— Так вот, когда стоишь перед холстом в музее… А стоять надо долго, если хочешь потом по памяти сделать хороший повтор, чтобы без халтуры — присматриваешься, принюхиваешься, каждый мазок изучаешь — так невольно иногда и на другие полотна поглядываешь, как они себя ведут. Пока зал пустой, холст висит себе — как есть, неодушевленный предмет. Но стоит кому подойти — они сразу начинают сиять, мерцать и по-всякому придуриваться. Конечно, не на всех они так реагируют, им нужен человек понимающий, и первее всего — живописец. Постоит он у полотна, повздыхает, а потом, глядишь, у себя в мастерской, сам того не заметив, повторит его хоть немножко, а иной раз и почти полностью. Понимаете, товарищ полковник, у них нет органов размножения, и человек для них — репродуктивное средство. Поднимешь случайно взгляд, и страшно становится — расселись они по стенам и смотрят на посетителей, как грифы на падаль. Так что, товарищ полковник, картины, хоть и не всегда, но бывают живыми. И вот недавно я стал думать, каким животным или растениям, или вообще, каким тварям можно их сопоставить…
И тут я заметила, что полковник стал курить сигарету как-то иначе, и перестал смотреть в чашку с кофе, и вроде как напружинился — в общем, Виконт его зацепил. А тот вошел в раж и продолжал вещать:
— Я здесь в библиотеке обнаружил справочник по биологии. Ну, конечно, пришлось попотеть над латинскими названиями. Но зато в конце концов нашел биологического двойника живописи — это вирус. Пока он пребывает в спящем состоянии, по всем параметрам — неодушевленный предмет. Никакого обмена веществ, никакой реакции на окружающую среду, ему все равно, какая кругом температура и влажность, ему даже воздух не нужен. Но стоит ему соприкоснуться с живой клеткой, как он оживает и начинает гандошить всех подряд. Вымирают целые виды, а он размножается и расползается по свету, пока снова не ляжет спать. Одним словом, живопись и вирус — близнецы-братья.
— Ты меня заморочил, — пробурчал полковник, — и еще маячишь как столб. Сядь за стол и давай выпьем. Это приказ.
— Слушаюсь, — отрапортовал Виконт и сел.
— У меня от твоих речей крыша едет, — добавил полковник, наливая коньяк.
— Я вам сейчас еще и не такое расскажу, — приободрился от выпивки Виконт.
И тут я, как обычно, не смогла удержать язык и не к месту процитировала Шекспира:
— «Я вам такую правду расскажу, что хуже всякой лжи…»
— Ты что, веришь, что все это правда? — вцепился в меня взглядом полковник.
— Правда многолика, — заметила я скромнейшим тоном, но он все равно разозлился.
— Ты мне про многоликую правду не заливай, я этого совсем не люблю.
А Виконт остановиться уже не мог:
— Сходство живописи с биологическими организмами намного глубже и шире. У них есть, к примеру, естественный отбор.
— Это еще как?
— А очень просто. Я бывал на художественных ярмарках в Кельне. Там выставляется на продажу по сто тысяч полотен, а иногда и много больше. И если какой-нибудь стиль или просто манера ставят рекорды продаж, то на следующий год подобные им появляются в количестве в несколько раз большем, чем раньше. Те, что лучше продаются, размножаются. А другие чахнут и сходят с пробега. Натуральный естественный отбор. А дальше еще интересней — у них есть что-то вроде генома. В настоящей живописи, если писал действительно мастер, закодированы и дальнейшее развитие, и смена стилей, и вырождение искусства, и многое другое… Об этом писали многие серьезные люди.
— Послушай-ка, — перебил его полковник, — ты проповедуешь нечто похожее на социал-дарвинизм, а за него когда-то крепко наказывали. Более того, то, что ты излагаешь сейчас, — это уже какой-то арт-дарвинизм, и по нынешним временам он намного хуже социал-дарвинизма. И вообще, зачем ты мне это рассказываешь?
— А затем, товарищ полковник, — отвечал степенно Виконт, — что вам известен первейший закон контрразведки — прежде всего нужно найти информационный источник диверсии. Вот я вам его и показываю.
— То есть как?
— Вы же видите, что делается, товарищ полковник. Так и войну затеять недолго. Я ведь не против — повоевать, хоть сейчас прикажите. Но начать войну можно только, если есть доктрина Генерального штаба, и вообще, чтобы все по закону. А тут какой-то Малевич гоняет по России тысячи танков, как хочет. На хера нам такой главнокомандующий? И добро бы еще Малевич — так ведь он давно уже сгнил. Но всем распоряжаются его дурацкие холсты, и что еще они выкинут, неизвестно. А их толком и наказать-то нельзя! Надо что-то делать, товарищ полковник!
— Делать надо. Но пока что все это мне представляется чистой фантастикой. Такие вещи на веру не принимаются. Нужны крепкие доказательства.
— Да ведь и так все ясно, товарищ полковник! Это же не первый случай в истории! Вспомните немецких экспрессионистов. Вы хоть кого-нибудь из них видели?
— Никого, — жестко отрезал полковник.
