно? Тогда мобилизуем буксирный флот, пусть их стащат в залив. Под водой-то, небось, прыти у них поубавится.
Не зная, как ее урезонить, полковник перешел на доверительный тон:
— Вынужден вам признаться, нам до сих пор неизвестно, кто за всем этим стоит. И точно так же неизвестно, какие еще трюки у них в запасе.
— Вот именно поэтому я и прошу вас воздержаться от слишком агрессивных действий, — закруглила разговор губернатор.
В отличие от полковника, Виконт был уверен, что разведки и диверсии здесь не при чем. Источником безобразия был, несомненно, Казимир Малевич, и его же надо было использовать в качестве противоядия. Клин клином вышибают.
Сначала Виконт испробовал простейший, можно сказать, детский ход, не особенно, впрочем, надеясь на успех. Он закупил в Русском музее пачку дешевых репродукций «Черного квадрата» и разместил их на пути танковой колонны на столбах и заборах с таким расчетом, чтобы увести машины к Финскому заливу, если они, конечно, клюнут на эту наживку. Но увы, железяки не обратили на репродукции никакого внимания.
— Я так и думал. Их на мякине не проведешь, они хотят подлинник, — Виконт деловито сплюнул на землю: — Ладно, будет вам подлинник.
Жизнь бронеколонны постепенно устоялась и усилиями полковника приобрела солидную размеренность. Отчасти она напоминала муравейник со множеством обитателей, каждый из коих выполнял собственную, свойственную только ему, функцию. Особенно это сходство усиливалось по ночам, при свете факелов святого Эльма. В авангарде художники выставляли картины, поэты, сменяя друг друга, читали стихи, музыканты играли на своих инструментах. За обочинами толпились зрители, среди них шныряли коробейники, разнося выпивку и закуску. Солдаты следили за тем, главным образом, чтобы зрители не пробирались в колонну. А в арьергарде денно и нощно трудились воентехники, в поисках безопасных и скорых способов расчленения старой боевой техники.
Дни шли за днями, художники сменяли друг друга, но ни одно из множества предъявленных произведений искусства не произвело на машины решительного впечатления, хотя, как казалось, художественная атмосфера привносила в их поведение некоторую нервозность. Выражалась она в небольших отклонениях от прямолинейности движения и колебаниях скорости. Многие художники, поначалу полные оптимизма и надежды на выигрышный билет, пали духом и стали сомневаться, существует ли в этой лотерее выигрышный билет вообще. Ответ на этот вопрос был получен в конце мая, когда танки добрались до поселка Репино.
К этому времени испытать на военных машинах магию своего искусства успели служители муз разнообразных направлений и профилей. Вне этих творческих акций оказались фотографы, и по двум причинам. Во-первых, даже самые гениальные из них не решались предположить, что танки станут разглядывать фотоработы. А во-вторых, и это было главным препятствием, для фотографии в колонне просто не было выставочного пространства. Раскладывать снимки прямо на броне полковник категорически запретил. Невозможность выставляться среди машин фотографы компенсировали массированными съемками, которые происходили практически непрерывно.
И вот в один прекрасный весенний день на передовую прибыл знаменитый фотограф Ч. За последние десять лет на его работах все чаще появлялась канцелярская кнопка. Обыкновенная кнопка устаревшего образца, железный кругляк с выбитым пуансоном и отогнутым под прямым углом острием-клином. Постепенно это изделие стало пронизывать (прокалывать) почти все снимки мастера. Мелкие кнопки вскоре перестали его устраивать, и Ч. заказал крупномасштабную кнопку, величиной с кастрюлю. Этот объект стал неизменным атрибутом всех его съемок, да и самого фотографа как такового. Широкая публика смутно понимала концептуальный смысл кнопки и ее эстетическую нагрузку, но зато к ней привыкла, и многие поклонники Ч. не представляли, как возможна художественная фотография без кнопки.
Появление Ч. перед танками было обставлено зрелищно. Впереди вышагивал сам маэстро, отягченный кофром с аппаратурой. Вслед за ним шли гуськом три модели женского пола. А в арьергарде маленького отряда четыре ассистента катили трехметровую канцелярскую кнопку.
Приезжие живописцы из Набережных Челнов, не дожидаясь приказа, сами освободили площадку перед головным танком. Установив кнопку наилучшим образом, мэтр приступил к съемкам. Фотосессия длилась несколько часов с короткими паузами. Модели в предписанном порядке раздевались, переодевались и принимали на кнопке запланированные мастером позы. Кнопку же вертели и переворачивали так и этак, и к концу рабочего дня она оказалась полностью воткнутой в землю, благо, в асфальте дыр было предостаточно. В таком виде кнопка являла собой просто круглую площадку, нечто вроде плоского подиума, на котором и были сделаны заключительные кадры.
Упаковав аппаратуру, мастер присел на складной стульчик передохнуть и распить со своими моделями и ассистентами вполне заслуженную бутылку коньяка. И в этот самый момент на площадку влетел до крайности возбужденный полковник, которого все привыкли считать образцом невозмутимости. Оказалось, за последние пятнадцать минут телеметрические системы зафиксировали прекращение движения машин.