— Страшная мрачная живопись. Она заполонила Германию между двумя войнами и внушала всем немцам тотальную агрессию. Всякие Геринги да Гитлеры думали, что они коллекционируют живопись, а на самом деле эта скверная живопись коллекционировала их. Гитлер — создание экспрессионистов, он натурально их персонаж и шагнул в жизнь с их полотен. Мне мой друг давал читать Тибетскую книгу мертвых, там есть жуткие загробные твари — голодные духи. В них сразу опознаются экспрессионистские полотна — они-то и есть голодные духи. Товарищ полковник, нет ничего страшнее голодных и злобных произведений искусства! Это они развязали Вторую мировую войну, а Риббентроп и Гитлер были у них на побегушках. После войны американцы сдуру по дешевке скупили экспрессионизм и вывезли к себе. Именно они заставили американцев влезть во Вьетнам, в Афганистан, в Ирак, и теперь Америке приходит кирдык.
— Приказываю замолчать, — медленно произнес полковник. — Ты коснулся того, чего касаться нельзя. Совсем нельзя. Вывоз экспрессионизма в Америку — одна из самых блестящих операций наших спецотделов, в общем — разновидность психотронного оружия. Все, что касается этого дела, идет под грифом «Совершенно секретно, особой важности, кодирование по классу А». И если ты где-либо об этом заикнешься, то тебе, да и мне тоже — как там говорят у вас на зоне? — век свободы не видать. Сейчас же дашь подписку о неразглашении государственной тайны. Это касается и тебя, — буркнул он в мою сторону.
— Так точно, товарищ полковник, — каким-то странным голосом промямлил Виконт, и мы увидели, что веки его слипаются. Видно, он изрядно потрудился над своей концепцией.
— Слушай приказ! Подписку дашь завтра. А сейчас приказываю идти спать. Исполнять немедленно!
— Слушаюсь, — из последних сил рявкнул Виконт, встал и, пошатываясь, пошел к двери.
Мой язык опять начал своевольничать:
— Кодирование по классу А придумали сейчас или заранее?
Но он только усмехнулся:
— А ты чего хочешь? Чтобы его снова засадили в психушку, и теперь уже надолго? — Он пыхнул сигаретой. — Однако как беллетристика, это интересно… для читателей будущего. Напиши обо всем этом хорошим языком, и я заплачу тебе хороший литературный гонорар.
Он разлил в наши рюмки все, что оставалось в бутылке. Кофе совсем остыл, и коньяк мы допивали просто так.
ЯЗЫК ВЕЛИКОГО ВАКУУМА
Тим провел зиму в ожидании лета. Хотя эти слова и банальны, они — чистая правда. Невозможность посещать «гору» он ощущал почти как недомогание, общение с «горой» прочно въелось в его психологический метаболизм, а быть может — и более глубокого уровня. Свои живописные занятия он продолжал с неизменным трудолюбием, по-прежнему не спеша, после каждого мазка делая паузы.
Наблюдая за ним, по возможности — незаметно, мать поняла, что эти паузы — никак не следствие тугодумия или природной медлительности. Их причиной было чувство ответственности за каждый мазок, и ей пришло в голову, что это и есть первейший признак профессионализма. Если так, то ее сын — настоящий художник.
Общий тип композиций Тима за зиму окончательно устоялся. Черный или почти черный фон с мощным излучением энергии, и на нем — несколько цветных полос, приблизительно вертикальных, параллельных или почти параллельных, и теперь уже ни в коем случае не пересекающихся. Мальчик выработал собственный своеобразный канон, в пределах которого и происходили все поиски и вариации. Зеленая вертикальная полоса, затем бледно-оранжевая, а за ней лиловая — Тим менял их ширину и соотношение расстояний между ними, а потом вдруг оставлял расстояния неизменными и начинал изменять цвет. Он что-то упорно искал, и все время что-то его не устраивало.
— Он похож на медвежатника, который подбирает код к сейфу, — усмехнулся однажды отец.
Мать натянуто улыбнулась — шутка показалась ей грубоватой. Чтобы сгладить неловкость, она продолжила разговор:
— Меня беспокоит другое. Эти цветные полосы на холстах, — она упорно продолжала называть стальные листы, на которых писал сын, холстами, — они мне что-то напоминают, но я не могу вспомнить, что. Это меня беспокоит, иногда прямо-таки мучает.
— А ты не напрягайся и не старайся, — рассеянно посоветовал муж, — тогда вспомнится само собой. Закон психологии.
В начале мая Тим смог, наконец, посетить «гору». Он предъявил ей свой последний «Черный квадрат» и, получив одобрение, с помощью Акелы закопал его в землю. Возобновление прекращенного зимой ритуала привело мальчика в состояние эйфории, он хохотал без причины, подпрыгивал в своем кресле и трепал по загривку Акелу. Тот же, видя, что хозяин чему-то радуется, тоже вовсю веселился, скакал и лаял.
Родители, наблюдавшие издали, хмурились каждый по своим соображениям. Отцу процедура закапывания в землю живописи, сделанной на железке, казалась очевидным психиатрическим симптомом, чуть не диагнозом. А мать просто жалела шедевры сына, которые в земле наверняка погибнут.
Радовало только одно: туловище ребенка казалось вполне подвижным, как у здорового человека. Отец даже подумывал, не предложить ли сыну попробовать встать. Но р