Осмотрев место действия, полковник пришел к выводу, что кнопка, пронзившая грунт своим метровым шипом, не хочет (или не может) ползти вместе с танками, а головной танк не хочет давить железную кнопку.
Последовавшие затем сцены всеобщего ликования были столь колоритны, что уморенному работой фотографу пришлось снова извлечь из кофра фотокамеру.
Возможно, инцидент с походом железа на Петербург был бы исчерпан, если бы, борясь за свой престиж, в дело не вмешался Мариинский театр.
НЕ БУДИТЕ СПЯЩЕЕ ЖЕЛЕЗО
Железо устало. Железо уснуло. Спит, спит железо и видит сны, и поет во сне тихие песни. Снится железу Великий Отец — бескрайний Великий Вакуум. Снится железу Великая Мать — бескрайний Великий Вакуум. Смутны волшебные сны о том, что было до рождения двух уродов — Пространства и Времени. Зачем ты их породил, о Великий?
В каждом атоме живет память о прекрасном спокойствии Вакуума. О, как чудесна бесконечность невозмутимости. Там нет места действию, нет места усилиям, нет места мыслям. Только чистый блаженный покой. Верни же, верни нас к себе, верни нас в себя, о Великий!
Тихо и кротко спящее железо. Будьте осторожны, неразумные люди. Не суетитесь, бойтесь разбудить железо, которое спит.
Когда голубые огни вернулись и вновь засветились на танках и остальных машинах, я стала посещать их почти каждый день. Огни — тоже их песни, отражение удивительных снов. Отражение могущества и покоя, какие человеку, увы, недоступны.
А люди суетились и суетились. Безумный полковник одного за другим посылал к танкам солдат в резиновых сапогах и масках, с газовыми резаками в руках. Им удалось расчленить несколько танков на части, и железо в своем величии не заметило этого.
Бесформенные куски металла погрузили в электрические повозки, увезли к северу и разбросали на полигоне далеко друг от друга, дабы они не могли воссоединиться. О, недалекие люди, неужели вам невдомек, что за всякое действие когда-нибудь приходит расплата? Неужели не ясно, что Великому Вакууму ведом любой ваш шаг, каждый хлопок ваших газовых горелок?
Спит, спит железо. А люди подобны пигмеям с отравленными стрелами, скачущим вокруг слона, стараясь причинить гиганту боль и беспокойство. Остановитесь же, не призывайте беду, о неразумные! Не будите железо, которое спит!
Художники и поэты железо не раздражали. Художники выставлялись по большей части днем, а поэты читали стихи по ночам, при свете огней на железе. Это выглядело классно, и публики собиралось много. Я читала несколько раз, и хотя народ в основном приезжал потусоваться и выпить, меня слушали, затаив дыхание. И танки, даже сквозь сон, меня тоже слушали. Я это чувствовала.
Я уже говорила, что приезжала чуть не ежедневно? Меня к ним, в смысле к этим старым железякам, тянуло. Солдатики пропускали меня без проблем — так приказал их безумный полковник. За то, что пересказывала ему, о чем поет железо. Он, конечно, не понимал ни хрена, но находил для себя в этом пользу.
Танки-то меня любили, потому как я их просекала. Я могла делать, что захочу — хоть плясать на них, хоть в люки лазать. Иногда заберусь внутрь и читаю свои стихи или вообще бормочу, что придет на язык, — и всякая железка, любая фиговина меня внимательно слушает. А вот солдатикам — хер, чуть полезет на броню, та его тут же током шибает.
Все было празднично, весело, пока со своей припездью не поддудонился Мариинский театр. Их доставало, что все были при деле — и поэты, и художники, и рокеры. А они со своими спектаклями вроде как отстали от поезда — вот у них кое-где и чесалось. Сперва хотели у танков поставить балет или оперу, но генералы им запретили. Среди военных считалось, что из-за балета и началась вся херня. И тогда они придумали фестиваль шаманов. Шаманы, мол, заморочат машины так, что те дружно попылят обратно на полигон, — и военные на эту лажу купились.
С шаманами были проблемы. У них главное — передача по наследству шаманского дара. А поскольку в советское время шаманов перестреляли, передавать дар было некому. Но уж если речь шла о бабках, Мариинский холдинг никогда не терялся. Они устроили при Консе курсы шаманов, привезли какого-то старого хмыря с Алтая, который якобы имел права посвящать в шаманы. Ученики съезжались со всей Сибири, и после курсов им продавали дипломы шаманов — великих, средних и малых, смотря по деньгам, и отправляли на родину. А теперь их снова приволокли в Петербург, человек двадцать, наверное. Заодно доставили несколько ящиков мухоморов — наши здешние, видите ли, этих ребят не устраивают. Добрые люди им предлагали цивилизованную нормальную дурь, но они от нее морды воротят.